… и она не забыла, что, если ты выпьешь из бутылочки, помеченной «Яд», то почти наверняка разойдешься с собой во мнениях, рано или поздно. А вот, если на этой бутылочке не будет этикетки «Яд»…
Льюис Кэрролл, «Приключения Алисы в Стране Чудес»
.
.
БЛЮЗ ГОСТИНОЙ КРАСНОГО СКВАЙРА
.
Мы в баре, где-то, н-ну-у, в… Теннесси, Миссури, Канзасе, Калгари, Саскатуне…(город на западе Канады – прим.перевод.) На самом деле это не имеет значения. Прямо сейчас меня больше интересует, ты знаешь, меню коктейлей моего мотеля, эти впечатляющие названия, которые они выдумывают для бара в своей местной «Рамада Инн» (сеть гостиниц среднего класса – прим.перевод.): «Луау гостиная», «Бар и гриль сэра Филея», «Степная шхуна», «Тартанная комната» (традиционный шотландский клетчатый рисунок из перекрещивающихся узких и широких разноцветных полос – прим.перевод.), «Паб флагштока», «Риф контрабандиста», «Комната наготове».
Пленка крутится. В те дни это было запросто. Очень даже и хорошо, потому что именно сейчас я не в состоянии особенно расспрашивать, а более того конспектировать. Никогда не знаешь, что тебя ждет, так ведь? И, по большому счету, когда задумаешься об этом, становится интересным все.
Эй, мужчина, ты врубись, как «Астры» поют «Док в заливе» Отиса Реддинга! Как они ващще запичужили эти, ну-у… (цветы, что ли?) в эту стену? Резные, красные, мля, обои, понял?! А костюм-то из алюминиевых доспехов с гербом «Алкоа» («Алюминиевая компания Америки» — прим.перевод.). И не говори мне, мужчина, что это не самая безумная страна на Земле. «Дождливому Такси» против нас – слабо!
А теперь в «Гостиной красного сквайра» полным ходом разворачивается дискуссия между Дженис, двумя торговцами из Атланты, местным честолюбивым черным эстрадником и стюардессой из Сан-Хосе, странным образом поддерживающей аксиому 6.5 Витгенштейновского «Трактата»: «Все предложения имеют равную цену».
Надо сказать, я немножко спохмела. Дженис рекомендует картечь. Во всяком случае, для начинающих. Пару пилюлек аспирина. Ну, может, перкодана. Да, мне определенно нужно средство для атаки на высшие болевые центры. На тот момент у меня в распоряжении довольно объемистая медицинская аптечка. Я ведь подразумевал, что мы на кровавом пути, не так ли?, а ты знаешь, как это тяжко, особенно для тех, кто не является исполнителем. И особенно в мясорубке нового места, которое ты не можешь назвать своим домом. Вот теперь-то я должен поверить, что это – «все тот же долбанный день» — из лексикона самой экзистенциалистки, останавливающейся на одну ночь.
За день я осваиваю полбутылки «Южного Комфорта» производства какого-нибудь Хэйвен Хилла (крепкий и сладкий виски-коктейль, популярный в южных штатах США – прим.перевод.). Дженис прекратила делиться со мной «своей» бутылочкой. Мисс Щедрость предположила – в своей характерной уничижительной манере,- что у меня есть собственная чертова бутылочка.
И как только я подошел к этому месту, началось то, что, кажется, минуло целую жизнь тому назад, может быть, другую жизнь тому назад…
.
Сырое нью-йоркское июньское утро 1970 года. Я спускаюсь к конторке Челси отеля, чтобы встретиться с Дженис. На часах всего лишь 8 утра, но она (в это время дня ее флуоресцентное оперение практически ослепляет) уже внизу, и меряет шагами вестибюль в состоянии настороженной амнезии. Фойе заполонено эксцентричными художественными работами, которыми бывшие постояльцы расплачивались за свое проживание. Портье, будто бы выписанный Уильямом Бэрроузом (амер.романист нарко-сюрреалистического направления – прим.перевод.), бесстрастно внимает пяти собеседникам одновременно. Дженис настойчиво утверждает, что «он опять старается впарить ей эту хреновейшую комнатушку, и советует ему прижать задницу, а не то она лично доберется до него и тогда… тогда…»
Но, не успев придумать достаточно ужасной судьбы этому мы-не-знаем-кому, она встречается глазами со мной. «Эй, мужчина, а у тебя получилось!»,- говорит она писклявым голоском маленькой девочки. Ее собственный голос гипнотичен, как и пение, а максимальное удивление моему присутствию обладает модуляцией – внезапной – как два партизана, прорвавшихся через линию фронта в «По ком звонит колокол» или свидание любовников после ссоры, или обычная припевка Хайт-стрит: «Эй, мужчина, тебе тоже вставили, да?!»
