Рубрика: The Beatles: A Cellarful of Noise

Глава 2

НАЧАЛО

В 10 лет меня исключили из Ливерпульского Колледжа, и, хотя мои родители нашли это далеко не забавным, я, в силу возраста, не сильно-то переживал, поскольку Ливерпульский Колледж был не единственной в мире школой и, определенно, не самой лучшей из них.

Меня выгнали за «невнимательность и недостаточные умственные способности». Перед вызванными родителями развернули всю картину моего падения, последовательно заполнив в свойственной преподавателям манере каталог моих преступлений.

Старший воспитатель объяснил, что не может быть и речи о моем пребывании в школе, коллектив которой я совсем не украшал, и в качестве подтверждения моей непригодности предъявил рисуночек, изготовленный мною под партой на уроке математики. Там были изображены танцующие девочки, и для 10-летнего мальчугана тянули на прекрасный образец творчества, впрочем, не имеющий ничего общего с математикой.

Помнится, учитель математики, обнаружив вышеупомянутый листок, не продемонстрировал большого воображения и положительной реакции. «Эпстайн!- громыхнул он,- что это за кусок вздорной чепухи?!» И я ответил: «Рисунок, сэр».

«Чепуха, дрянь и девчонки»,- усмехнулся он и выдворил меня из класса, положив начало коротким, остросюжетным путешествиям, которые в конце концов затуркивали меня на родной домашний диван, напротив которого сидел мой отец и со справедливой, но чахлой патетикой восклицал: «Я просто не знаю, что нам с тобой делать!»

Я тоже не знал, и прошло еще 15 лет, прежде чем я стал подавать кое-какие надежды. Очевидно, я был самым медленно развивающимся ребенком, так что даже в 25-летнем возрасте слабо представлял контуры своей будущей жизни. Если бы Китс был столь же медлителен, как и я, он едва ли успел бы написать пару стишков за всю свою жизнь.

В течение этого времени мои родители не раз впадали в отчаяние, и я их не виню, ведь все свои школьные годы я был мальчишом-плохишом, которого дразнили, запугивали, мучили придирками и не любили ни сверстники, ни учителя.

К десяти годам я сменил целых три школы и ни одна из них мне не понравилась.

Я был старшим сыном – почетная позиция в еврейской семье, – от которого много чего ожидают. Гарри, мой отец, сын польского эмигранта, естественно рассматривал меня в качестве достойного наследника семейного бизнеса, но, увы, вряд ли разглядел совсем иные качества, прикрытые лояльностью семейным устоям, которые, благодаря упорству родителей, остались непоколебимыми.

Я родился 19 сентября 1934 года в роддоме на Родни-стрит в Ливерпуле. Это своего рода Харли-стрит (улица в Лондоне, где находятся приёмные ведущих частных врачей-консультантов – прим.перевод.) нашего города – широкая и величественная улица высоких старых домов с медными табличками и известными именами на стенах – неплохое место, если уж Вам выпало родиться в Ливерпуле, который, по общему мнению, не слишком прекрасен.

Моя мать Куини, до сих пор очень красивая женщина, чрезвычайно гордилась тем, что ее первенец – мальчик, и когда 21 месяц спустя появился на свет мой братец Клайв, чета Эпстайнов выглядела олицетворением счастливого и многообещающего семейного союза.

Сейчас, спустя 30 лет, все вернулось на круги своя, но сколько же непонимания, неудач и несчастий пришлось испытать, пока наша семья не обрела своего истинно семейного содержания. Я не был лучшим из сыновей и уж конечно худшим из учеников.

Моей первой школой стал детский сад, где с помощью фанерной плиты я раскурочил несколько деревянных формочек. Из картона я сконструировал несколько моделек, но они никак не склеивались. Из одного лишь вялого подражания я научился читать и писать.

Когда я дорос до 6 лет, Гитлер, превратившись в изрядного надоеду, предпринял досадную попытку разрушить Ливерпуль, и хоть мы и проживали в нескольких милях от уязвимых мишеней-доков, наш пригородный район Чайлдуолл был слишком близок к ним, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Тысячи ливерпульских детей были эвакуированы в сельскую местность и разлучены с родителями, но некоторые семьи решили запереть свои дома и двинуть всем скопом либо вдоль по Мёси в прибежища полуострова Уирэл, либо вверх по побережью к Саутпорту, где располагалась состоятельная еврейская община.

Мой отец выбрал Саутпорт, и мы оставались там, пока бомбардировки не прекратились. Я был определен в Саутпортский Колледж, где предпринял свои первые попытки рисования и дизайна, принесшие мне огромное наслаждение. Но вдали от теплого покровительства детского сада, впервые столкнувшись с чуждой мне дисциплиной учителей, уделявших внимание лишь продвинутым кандидатам в школьники, я начал осознавать, что мне нечего рассчитывать не только на успех, но и на нечто удовлетворительное; снискать популярности мне не удалось.

Крохотный ребенок из благополучной семьи и понятия не имеет о популярности или внешних связях. Существуют его родители, они любят его, только и всего.

Но, подрастая, я обнаружил, что не очень-то приспособлен к формальной дружбе. Я считал, что сейчас не слишком успешен в этом деле, но вот позже, когда стану поприятнее, все наладится.