— Тут статья для Случайных Заметок, чувак,- «Дженис Джоплин вылазит из постели раньше Джона Кука». Поскольку я, знаешь ли, имею-таки некоторое преимущество – выглядя не ложившейся в кровать – так как не смогла найти в целом Нью-долбаном-Йорке никого достаточно трезвого, чтобы лечь с ним. И выглядела действительно несгибаемой. Хотелось бы знать, где все эти звездные долбо@бы, про которых я вечно читаю в Роллинг Стоуне? А-а, никому на хрен не нужна такая старая цыпочка, как я. Пойдем, выпьем. Если уж мы так расчувствовались с утра, лучше всего дерябнуть, точно?
Это один из мрачных, полутемных баров. Немногие посетители выглядят так, будто они явились сюда во времена, когда семейство Доджеров переехало в ЭлЭй, да так и застряли тут. Они пялятся на Дженис, которая смотрится абсолютно не обеспокоенной таким поведением и тем, выводящим из апатии изумлением, которое неизменно провоцирует ее появление. И пока два старпёра острят по ее поводу на другом конце стойки, Дженис возмутительным образом делает себя хозяйкой положения. Она немедленно начинает распоряжаться, да так полноправно, что завсегдатаи начинают поглядывать на нее со своих мест.
— Не обращай на них внимания, мужик, это мои фанаты,- хмыкает она и заказывает по первому разу.
— Два двойных «Джека Дэниелза» (теннессийский виски-бурбон – прим.перевод.) ему и два двойных «Джека Дэниелза» — мне. Нет смысла терять время.
Четыре толстых стаканчика наполненных до краев янтарным ядом, выглядят фантастично. Дженис жмурится, склоняется над ними с маниакальной улыбкой и чмокает губами, ее язык движется от края до края широкого рта с медлительно убийственным воодушевлением, которое категорично сладострастно.
— Так-то круче! Ну, Дейвид, добро пожаловать на Медицинское Шоу Пинболльного Блюза! Сходитесь, дамы и господа, и увидьте невероятный, сопряженный с риском для жизни подвиг — Дженис Джоплин склеивает свои останки для участия в третьем раунде… лишь для того, чтобы вновь быть повергнутой в прах! Всего лишь розыгрыш… я думаю. Эй, мужчина. Я надеюсь, вы – дрочилы из Роллинг Стоуна,- не собираетесь вновь стереть меня с лица земли, как в последние два раза. Это действительно сокрушало меня, чувак, и весь мой долбанный народец! Дважды вы доставали меня, долбо@бы».
Доверившись милосердию суда, я начал свой рэп «как-давно-мы-знакомы-что-нибудь-о-прошлом-годе-в-Лондоне-разве-я-не-написал-отличную-статью-о-концерте-в-Альберт-Холле».
— Может, это все потому, что я трахалась с твоим соседом по номеру,- любезно перебивает она. Дженис все еще в контрах с Роллинг Стоуном. Похоже, журнал воплощает собой для нее весь военно-промышленный комплекс. Я стараюсь, насколько могу, объяснить тонкие различия между мной и Роллинг Стоуном. После определенных (опущенных ввиду многословия!) советов, о том, что должен сделать с собой Яан Венер (главный редактор журнала – прим.перевод.), тирада Дженис сворачивает на неизбежные извинения. Нужно было просто снять камень с ее души, ничего личного, просто несколько легковоспламеняющихся деньков, ну, ты врубаешься, мужичок?
Дженис одним глотком всасывает первую порцию и поднимает второй «Джек Дэниелз», ожидая от меня следующего тоста. А я все еще посасываю первую рюмку, и Дженис с подозрением поедает меня глазами. Бурбон на вкус горек, тошнотворно сладок, как отвратные жидкие сласти. А я еще и не завтракал. Я ломаю голову, как мне справиться со следующим глотком, не говоря уж о двух стаканчиках этого пойла.
— Ты планируешь оставаться в долговременных отношениях с этой рюмкой, или собираешься-таки допить ее? Допивай, мужичок. Может, мы еще закажем по одной, пока не нарисуется Джон Кук (роуди ансамбля) и не перехватит нашу бутылку.
— Н-ну,.. Дженис, я не могу выпить две порции этого дела в восемь часов утра. Я имею в виду, что это мне не свойственно.
Внезапно Дженис становится невероятно воинственной, как будто бы я уязвил ее лично.
— Не гони ты мне все это хипповое дерьмо, чувак. Послушай, маматрахатель, ты пьешь это или не участвуешь в туре. У меня в ансамбле уже есть четыре хиппаря, сидящих по номерам и покуривающих травку, слушающих записи и общающихся с обоями. Вот такая будет вечериночка, чувак. Кларк — единственный котяра в ансамбле, который всегда желает выйти в свет. Мне этого не вынести, мужчина! Я – одинокая старая битница-цыпа на гастролях и я жажду какой-нибудь компании, чувак. Одной мне не справиться. Каждый раз, в какой бы стремный бар я не заходила, восьмидесятилетние бармены похотливо осматривают меня. Для всех босяков я – просто хит. А женщины Юга, чувак, меня на дух не переносят.
Я начинаю ощущать реальные проблемы с допиванием первой рюмки.