Сегодня, конечно, в моих взаимоотношениях с другими людьми наличествует иной фактор. Я располагаю большим количеством, как бы получше выразиться, власти, что ли. Это, в свою очередь, несет другие проблемы, так как теперь трудно распознать, интересен ли я сам по себе или на первом месте выгода и власть. Другими словами: людям нужен я или выход на битлов?

В 1943-м бомбардировки, похоже, прекратились, и моя семья вернулась в Чайлдуолл. Меня забрали из Саутпортского Колледжа и, после собеседования с директором Ливерпульского, приняли в его стены в качестве ученика, не ожидая больших успехов.

Опасения строгих и честных учителей, под чьим контролем находилась эта небольшая начальная школа, подтвердились; оттуда меня, как я уже сказал, вытурили. «Изгнание» — безобразное слово, и я всегда верил, что оно подходит лишь хулиганам, ворам, врунам – или всем им вместе взятым, как например Флэшмэну – герою «Школьных дней Тома Брауна» — скучной книги, прочитанной мною безо всякого энтузиазма.

Но я не был хулиганом – для этого я был слишком худощав и труслив. Я не был воришкой, так как родители давали мне все, что я хотел, и даже больше; наврать тоже было мало шансов, поскольку я вообще с трудом разговаривал с кем бы то ни было. Однако, меня изгнали.

Ливерпульский Колледж я покинул без сожаления.

Одним из характернейших моментов, что мне довелось там испытать, да и в других школах в те годы, да и позже, был антисемитизм. До сих пор он прячется за ближайшим углом под самыми разными масками; сейчас-то мне на него наплевать, другое дело – в юности.

Легко отнесясь к своей отставке из Ливерпульского Колледжа, я все же обязан был претендовать на минимальное образование, а вот мои родители уже теряли голову. Мой отец – простой человек – в свое время неплохо успевал в школе, и он никак не мог понять, почему я оказался столь неудачливым учеником.

Изгнание из колледжа исключало, конечно, возможность поступления в оконченный когда-то отцом Ливерпульский Университет или какой другой институт, Искусств, например (который много лет спустя чуть было успешно не окончили два битла). Хорошие классические школы не нуждаются в изгнанниках школ начальных.

Тогда меня записали в частную школу, где преподаватели не задавали лишних вопросов, но и оттуда родители забрали меня через несколько недель ввиду полной неудовлетворительности результатов обучения.

Произошло это в Ливерпуле, и было столь обескураживающе, что разошедшиеся (прошу прощения) со мной во взглядах родители решили больше не отдавать меня в школу, а обучать на дому. Загвоздка состояла в том, что предлагавшие свои услуги репетиторы тоже, в основном, не имели среднего образования.

Ну, в печали, как говорится, оборотись к религии. И с самыми светлыми надеждами и советами меня отправили в еврейскую подготовительную школу под названием «Биконсфилд» возле Колодцев Тайнбриджа. Там мне понравилось чуть больше, и я даже преуспел в верховой езде и рисовании. Начали завязываться кое-какие связи с окружающим миром: я сдружился с лошадью по кличке Янтарная, которая не страдала антисемитизмом и плевать хотела на то, что меня выперли из Ливерпульского Колледжа.

Тем временем мне исполнилось 13 лет, а это срок сдачи экзаменов в публичную школу, которые я с треском провалил.

К этому моменту я возненавидел образование как таковое. Я был неудачлив в математике и прочих науках. Не имел никаких положительных рапортов от предыдущих учителей, поскольку, чувствую, они не были склонны хвалить меня хоть за что-то. Одно за одним шли после-экзаменационные собеседования, и одна за одной закрывались для меня лучшие школы Англии — Регби, Рептон, Клифтон и прочие.

Итак, любимые родители опять столкнулись с проблемой, что мои колени вот-вот перерастут размер парты, а я так и не покину школу должным образом. И они решили ее, как и другие папаши и мамаши до и после них, отправив меня в одну из благотворительных закрытых от прочего мира академий, где собираются всякого рода неудачники.

Одна такая академия располагалась в Дорсете. Она специализировалась на спорте, и я играл в регби, скорее, по инерции, без особых успехов, зато вечера с упоением посвящал дизайну и рисованию. Искусство тогда не считалось прибыльным, достойным джентльмена занятием, однако мне оно было ближе всего. И в этой единственной области я, кажется, преуспел.

Когда мы вернулись в Ливерпуль, мой отец – достойный горожанин и примерный глава семьи, продолжил трудные поиски подходящей для меня школы, поскольку в этом, по причине возраста, скоро могла отпасть необходимость.

Он преуспел в своих поисках, и осенью 1948-го вскоре после моего 14-летия отец с братцем пожаловали в Дорсет, дабы известить меня о том, что я перевожусь в Рекин Колледж в Шропшире – хорошо известную среднюю школу, выпускавшую администраторов и прочих руководителей, хотя и не такого уровня, как Итон или Хэрроу.

Меня вовсе не привлекало это спартанское прибежище, поэтому я вымолвил лишь: «Ох!», и в конце учебного года записал в дневнике: «А теперь о Рекине, который ненавижу. Я перевожусь туда лишь потому, что этого хотят мои родители… Жаль, ведь это был отличный год для меня. Рождение новых идей и, хоть маленький, но все же рост популярности».

Чуть позже я записал — и повторяю это в грустных воспоминаниях: «До моего водворения в Рекин мы провели денек в Шеффилде – родном городе моей матери. Я рассчитывал посетить «Гранд». Но – нет».

«Гранд» был огромным дорогим отелем, самым большим в Шеффилде, и любопытно, что даже тогда я чрезвычайно расстроился, что не был туда допущен. Сейчас, ощутив дискриминацию в ее безудержном и еще более дорогостоящем масштабе, я по-прежнему нахожу немного радости в том, чтобы быть не допущенным к самому лучшему, и, может, именно это неодолимое стремление привело меня в бизнес и будет продолжать подстегивать мою активность.

Итак, Рекин пришел и ушел. Ни он мне не понравился, ни я ему. Записи учителей гласили «Мог бы и лучше» или «Вялые усилия в этом семестре», и думаю, они, видимо, были правы. Исключая два положительных отзыва: я стал хорошим рисовальщиком и неплохим любительским актером. Играл в «Венецианском купце», ну, не Шейлока, конечно, и в обычных школьных одноактных пьесках, где получал истинное наслаждение, подавая реплики партнерам.

В искусстве рисования я достиг вершины формы, чему был весьма рад, так как, терпя неудачи в широком диапазоне предметов, я все же хотел быть хоть в чем-то лучше остальных. Основываясь на своих успехах в рисовании и живописи, в возрасте 16 лет я – перед самыми выпускными экзаменами – написал родителям, чтобы они забрали меня из школы, поскольку-де уже могу работать дизайнером-костюмером.

Это вызвало у окружающих прямо таки физическую боль. Учителя Рекина искренне считали, что покинуть школу, не получив никакой квалификации, просто чудовищно, а мое дизайнерство не стоит и выеденного яйца.

Отец был не только согласен с ними, но и дополнительно сокрушался о том, что такая профессия, по его мнению, не только не принесет дохода, а хуже – приведет меня в стан безработных. Впрочем, этого не произошло.

И вот, несмотря на то, что я мог отличать плохой дизайн от хорошего, мог рисовать и создавать новые формы одежды, а моим единственным желанием было — стать дизайнером, я пошел по на удивление нелогичному для сына и наследника пути – прямиком в семейный бизнес, не питая к нему никакого интереса и надежды на успех.

Поскольку… если бы Вы прошли семь школ, подобно семи кругам ада, из одной были бы просто изгнаны, а единственное Ваше призвание оказалось поруганным, Вы бы уповали на любой шанс, так что 10 сентября 1950 года в мебельном магазине Уолтона появился худенький, розовощекий, полуобразованный, кучерявый паренек чуть старше 16 лет.

Глава 11

 НАПРЯЖЕНИЕ

Не знаю, то ли Вильям Шекспир, то ли Ринго Старр сказанул, что, мол, когда это дело перестанет меня развлекать, я поставлю на нем крест; кто бы он там ни был, я понимаю, что он имел в виду, и в начале нынешнего года был момент, когда я чуть не претворил этот тезис в жизнь.

Бизнеса в моей жизни, показалось, стало слишком много — поездки, телефония, переговоры, дела, неумолимые долги перед обществом, необходимость скрывать свои корни, быть всегда на виду. Несколько месяцев нарастало это напряжение, я чувствовал, что моя жизнь пришла в полный беспорядок. А потом вдруг понял, что власть целиком в моих руках. Мне не нужно упираться. Я могу проститься с интересом к карьере своих артистов и жить до конца дней в свое удовольствие, весьма-таки впечатляющее.

Как-то вечерком я отправился поужинать в наш ливерпульский Рембрандт-клуб с одним обозревателем. Он меня, типа, интервьюировал для статьи, запланированной к выходу на 14 января. Речь шла о предстоящем отъезде битлов в Париж. Мы болтали на заурядные темы – о беспрецедентном успехе Битлз, причинах и следствиях этого, будущем и т.д.

Я сказал, что трудно загадывать о будущем, а он мимоходом, как это водится у журналистов, заметил: «Что ж, Вы считаете, что так и будете вечно продавать битлов?»

Я как-то не сразу ответил и отвел глаза. Он затянул паузу, полагая, видимо, что она смутит меня. Я потянулся к горке сельдерея и нагреб его себе на тарелку. «Это серьезный вопрос,- ответил я.- В общем-то, не считаю».

— Гляньте-ка мне в глаза,- сказал журналист,- и произнесите «Я никогда не продам Битлз».

Я вновь отвел глаза и не дал ему никакого ответа. На душе просто кошки скребли. Трудно поверить, но всего полгода назад был момент, когда меня посетили слабенькие сомнения относительно моего будущего с битлами, ну, и вообще, со всеми моими артистами.

А сомнения происходили от того, что именно на той неделе я размышлял: а не уйти ли мне с поста единоличного управленца всех этих дел, связанных с успехом таких удивительных молодых людей, столь радикально изменивших мою жизнь. В тот день я получил довольно-таки крутое предложение в виде 150 тысяч фунтов наличными за Битлз, и уже через три дня обедал в лондонском ресторане с человеком, сделавшим это предложение.