— Да выпей ты залпом, мужик,- говорит Дженис сочувственно.- Ты же не в силах потягивать эту дрянь в восемь часов утра. Это дерьмо «Счастливого Часа».
.
К моменту подхода лимузинов для нашей отправки в аэропорт я определенно не чувствую боли. Загружаюсь вместе с Дженис, Джоном Тиллом (ведущая гитара) и Брэдом Кемпбеллом (бас). На обоих работающие радио-наушники, оба приветствуют меня – из их измерения – с хипповым изъявлением товарищества. Джон передает мне наушники. Код зоны приема – 615, этим утром доносятся рваные куски выступления сессионного Нэшвилльского ансамбля из «Синапс-вестибюля», и, эй, корешок, эти парни по-настоящему наяривают. А когда мы сворачиваем на скоростную автостраду Лонг-Айлэнда, Брэд насаживает на мою голову свои стереоуши. Это «Трэйн», чувак,- живая запись из «Планетной Дебби», посылающая нам – клянусь – «Бей в колокола, целочка!»
Дженис закатывает глаза. «Ох, человече, вы же, парни, не собираетесь предаваться этому до самого Луисвилла, верно? Неужели никто так и не поговорит со мной, мужчина? Ведь я впаду в полную скуку, пока вы – парни – распределяетесь по зонам в своем Транзистор-Сити?»
.
Никто не уделяет никакого внимания «бедной Дженис». Другая пленка. Теперь мы на чикагском Соусайде, и Эймос Милборн с «Трахателями чувих» всерьез смолят марихуану и попивают «атомный» героин; сможете ли вы заценить это сегодня вечером, феллахи? Да, конечно, Брэд и Джон смогут заценить. Это просто старый блюзовый клуб «Бойз-тауна», отрывающийся на автостраде, перцы, по пути на следующий концерт. Дженис решительно скучает.
— Голубчик, ты обещал мне, что не будешь предаваться такому дерьму в этой поездке,- говорит Дженис столь задушевно, что я снимаю наушники.
— Да я только пытаюсь узнать, что там за ансамбль, Дженис,- говорю я, извиняясь, не твердо осознавая, за что.
— Но ты не должен так усердствовать в этом, мужчина. Эти-то коты упертые. Блин! Все вы рок-писаки одинаковы. Сборище расстроенных ги-и-и-и-таристов. Но, врубись-ка, то все их дела, чувак. А твои, я полагаю,- писать статью для Роллинг Стоуна. Акрамя того, голубчик, это тур Дженис, так что… лучше бы ты уделил внимание мне, маматрахатель!
Она отпускает смешок и начинает петь. «Дайте же мне кусочек для Дженис, бе-бе, можно ли мне хоть чего-то для Дженис прямо сейчас?» Не обращай внимания, чувак, я просто дурачусь с тобой… А куда же я, к чертям собачьим, засунула эту зажигалку…? Вероятно, оставила в баре. Я настоящая Маша-растеряша. Чертову кучу вещей пооставляла в барах. Вот, на прошлой неделе забыла в баре бумажник со штукой баксов. Ничего не могу сохранить, ты понял?»
В отчаянии Дженис вываливает содержимое сумки на пол лимузина. Это содержимое поистине потрясает. У Дженис наличествует навязчивая женская тяга носить с собой всю свою жизнь. Тут два корешка от билетов в кино, пачка сигарет, антикварный портсигар, несколько ключей от комнат в отелях и мотелях, пачка «Клинексов» (фирм.название бумаж.носовых платков и косметических салфеток – прим.перевод.), компактные и не очень косметички (вдобавок к связке карандашей для бровей, удерживаемых вместе резиновой лентой), адресная книжка, дюжина газет, визитки, коробок спичек, испещренный телефонными номерами, написанными мало-разборчивыми пьяными каракулями, гитарные медиаторы, бутылка «Южного Комфорта» (пустая), набедренная фляжка, открытая упаковка бесплатных орешек макадамии из Эмерикэн Эйрлайнз, кассеты Джонни Кэша и Отиса Реддинга, жевательная резинка, темные очки, кредитные карты, аспирин, различные ручки и блокнот, штопор, будильник, копия Тайма и увесистые книги – биография Зельды Фицджеральд Нэнси Милфорд и «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вулфа.
Пока Дженис продолжает погружаться в глубины своей сумки, я подбираю «Взгляни на дом свой, ангел» и читаю аннотацию на задней обложке: «Роман, описывающий возмужание Юджина Ганта – его отрочество в Северной Каролине и растущую страсть к обретению жизненного опыта». Мне приходит на ум, что раздражительность Дженис по поводу «привычки к серьезному чтению» больше связана с ее интересом к книгам, как экземплярам жизни, жизни американских святых, чем с обычной рок-позой анти-интеллектуализма.
Я все еще продолжаю оставаться под воздействием своего жидкого завтрака, и, хотя вводить себя в первый же день в состав новой группы таким образом – определенный отстой, зато кайф неожиданно такой же, как и от кислоты. Все кажется невозможно далеким и микроскопически близким одновременно. Грани цветов расплываются с легким радужным гало. И удержи-ка взгляд на красном Фольксвагене! Ветшающие структуры Мирового Балагана слева от нас кажутся весьма выразительными и трогательными руинами будущего.