Предложение заключалось в том, чтобы перекупить у меня все агентские соглашения за 150 тыс.фунтов и оставить мне решающее слово при выпуске новых записей битлов, но, конечно, в ограниченных пределах. Хотя я и не нашел это предложение чересчур привлекательным, но оно положило конец моим сомнениям и напрягам.

Своему могущественному компаньону я ответил: «Мне нужно время. Вы меня сейчас видите насквозь, однако есть одна вещь, которую я просто обязан сделать. Переговорить с битлами».

В моем мозгу созрел окончательный план. Я продам битлов и всех прочих своих артистов за исключением одного, которого останусь единоличным директором. Для всех прочих я бы оставался личным управленцем, избавив себя от головных болей и забот по поводу их будущих доходов.

Но сначала нужно было встретиться с битлами. Они пришли ко мне на квартиру, и я сказал: «Как вы отнесетесь к тому, что я ………………….перепродам вас?» На что Джордж, не поднимая глаз, пробормотал: «Вы шутите».

— Я никогда в жизни не был так серьезен,- возразил я, а Ринго сказал,- Повторите-ка нам это еще разок.- Ну, я и повторил: «Как оно вам? Дельце-то весьма выгодное». Ответил Джон, самый образованный из битлов: «Да идите Вы на хер!» Пол сказал нечто подобное, еще менее вежливое, на что я заметил: «Похоже, это предложение не вызывает у вас большого энтузиазма».

Они все посмотрели на меня как на сумасшедшего. А я сказал: «Вы должны понять меня. Я вовсе не уверен, что смогу сделать для вас все, от меня зависящее. Организация разрослась сверх меры, я испытываю слишком большое давление. Может, вам будет получше где-нибудь в другом месте».

Битлы безмолвствовали. Они ни на секунду не предполагали крушения наших дружеских отношений, и, аргументируя как можно убедительней, я утверждал, что все будет сделано в их интересах, впрочем, чем дольше говорил, тем меньше верил в это сам.

В конце концов, я заткнулся и спросил: «Ну, и?» Пол сказал: «Только попробуйте продать — нас тут же полностью заклинит. Мы завтра же забросим все дела».

А мне-то было только этого и нужно; их признание буквально ошарашило меня. Их преданность зашкаливала, и я понял, что на самом деле никогда не смогу решиться перепродать их. До этого момента я и не чаял докопаться до подобных откровений, равно как и ощутить гордость лидера этих ребят. Вернувшись к тому агенту, я сказал: «Благодарю Вас за предложение, но я не могу его принять. Думаю, что и ста пятидесяти миллионов будет недостаточно». Он был очень разочарован и даже, видимо, обозлен, но Бог дал нам язык, дабы скрывать свои мысли, и он достаточно учтиво ответил: «ОК, Брайан. Все по-честному. А могла бы состояться неплохая сделка».

И на этом мы поставили точку. Битлз – не вещь. Это – уникальные человеческие создания; я верю, что даже если все пойдет прахом, я ни за что не расстанусь с ними. Мне нравится блюсти их интересы не из-за каких-то там процентов, а просто потому, что они – мои друзья.

После тех январских колебаний я больше ни разу не сомневался в своем единоначалии, т.к. уверился в том, что никто, кроме меня, не сможет позаботиться о моих музыкантах так, как они того заслуживают. Со всей присущей мне скромностью я надеюсь, что каждый из них нуждается именно во мне.

Напряжение, однако, не спало, а продолжало прогрессировать подобно раковой опухоли. Я знаю, что тысячи провинциальных менеджеров и, в значительной степени, лондонских имеют массу треволнений, долгие часы черновой работы, лишены всякого досуга, но не знаю никого, кто вкалывал бы больше меня. Я не хвастаюсь, поскольку гордиться тут нечем, и не очень-то это умно. Зато правда.

Телефоны в моей конторе (а у меня их два – один на прямой связи, другой – через селектор) трезвонят наперебой весь день. Чаще всего они звонят одновременно и вкупе с селекторным загоняют мои мозги в полу-коматозное состояние. С одной стороны, хорошо иметь большой штат (и у меня таковой имеется), но делегировать кому-то ответственность – совсем другое дело. В этом я так и не преуспел. Набрав способных и ответственных людей, я все же не склонен перекладывать на них свои обязанности. И по-прежнему уверен, что весь план действий может удержаться лишь в моей голове.

Я за демократию, но кто-то ведь должен и руководить, отдавая себе полный отчет за свои ошибки. А это несет проблемы. И главная из них – одиночество; в конце концов, мне не с кем разделить перегрузки, не только в офисе или театре, но даже дома в редкие часы досуга. Если новый диск плохо расходится или сделка провалилась, я терзаюсь больше всех, ведь я отвечаю за все. Меня беспокоят не деньги, а провал.