Бегло пролистываю «Взгляни на дом свой, ангел»; эпиграф обращается ко мне своим утонченным курсивом. Внезапно он оказывается перегружен ассоциациями. Тут – сам смысл жизни. Совершенно точно!
…Безмолвно вспоминая, мы ищем великий забытый язык, конец тропы на Небеса, камень, лист, ненайденную дверь. Где? Когда?
Душа потерянная, оплаканная ветром, вернись опять.
Рейс № 729 до Луисвилла. Несмотря на то, что Дженис увлечена книгой, тележка с освежающими напитками не минует ее внимания. Она с нездоровым интересом оглядывает уменьшенные копии бутылочек Джонни Уокера и Джима Бима (Кентуккийский виски-бурбон – прим.перевод.), которые выстроились перед нами стройными рядами, и, как конголезский охотник за головами по прибытии новой партии миссионеров, произносит:
— Мы возьмем всю упаковку вот тех,- указывает она на лилипутские бутылочки Южного комфорта, стоящие на подносе.
— Простите, мэм,- окорачивает ее стюардесса, потеряв беспристрастность. Дженис заграбастывает выделенные ей бутылочки и объявляет, ни к кому не обращаясь в отдельности: «Проклятье! Ведь я уже практически завладела всей этой компанией!»
В луисвиллском аэропорту Дженис желает купить в киоске кое-какие газеты и сувениры, но Джон Кук с апломбом выпускника Уэст-Пойнта провозглашает: «Никто не расходится, пока не получим весь багаж!»
— Стенайте, несчастные,- говорит Дженис (или ее собственный мультяшный персонаж). Кук непреклонен.- Вас это тоже касается, мисс Джоплин.
— Эй, чувак,- говорит мне Дженис конспиративным шепотом,- у нас есть время обзавестись еще бутылочкой.- Мы совершаем бросок в бакалею и под бутылочный перезвон вваливаемся в микроавтобус, доставляющий нас в Холидэй Инн в пригороде Луисвилла.
Я еле в силах добраться до своего номера, а на дворе по-прежнему «все тот же долбанный день».
Через полчаса Дженис звонит мне по внутренней связи.
— Чё поделываешь-то, голубок?
— Ну,.. теряю сознание…
Дженис шокирована этим пробелом в моем алкогольном этикете. «Да ты не можешь залечь на боковую, чувак. Если вздремнешь, ты же пропустишь целое шоу. Шуруй-ка вниз, мужчина, и держи ушки на макушке. Тут в Дерби-лонже толпа оттягивается по полной,- кудахчет она,- они играют в «Узнал – не узнал». Я уверена, что ты не захотел бы упустить момент.
Она сидит за единственным занятым столиком. Толпа истинно южных джентльменов ошивается у барной стойки и следит за игрой. Они оценивают мои волосы и одеяния (стандартно хипповые), и я осознаю, что мы больше не в Нью-Йорке.
— Должна тебе признаться, у меня был скрытый повод, чтобы вытянуть тебя сюда,- говорит Дженис, пока я усаживаюсь.- Знаешь что, мужичок? Они не позволили мне сесть у барной стойки.
— А почему тебе, Дженис, так уж непременно хотелось сидеть среди этих парней?
— Э-э, мужичок, так тут же видишь в действии весь этот южный обиход. Все, о чем я говорю, произошло прямо здесь, и было отвратительно. Грубый и мерзкий момент моего появления в этом месте.
— Я не верю, Дженис, это, возможно, ну… правила отеля или что-нибудь еще…
— Голубок…
— Кто и когда обходился с тобой мерзко? Ты же «Звезда, проживающая по месту службы».
— Голубчик, для них я – просто цыпочка, болтающаяся без дела в 11 часов утра. Мои волосы нечесаны, я разодета в смехотворно выглядящие одежки, плюс я ношу оперение. Я вхожу и говорю, что хочу выпить. А эти люди не желают видеть меня, малыш. Я имею в виду, ты только врубись, они не потерпели меня здесь и точка. Нашлись даже три старых кота, которые сказали: «А что здесь делает эта цыпочка и почему собственно?» Им было предпочтительнее болтать об игре и не заморачиваться цыпочкой, притащившейся сюда со своими колокольчиками и баулом бус и четок.
— Предполагалось, что я не расслышу эти ехидные замечания, но они прозвучали так громко, что я, конечно, их расслышала. Каждому достается, парень. С нами обходятся, как с хиппи, вот о чем я базарю.
— Они не знают, что я – поп-звезда. Они к этой «звездности» не имеют никакого отношения.
Тут я начинаю осознавать, что стандартное интервью для Роллинг Стоуна не состоится. Дженис постоянно на взводе. Ничего подобного типа «давай-ка промямлим это говенное интервью, а потом сможем расслабиться».
Ведь она произносит самые обалденные вещи! Она почти кинематографична в своем описании людей, мест и ситуаций, ее историй, маленьких драматичных интерлюдий, произносимых на разные голоса… Я не в силах переварить и прочувствовать все это полностью, а Дженис требуется сочувствие. Сейчас она рассматривает меня в качестве собутыльника, «котяры из Роллинг Стоуна, который меня интервьюирует», и парнишу, с которым не хотят (черт!) связываться огнедышащие южные бармены.
Извиняя сам себя, я совершаю грубый промах — достаю свой диктофон. Ведь единственно верное решение – это записывать все подряд. Самый подходящий (и осуществимый), экзистенциальный поступок, который можно совершить.
Мой вороненого металла Sony насколько возможно непринужденнее скользит на стол, но с Дженис эта ненавязчивость не проходит. Ее реакция на такой предмет в окружении выпивки, орешек, журналов, пачек сигарет и подкладок под кружки – удивление высшего накала. Она сканирует его чуждое присутствие с таким настороженным любопытством, будто это – транзисторная модель Каабы, воспроизводящей звучание стихов Корана.
— Боже!- заклинает она.- Только не говори мне, что сейчас ты подключишь провода, и оно зазвучит. Это уж чересчур!
.
Присущий Дженис стиль беседы был почти произведением искусства. Она пускалась в длинный рэп об упадке в дизайне палочек для перемешивания коктейля из рома с добавлением сока лайма, сахара и льда, наполненный живыми описаниями этих палочек с изображением фламинго и пальмового флоридского мотива в противовес Западному Побережью и т.д. Потом наступал черед аромату эвкалиптов вокруг ее дома в Ларкспуре, фильму Антониони, просмотренному ею на прошлой неделе, Карсон МакКуллерз, воссоединительному концерту с «Большим Братом» и Ником Грэйвенайтзом в Филлмор Уэст прошлой весной, жизни в дороге и собственно жизни. К тому же она была очень остроумна и головокружительна, судя по описанию Дэнни Филдза.
Однако Дженис – большая выдумщица – сплела свой миф, весьма ненадежно подтверждаемый фактами, что, в конце концов, менее значимо, чем его успех в качестве байки. На любую несообразность всегда найдется неподдельная сермяжная американская статья в СМИ, и в ней удовольствие Дженис будет отражено в курьезных переменах масштаба, с которыми она описывала свое нарочито неуклюжее прошлое, как череду соблазнов мужчинами, женщинами, искусством, музыкой, книгами, наркотиками, выпивкой, самоанализом, даже собственным голосом, и все это растягивалось в географическом порядке, как те сувенирные карты, иллюстрированные виньетками ковбоев с лассо, саманными деревеньками и выпрыгивающими из воды лососями.
Почти раблезианский реестр баснословных карикатур, окружающих Дженис, носится с шумным опровержением. «Этого просто не может быть, нет, нет, нет, этого просто не может быть!»- не просто протест против Дженис, это то, что слышит каждый на бесконечном саундтрэке, звучащем в головах; голос, который Керуак назвал «непостижимым будущим, к которому американцы все стремятся и стремятся».
.
ДЖЕНИС, ДЖИМИ И КОРЕНЬ КВАДРАТНЫЙ ИЗ БЛУЗА
.
«И блюз длится столетия и столетия.
Он был сочинен годы и столетия тому назад.
И будет звучать всегда».
Б.Б.Кинг
.
А теперь, пижоны вы этакие, история о том, как блюз пришел на Землю. Давным-давно в первобытном заповедном лесу все люди, говорящие животные и Созданья Грома, все жили в гармонии друг с другом. Народ там всегда был счастлив, смеясь, играя и танцуя друг с дружкой джаз. Они никогда не ссорились, не воровали, не лгали, не жульничали, и Лихо обходило их дверь стороной.
Но как-то племя, глянь, решает собраться на вечеринку, и старейшины этого празднества решают повеселить деревенских жителей. Каждый щеголь должен будет чего-нибудь отчебучить для увеселения публики. Вот тут-то и начались все нынешние беды.
Колдун, которого веселят 14 сексапильных жриц, набирается могущества от малавийского косячка и мангового бренди – ты поял?- он уже не здесь, лишь потряхивает своей трещёткой, сделанной из раковин, перьев, цветных семян и грязных куриных костей, и нараспев начинает молитву на незнакомом джайв-наречии, язык которого давно забыт.
И после того, как он откусывает голову аллигатору, шоу начинается. Выходят Сын Ящерицы и Козмические леди-конкубы; он замешивает несколько крутых риффов на барабане, сделанном им из уха Божественного Змея, а женщины выдают под стать четырехчастную гармонию.
— Это еще что,- говорит Братец Зак и откалывает свой потрясающий брэйк-дэнс.
— Гляньте сюды,- говорит Барон Воскресенье, разодетый в свои кладбищенские одежды, и со своей хипповой невестой Радугой совершает такой скачок в атмосферу, что на две недели выходит из строя.
— О’кей, пацаны. Вы все созрели для восприятия Звучания Города Ангелов?