Полтора года тому назад, когда впервые у меня брал интервью репортер центральной газеты, я был замкнут, некорректен, раздражителен и вовсе не потому, что мне не нравилась беседа о моей персоне. Около трех минут я отказывался сообщить, в каком районе Ливерпуля проживаю, не потому, что мне было стыдно, а потому, что считал это неуместным. Теперь, пообтеревшись, я стал почти профессиональным интервьюируемым, и главной моей заботой является предотвращение многословия.

За время, протекшее с момента той первой встречи с большой прессой, меня, боюсь, сильно переэкспонировали не только в печати, но и на телевидении – эта опасность реально угрожает каждому, кто крутится возле Битлз. Все завертелось еще до наступления нынешнего года; я успел засветиться практически на каждом независимом канале, где постоянно расследовал и рыл когтями факты в попытке вскрыть-таки причины успеха своих артистов. (А разгадка-то проще пареной репы – они талантливые люди.)

Мистер Кеннет Харрис, обычно берущий интервью на дому у премьер-министров и архиепископов, напечатал в Обсервере одну из своих глубоких статей, где буквально разложил меня по косточкам. Потом я угодил на откровенное интервью на радио БиБиСи. И наконец, к середине нынешнего лета ситуация стала столь серьезной, что я отказался от предложения о 40-минутной передаче на БиБиСи 2, а писака из журнала под названием Новый Елизаветинец позвонил мне и сказал: «Так Вы реально не хотите, чтобы мы тиснули статейку о Вас? А мы-то думали, что все на мази».

Он может повторить свое предложение.

Конечно, это слегка преувеличено. Всем нравится ощущать себя центром внимания, но это может зайти слишком далеко. Некоторые начинают вести себя как золотая рыбка, призванная облегчить участь остальных людей. Ну, есть и прочие фан-проблемы, заставлявшие, допустим, Джорджа и Ринго селиться в один общий номер со мной. Нет теперь и часа, чтобы в дверях нашей конторы не толклись охотники за автографами, подчас невыносимые.

Поначалу просьбы об автографе мне нравились – приятно быть отмеченным и признанным – но постепенно это превратилось в рутинное и даже рискованное занятие. Как-то после одного крутого вечера в Уэмбли-пуле, где засветились несколько из моих артистов, у выхода меня окружила визжащая толпа из полусотни девиц. Они рвали на куски мой плащ, я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, чувствовал, что вот-вот рухну, как вдруг из темноты ко мне на помощь скакнул Нил Эспинолл – здоровенный гастрольный менеджер Битлз – он бесстрашно врезался в толпу, и буквально через 4-5 секунд я был вне опасности.

Едва ли я был бы столь благодарен опытному Эспиноллу, если бы он день за днем не спасал битлов от верной гибели.

Фанаты постарше не столь брутальны, но не сказать, что более приятны. Отправившись в Торки, чтобы поработать над этой книгой, я в последнюю минуту тормознул в Виндзоре. Бар закрывался, и мы с помощником быстро заказали по порции бренди. А в противоположном углу расположилось пятеро мужчин в вечерних костюмах, которые уставились на меня.

Один из них помялся и сказал: «Мой дружок сказал, что Вы – босс Битлз. Я поспорил на фунт, что нет. А как оно на самом деле?» — «Ваш дружок прав». — Он бросил мне в лицо смятый фунт и промолвил: «Никогда бы не подумал».

Поторопив бармена, я ответил: «Могу лишь повторить сказанное, и не позволите ли Вы мне спокойно выпить?»

— Ну, и как тогда Ваше имя?- спросил мужчина, опершись о стойку.

— Брайан Эпстайн,- ответил мой помощник, после чего к нам подошли остальные четверо. Они настояли, чтобы я предъявил им водительские права и, в конце концов, согласились, что я тот, за кого себя выдавал.

А потом они настояли на том, чтобы мы выпили с ними, представились их женам, посудачили о битлах и дали автографы не только им, но и их детям!

Как говорит Ринго, «Это издержки битло-менеджерства», а уж кому, как ни ему, знать ограничения и запреты невообразимо суровой жизни битла.

Битл не должен жениться. Не беда, если он женился до того, как стал полноценным битлом, но уж если он им стал, то обязан быть холостым. Он не может запросто смотаться в киношку или опрокинуть в пабе кружку пива, так как все это время он потратит на раздачу автографов, а при этом могут еще и оскорбить. «А чё ты такой волосатик?» «А чё в тебе такого особенного?» «Ну, у тебя и патлы!» «Твоя музычка паршивая!»

Битл не имеет права проводить заграничный отпуск со своей подружкой, иначе мистер Джон Гордон из Сандэй Экспресс станет метать громы и молнии по поводу морального примера, не подозревая, что практически каждый молодой человек на земле стремится отдыхать с особой противоположного пола. В этом году, например, отпуск Битлз прошел в атмосфере строжайшей секретности.

Все было распланировано за несколько недель до того и обставлено как следует. Мы отказались от услуг наших обычных гастрольных агентов – они отличные парни, но уж слишком известны. Вместо них мы наняли другую компанию и объяснили ей, что хотим устроить тайный вояж для четырех молодых людей, их трех подружек и одной жены. Юноши, объяснили мы, будут путешествовать попарно, две девицы тоже в паре, а оставшиеся – поодиночке. Мы назначили два конечных пункта сбора, где пары должны будут воссоединиться.