Потом Сони Уокмэн рассказывает людям живописную историю Говорящего Скелета, аккомпанируя себе разнообразной сменой форм и, когда он доходит до ударной строки «Скажу вам, лучше бы вы все заткнулись!», они все валятся на землю и хохочут, как безумные.
А теперь пусть каждый поразмыслит, кто же будет круче всех в таких делах?
Подскакивает Папа Бо Рождественский Колокольчик и говорит: «Что, вы не видели этого никчемного дерьма? То, что есть у меня, леди и джентльмены, наверняка снесет вам крышу».
— Да?- говорят они, предвкушая, что же он собирается им показать.- Что у тебя там, в твоем набитом бауле, Жгучий Перец?
— Блууз!
— Чё?
Он не отвечает ничего, лишь дьявольская усмешка пробегает по его лицу, он достает свой сакс и издает протяжный скорбный звук.
«Я этим утром вспроснулся…»
С тех пор покой покинул смиренное кладбище.
Мы беседуем о глубоких блюзах, о действительно первобытных, догрехопаденческих, которые возникли, когда седьмой сын (первый блюзмэн дельты Миссисипи) начал стонать и бренчать, предположительно, когда Бог отдыхал, в седьмом часу седьмого дня. Или, что очень маловероятно, блюз – современник изгнания Адама и Евы вместе с их сладкоголосым Змеем из Рая.
Блюз оставил свой след еще в монотонных песнопениях времен войны в Южной Нигерии, жалобах первых рабов, завезенных на легендарную плантацию Бо Вивила, запуске рейсов по Миссисипи пароходной компании ПиО. Это страстное увлечение корнями – не просто зацикленность школяров на архивности. Это источник вдохновения каждого певца блюзов. Поиски «материнской залежи» блюза – сердцевина всей блюзовой мифологии и источник обновления.
Пусть аппалачская губная гармошка Джоан Баэз или в той же степени воображаемое Роллингами Рок-королевство Соединенных Штатов Америки не менее апокрифичны, чем английский йодль, но эта вера в существование древнего источника блюза означает, что, возвращаясь к истоку, каждое новое поколение способно пересочинить и, соответственно, перевоссоздать его.
Нынешнее так называемое Второе Пришествие Блюза в шестидесятых стало всего лишь одним из наиболее впечатляющих перевоплощений его первобытного вопля. Оно последовало за госпелом, джазом, би-бопом, послевоенным ритм-н-блюзом и предшествовало року, соулу, диско, панку и нео-рокабилли. Когда Британское Вторжение и соул обрели свой новый бит в подремонтированных версиях рока и госпела, Дженис Джоплин и Джими Хендрикс, чтобы закодировать свое послание в форму более интимную и одновременно более традиционную, выбрали древнюю печаль блюза. Жесткая 12-тактовая формула, размер в четыре четверти и три повторяющихся строки обеспечили твердые рамки, в которых они дали волю наиболее эмоциональной и экспрессивной форме, когда-либо принадлежавшей року.
Они использовали свои чрезвычайно напряженные, интеллектуальные блюзы в качестве телеграфного кода. Прокачав себя через собственные нервные системы, они отринули свою самость в угоду электрической лихорадке. В экстремальном и предельном развитии искусства блюза Дженис и Джими являют собой такую хрупкость (за пределами которой – ничто), когда чувство и техника сливаются в идеальном созвучии, точно так же, как Бесси Смит и Роберт Джонсон были овеществлением совершенного момента блюза, как развитой формы искусства.
.
В переизложении блюзового катехизиса Дженис и Джими были конспективны и креативны по отношению ко всему предшествовавшему. Но их способ исповедования блюза имел мало общего с правоверным копированием блюзовых пуристов. Британские рок-антиквары были принципиальными сеятелями того «чистого», ретро-архивного блюза, симптомом особенного английского очарования от заплесневелых и старомодных форм американской музыки. Подобно фолку первоначальным импульсом этих раскопок было желание воссоздать забытую, идеальную культуру без примесей современности.
Ностальгия по Дельте (грубый эквивалент сентиментальной преданности городских обитателей коттеджикам, увитым виноградной лозой) неизбежно цеплялась за белый блюз.
Будучи музыкой перемещенных лиц, блюз базируется на переменах, и со скитальческим недоверием к стабильности его подвижные части приспособлены к возможным перестройкам в изменяющихся обстоятельствах. Родовая форма блюза весьма благодатна; изменения постоянны, и отступления, формально имплантированные в 12-тактовую структуру, являются теми чувствительными местами, позволяющими деформировать ее бесконечно. От джаза – своего интеллектуального отпрыска – до незаконнорожденного дитя – рок-н-ролла – многогранные адаптации блюза демонстрируют, что он действительно зарабатывает на переводах.
Призванный в прошлом (том прошлом, в котором были утрачены вещи, деньги, любовники и юность) разоружить боль, излагаемый с самоуничижительной бравадой, блюз всегда старался дистанцироваться от описываемых им несчастий. А это не так-то просто.
Заточённая в юдоль повторяющихся невзгод, непременно повторяемая первая строка – одновременно и приговор, и освобождение, фатум и свобода, проклятие и изгнание дьявола. Это бесстрастное соблюдение установленных норм делает блюз лирически утешительной формой, анахронизмом. Отвернуть блюз от его горестных формальных утешений – значит выставить на всеобщее обозрение его узловатые, искривленные корни; терзать и отпускать, напрягать до изнеможения иероглифы его эмоционального языка.
В исполнении Дженис Вы никогда не услышите эрзац-блузовой аффектации, присущей многим белым исполнителям. Она никогда не вымолвит, как Мик Джэггер, «поиз пришел на станцион», но если для Роллингов это способ подчеркнуть искренность, то для Дженис отсутствие иронии – это знак одержимости, погружения, простодушия и добровольного ухода. Во всяком случае, Англия просто никогда не была способна вырабатывать тот же самый постоянный ток.
Дженис детонировала истерию, скрытую в блюзе. За это «отступление» от блюз-кода невозмутимости ее критиковали скорее белые, чем темнокожие. «Дженис Джоплин поет блюз так же мощно, как и любая черная,- сказал Б.Б.Кинг.- Она поет о войне полов».
Не ограниченные формальным или культурным давлением, Дженис и Джими попытались заменить элементарную скрижаль блюза на его хрустальную сердцевину. Они вызвали к жизни зловещих духов взаимодействующих между собой различных напластований блюза – духов блюза. И, несмотря на полный провал в пространстве и времени, нестабильные элементарные силы материализовались, что вызвало к жизни разноцветное буйство подзабытого Глубинного Блюза Западной Африки. Этот блюз заставлял галлюцинировать, чтобы донести всю интенсивность того необоримого гласа, что услышали поначалу Дженис и Джими.
— По радио крутили всю эту дребедень пятидесятых годов,- сказала Дженис.- Это выглядело так неглубоко, сплошная умца-умца. В этом не было ничего. А потом я услышала Лидбелли, и это было подобно вспышке. Для меня это поимело значение.
Они с Джими будто бы захотели поэкспериментировать не просто с блюзом, а с тем первородным импульсом, который создал его: насилие, эротика, безумие и примесь мятежа той поры, когда блюз еще не был зашифрован и подвергнут иронии. Растущая тенденция к иррациональному, разброс блюзовых форм, радужный перелив частиц, оставленных в его русле… Дженис и Джими попытались адаптировать блюз к окружающему его хаосу. Но они обнаружили в блюзе последовательность запретов таких же, как и в обществе, которое ограничивает и не допускает, они запечатлены как в форме, так и в череде нот, заключенной в двенадцати тактах. Все то же старое фатальное предназначение, блюз в образе содержанки.
.
Поезда, машины, автобусы, перекрестки, утрата, расставание, одиночество. Обозримый язык блюза… Песня скитальца, его путь всегда лежит прочь – от его дома, любви, корней.
Это бегство бродяги; миф свободы и презрение к ограничениям, которые Дженис прекрасно распознавала.
Странствующий рассказчик из глубин блюзовой мифологии знает, что, чем дальше ты идешь по этой дороге, тем больше все оставленное позади будет терзать тебя. Он поет свою песню, чтобы утешить, оправдать и простить себя. Эта его история – «исповедь» перед другими не освобождает его от изоляции и не скрывает его осведомленности о том, что истинная аудитория — это он сам, старающийся ускользнуть.
Повтор несправедливостей, входящий в блюзовую форму, кажется, говорит, что простое изображение оживляет вещи, а при переходе к самоироничному месседжу, — что вещи могут изменяться. Блюз повествует о пути перемен – в сердце, разуме, временах. В сердцевине лежит тяга к перемене мест, смене точек зрения, и, если Козмик Блюз (альбом Дженис Джоплин и Козмик Блюз Бэнда «I Got Dem Ol‘ Kozmic Blues, again, Mama» — прим.перевод.) – апокалипсис рока, то блюзы Дженис были о крайней необходимости внутренних перемен. Ее месседж себе и всем нам: «Ты должен меняться!»
Певец дает свой голос «улице безъязыкой» и готовит тебя к тому, что времена-таки настанут. Как говорит Альберт Кинг, «Блюзы рассказывают настоящую историю. Они поют о действительно мерзких и поганых вещах, которые могут с тобой произойти. Если сейчас ты о них ничего не знаешь, то еще узнаешь. Некоторые из молодых никогда не грустили и они просят тебя рассказать, что это такое. Может, блюз выражает все то, что они не могут пока вымолвить».
.
Блюз – язык животных. Хоулин Вулф завывает и стонет; карканье, вопль, вздох. Гитары плачут, говорят и воют, губные гармошки стонут, кричат, как дикие гуси, и свистят, как дудка бригадира. Голоса сбиваются на простой шум.