Все приготовления должны были совершаться без применения телефонов, всей восьмерке были присвоены кодовые имена. МакКартни стал мистером Мэннингом, а Старр — Стоуном. Их компаньонками были мисс Эшкрофт и мисс Кокрофт. Супруги Ленноны получили фамилию Лесли. Харрисон стал мистером Харгривзом, а его подруга — мисс Бонд.

Мэннинг и Стоун, Эшкрофт и Кокрофт направились на Виргинские острова, а Лесли, Харгривз и Бонд двинулись на Таити.

Были разработаны следующие маршруты: загримированные Мэннинг и Стоун летели челночным рейсом из Лутона до Парижа, где пересаживались на «Каравеллу» Эйр Франс до Лиссабона. Их девушки летели прямым рейсом из Лондона в Лиссабон. Там все встречались и садились в самолет до Пуэрто-Рико. Где они опять разъединялись, чтобы разными путями добраться до яхты, увозившей их в месячный круиз.

Лесли и Харгривз летели чартером из Лутона в Амстердам. Там на их пути возникала мисс Бонд, и вся четверка переносилась в Ванкувер, откуда и уплывала на яхте в Гонолулу и дальше — на Таити.

И вот, 2 мая в 8 часов утра в обстановке строжайшей секретности и повышенной нервозности восемь фигур показались в дверных проемах домов, находившихся в самых разных районах Лондона. Места жительства битлов и их подруг находились под постоянным наблюдением репортеров и фанатов, поэтому во избежание быстрого разоблачения все восемь провели эту ночь в домах своих знакомых.

Восемь небольших нанятых машин подъехали к означенным дверям. Моих ребят в пути сопровождали тур-агенты, поклявшиеся держать язык за зубами, к тому же их отличные друзья. С Полом и Ринго ехал мой личный помощник Дерек Тэйлор, ставший мистером Тэтлоком. А с Патти Бойд (она же Бонд) – Нил Эспинолл под фамилией Эшендена.

Пол в синих очках с накладными усами и волосами, зачесанными под огромную шляпу, был неузнаваем. Как и Ринго в черной шляпе с рыжими усищами и очками в массивной роговой оправе. Вместе они смотрелись шпионами из старого фильма Пола Хенрейда. Но уж никак не битлами.

Первые участки нашего путешествия мы преодолели неразоблаченными. Оба квартета достигли основных точек своих маршрутов. Но как-то так вышло, и никто никогда не узнает, как именно, но, когда Джон и Джордж прилетели в Ванкувер, у самолета их встречала трехсотенная толпа. А Пуэрто-Рико просто сошел с ума, когда там приземлилась парочка наших шпионов.

Тайна была раскрыта, и плоды многодневной подготовки пошли прахом. А в результате – охотники за автографами, двухдневное отельное заключение Джона и Джорджа, разглядывание нашей компании репортерами Дэйли Экспресс с борта быстроходного катера, их типичная для желтой прессы манера поведения, разоблачение Пола и Ринго…

Разве это каникулы?

В конце концов, все прошло не так уж плохо, но это – прекрасная иллюстрация оборотной стороны жизни Битлз.

А последняя точка в этой авантюре была поставлена, уже когда мы вернулись, и один редактор с Флит-стрит сказал мне: «А Вы удачно придумали насчет разглашения отпускных планов, Брайан».

Порой я ощущаю полную безысходность.

Глава 5

НЕТ!

В эти промежуточные до переговоров дни я продал свыше сотни копий «My Bonnie», и после первоначального успеха и в общем-то незначительных усилий продажи этого сингла в нашем провинциальном городе стали расти как снежный ком.

Наступило 3 декабря, но в 4:30 ко мне пришли лишь три битла. Пол отсутствовал, и после получаса вялой беседы – ведь обсуждать что-либо серьезное лишь с тремя из них было бессмысленно – я попросил Джорджа позвонить и разузнать, почему Пол опаздывает.

От телефона он вернулся с полу-улыбочкой, которая несколько покоробила меня, и сказал: «Пол только что встал и принимает ванну». Я ответил: «Весьма бесчестно. Он очень запаздывает», на что Джордж со своей кривой улыбочкой заметил: «Зато будет очень чист». Пол прибыл час спустя, и мы все вместе отправились в молочный бар. Заказали там себе по кофе, и я обнаружил, что ребята не руководствуются ничем, кроме своих инстинктов, на которые я теперь так полагаюсь.

Со мной они были весьма почтительны, то ли потому, что у меня были деньги, машина и магазин грампластинок, то ли я просто понравился им. Подозреваю, что и по тому и по другому.

Мы впятером в достаточно смутных понятиях обсудили контракты и их будущее — ведь никто из нас не знал ни правильных юридических терминов, ни расценок на подобного рода договоренности.

Мы покинули бар, ничего не решив, договорившись лишь встретиться в следующую среду. Между тем я посетил старого друга – ливерпульского адвоката Рекса Мэйкина – чтобы обсудить с ним тонкости менеджмента и поделиться своим восторгом от Битлз. Мэйкин, который давно знал меня, воскликнул: «Ну да, еще одна идея Эпстайна! Надолго ли?» Справедливое замечание, но оно задело меня, поскольку на иррациональном уровне я был убежден, что связался с битлами навечно.

По моему первому впечатлению парням платили из рук вон плохо. За каждый вечер в Пещере они получали по 68 шиллингов каждый, вообще-то выше обычной таксы и того, что хозяин клуба должен был платить таким, как они. Позже я докопался, что он сам настаивал на повышении платы, четко осознавая, что это не просто таланты, а супер-массовики-затейники для его Пещеры.

Я твердо убежден, что выдающиеся способности должны вознаграждаться, и надеялся, что, даже если я не слишком продвину дела этих парней, то, по крайней мере, добьюсь достойной оплаты их выступлений. Но сначала мне нужно было убедиться в их порядочности. Руководствуясь результатами расспросов, я попытался составить картину их репутации, возможностей и т.д.

Не все, с кем я разговаривал, были в восторге от этих неуправляемых парней, заботившихся о своих гитарах гораздо больше, чем о коэффициенте интеллектуальности, и проводивших слишком много времени в греховном Гамбурге. Один чрезвычайно болтливый деятель ливерпульской сцены в беседе со мной был очень прям. Мы сидели в клубе Джакаранда и обсуждали столь поразившую меня бит-музыку. Я спросил: «А Вы не знаете группу под названием Битлз?»

— Не знаю ли я? Послушайте, Брайан,- ответил он,- я на самом деле очень хорошо знаю Битлз. Даже слишком. Мой Вам совет – а я кое-что понимаю в мире поп-музыки – не связывайтесь с ними. Они Вас разорят.

Он оказался неправ, как никто. Поскольку Битлз не только не разорили меня до сих пор (как и все прочие подопечные тоже), но и всегда делали значительно больше, чем предусматривали их контракты, и были бы обижены, если нечто подобное было оговорено контрактом. Они, как и я, предпочитают некоторые вещи принимать на веру.

До назначенной среды я опять позвонил им и пригласил на встречу. В тот день мы закрылись пораньше, и я встретил парней возле дверей Уайтчепльского магазина и пригласил внутрь. Потом медленно оглядел всех ребят и сказал: «Совершенно очевидно, что вам нужен менеджер. Не хотите ли вы, чтобы им стал я?» Несколько мгновений они молчали, а потом Джон хрипло выпалил: «Идет!»

Остальные согласно кивнули. Пол, пристально глядя на меня широко раскрытыми глазами, спросил: «А это для нас что-то сильно изменит? Я имею в виду, что никаких перемен в нашей манере игры не предполагается?»

— Да, в общем-то, нет. Мне это всяко нравится,- заверил я безо всяких задних мыслей, и не подозревая о тонкостях удела менеджера. С битлами я начал так же, как и с прочими своими музыкантами: сначала дать им раскрутиться, а уж потом стричь с этого проценты.

Мы сели и уставились друг на друга, не зная, о чем, собственно, говорить. Потом тишину нарушил Джон: «Ну, хорошо, Брайан. Теперь управляйте нами. Где контракт? Я подпишу его».

Я вовсе не представлял, как должен выглядеть такой контракт, и не думал, что подписи четырех юнцов на куске старой бумаги могут иметь какую-нибудь значимость. Поэтому я побегал в поисках образца и подготовился к нашей очередной встрече в следующее воскресенье в Касба-бит-клубе (родном доме Пита Беста, тогда, естественно, барабанщика Битлз).

Контракт был написан людьми, собаку съевшими на этом деле. Я оценил его как совершенно бесчеловечный документ, призванный прямо-таки закабалить любое телодвижение артиста, легковерного настолько, чтобы расписаться под печатью. Подобная практика повсеместна, и есть несколько артистов – а кое-кто из них достаточно известен – что работают по таким контрактам. Я не собираюсь называть их, но они – и их хозяева – знают, кого я имею в виду.

Так или иначе, но, руководствуясь избитыми терминами и формулировками, мы выработали-таки Эпстайн-Битловское соглашение, которое парни и подписали в присутствии Аластэра Тэйлора, тогда работавшего в нашем магазине, а потом ставшего генеральным директором ММСР. На этом первом контракте так никогда и не была проставлена лишь одна подпись. Моя. Но я следовал общепринятым условиям, и никто об этом особо не переживал.

Я чувствовал, что отныне становлюсь ответственным за карьеру этих четырех доверившихся мне мальчишек, и первым делом я должен уговорить звукозаписывающих бонз послушать их музыку и пение. Я предпочитал кого-нибудь из крупных компаний, типа Декки, где у меня имелись налаженные личные контакты с менеджерами по продажам.

В декабре 1961 года Майк Смит из Декки заглянул в Пещеру, чем вызвал настоящий переполох. Что за случай! Сам АиР-менеджер в Пещере! («Артисты и Репертуар» — департамент любой звукозаписывающей компании, отвечающий за подбор артистов,- прим.перевод.)

Я добрался до него через ливерпульское представительство Декки и оценил как весьма дружелюбного и обнадеживающего партнера. Мы отобедали вместе, после чего в Пещере битлы буквально потрясли его. Это чрезвычайно взволновало меня, поскольку он-то пребывал в центре муз-биза, и его слово тогда имело для меня большой вес.

Попервоначалу я ничего не рассказал парням об этом случае, пока сам не успокоился, но когда-таки решился, они были очень взволнованы, и все мы ощутили прилив взаимного доверия. Стараясь вести себя, как заправский менеджер, я подступил к Рэю МакФоллу и сказал: «Как насчет повышения битлам ставки за их выступления?»

Он ответил, что сделает все возможное, и я был весьма горд, когда ко мне как-то зашел Боб Вулер и спросил: «А что поделывают битлы в воскресенье?» Я раскрыл свой дневник и ответил: «Может, они и заняты, но уж для Вас я постараюсь». С этого отчетливо запомнившегося мне момента я наконец в полной мере ощутил себя полноправным менеджером.

В те дни значимыми группами в Ливерпуле считались «Гробовщики» («Undertakers»), Джонни Сэндон, Рори Шторм, «Досмотрщики» («The Searchers») (не путать с известными в России «Искателями» («The Seekers») – прим.перевод.), «Ураганы» («The Hurricanes»), «Четверка Ремо» («The Remo Four»), «Большая Тройка» («The Big Three») и весьма многообещающие Джерри и «Задающие темп» («Gerry and the Pacemakers»). Я был уверен, что битлы очень скоро обставят их всех.

Майк Смит дал свое согласие, и мы с ним сопроводили парней на прослушивание в Декку в канун Нового 1962 года. Они прибыли в Лондон и остановились в «Королевском Отеле» за 27 шиллингов/ночь (кровать + завтрак в ресторане «Уобёрн Плэйс»). Парни были бедны, да и я небогат, но мы отмечали Новый Год ромом, а также виски с колой. Эта смесь становилась битловским напитком.

Мы находились в состоянии тихого восторга, хотя и понимали, что тест на запись – только начало. Кроме того мы знали – (парни — из своего гамбургского опыта, я — из своей розничной торговли) – что из тысяч песен, отсеянных среди десятков тысяч, лишь единицы становятся хитами.

А у нас даже не было пленок со своими песнями!

На следующее утро я сказал ребятам: «А что, если все это дело кончится ничем? Это вас сильно расстроит?» Все они ответили «нет», но на лицах было написано «да», и я понял, что мои большие надежды на сессию звукозаписи просто смехотворны.

Первого января, пронизываемые холодным ветром со снегом, скользя по льду, к 11 утра мы добрались до Декки. Майк Смит запаздывал по причине вчерашней вечеринки, что нас весьма расстроило. Не только потому, что нам так уж не терпелось записать несколько песен, сколько потому, что мы почувствовали пренебрежительное отношение к себе.

Мы записали несколько номеров и вернулись в Ливерпуль, ожидая результата. В марте я поприсутствовал на званом обеде в Декке. Я был настроен пессимистично, но при встрече с двумя заправилами компании старался не подавать виду. За чашечкой кофе один из них сказал мне: «Скажу Вам прямо, мистер Эпстайн, нам не понравилось звучание Ваших пацанов. Группы из четырех гитаристов нынче выходят из моды».

Прикрывая растущее ледяное разочарование, я ответил: «Вы должно быть не в своем уме. Скоро эти парни взорвут весь мир. Я совершенно уверен, что однажды они обставят самого Элвиса Пресли!»

Little Children Mort Shuman / J.Leslie McFarland   Little children, you better not tell on me I’m tellin’ you little children, you better not tell what you see And if you’re good, I’ll give you candy and a quarter If you’re quiet like you oughta be and keep a secret with me I wish they would go away, little children Now why ain’t you playin’ outside? I’m askin’ you You can’t fool me ’cause I’m gonna know if you hide And try to peek, I’m gonna treat you to a movie Stop your gigglin’, children do be nice like little sugars and spice You saw me kissin’ your sister You saw me holdin’ her hand But if you snitch to your mother Your father won’t understand I wish they would take a nap, little children Now why don’t you go bye-bye? Go anywhere at all Little children, I know you would go if you tried Go up the stairs, me and your sister, we’re goin’ steady How can I kiss her when I’m ready to with little children like you around? I wonder what can I do around little children like you

Детки Морт Шуман / Дж.Лесли МакФарланд Ох, лучше, детки, не доносите на меня О том, что было, не доносите на меня Я дам вам, детки, по пригоршне конфет Мы станем с вами хранить наш общий секрет Я так хочу, чтоб эти детки предались игре И я прошу вас, дорогие, ну, поиграйте во дворе Да вы не прячьтесь, ведь вам меня не надурить Поход в киношку хотел вам подарить Харэ хихикать, накиньте на роток платок Любезней, детки, как пряность или сахарок Да я сестричку вашу целовал Вы видели, и за руку держал Коль до мамаши ваш донос дойдет Боюсь, папаша меня не так поймет Я так хочу, чтобы у них был «тихий час» Ну, почему б вам, дорогие, не поспать сейчас? Ну, вы пойдите куда-нибудь, в конце концов Хотя бы в спальню, а мы с сестричкой здесь подружим вновь Как целовать-то, когда детишки тут и там? Нет, я бессилен, когда детишки по углам