Блюз – это возглас небес, встречающих горизонт, когда обзору нет конца. Блу-у-у и у-ух-ухз блюза не означает «Я потерял тебя, крошка». Это заболевание носит имя одиночества:
Постель ты стелешь жестко,
а говоришь, что мягко в ней.
Блюз – шутка для подростка.
Постелью не хочу болеть твоей…
Лайтнинг Хопкинз
Подобно мощному растворителю невзгоды плавят слова на Ваших глазах. Все исчезает в этой жиже, растворяется в слезах:
Я – птеродактиль
Я – гнусный снеговик,
Что плачет по твоей любви…
Питер Элбин «Гусеница»
Подобно плащу Илии, потрепанная приспособляемость блюза – законное наследство всех формотворцев, но лишь те из них, кто сначала изменит себя, обретут право переплести «реальность» со своими желаниями. Подавление натуры и призыв теневых обертонов сверхъестественности – волшебная, скандальная традиция блюза, дань его духу.
Блюз – мистический язык заклинаний, проклятий, дурных предзнаменований старых религий Западной Африки: жу жус, макумб, грис грис, Костей Черного Кота, пыли придурка, корня маленького Джона-Завоевателя. Эти укоренившиеся суеверия, напитавшие мочо-магию и перегнанные в духовную субстанцию, мудрено запрятаны среди приземленных жалоб на женщин, мужчин, виски, деньги и весь этот мерзкий старый мир, над земным цинизмом которого глумятся.
Дженис и Джими обнаружили, что блюз (в целях безопасности, иронии, суеверия) умышленно скрытен. К примеру, они поступили явно недвусмысленно, отклонив неписанный закон самозащиты блюза – «но я был крут» — и вовсе не для того, чтобы обострить личные опасности, связанные с этим грехом.
Конечно, глядеть в пустоту или глаза Брижит Бордо было спасительным времяпрепровождением для Первого Великого Психоделического Поколения и ребят, торчавших от кислоты в конце шестидесятых, но Дженис и Джими хотели действительно ступить на эту экзистенциальную стезю бытия, очарование которой отразилось на их собственной убежденности, так негативно протащившей их к скорому концу. Эти летальные риски были, конечно, слишком хорошо знакомы блюзу. «Коль не будет несчастья, то и счастья мне не узнать»- это, по большому счету, центровая шутка.
Вот вокруг этого-то заглавного нуля и ходит блюз на цыпочках. В центре – Мальстрем, который Дженис и Джими сымитировали своими жизнями и из которого не спаслись. Это такое коварное блюзо-говорение, которое с весьма отчаянным проворством давит на все, о чем стенают. Но в случае Дженис и Джими оно достигло такого неистовства, что обернуло их к скрытой трагедии, которую блюз всегда вымаливает заклинаниями, но тщательно отвлекает от нее внимание.
Это сгущение атмосферы и интенсификация страстей – есть древний каменный лик блюза, отслеживаемый по смертельному отклику. Сорт гальванизации, которая ставит на дыбы старый скелет блюза и вновь позволяет ему шагать, типа, восстань, Лазарь!
.
ДЖЕНИС В «БОЙЗ-ТАУНЕ»
.
Хриплая девица, снабженная выпивкой и радостно выпаливающая «Привет, пацаны!», каковой выступала Дженис, была свежей инверсией андрогинных подходов, утвержденных рок-н-ролльными гитаристами и ведущими певцами. Ранний Элвис испускал сомнительные секс-сигналы. (Поскольку его идолом был Джеймз Дин.) С элвисовского (хочу заменить твоего) плюшевого медвежонка до инопланетного трансвестизма Боуи, рок-н-ролл всегда рассматривал мужской гермафродитизм, как аксиому.
Мужская эстетика считала его признаком чувственности и вызовом обществу, порывом к свободе из установленных сексуальных табу. К тому же это связывало мужчин-звезд с аудиторией, всегда состоявшей по большей части из молодых девушек. Но такие исполнители, как Литл Ричард, Мик Джэггер и Дейвид Боуи, включая в свои действия женоподобную манерность, имели склонность и к тому, чтобы ассимилировать роль, которую женщины могли бы играть в роке.
Когда Дженис объявилась в Бойз-тауне со своим близким другом, по-свойски изобразив из себя чванливую байкершу, банда с Боп-стрит (заправилы шоу-бизнеса – прим.перевод.) оказала ей весьма холодный прием. Вот те на, сэр, это ж девица из клуба, а ведет себя прямо как одна из нас! Девиц тут не бывало, да и как бы мы смирились с этим, будучи сами оборудованными такими причиндалами?
Подруги Дженис еще не были готовы к эдакой роли в бизнесе – или к роли «переходящего красного знамени». Ну, хорошо: для женщин было место в «муз-бизе» — как для адресатов песен о неразделенной любви, молоденьких ангелов, подпевок, куколок в стиле Мэри Квант, песенных стилисток, фолк-мадонн, наяривающих на гармониках и цимбалах, «групповых девочек» и даже «певиц-сочиниц» типа Джони и Кэрол.
Женский опыт в рок-корпорации простирался по большей части на должности подавальщиц, бордельщиц, фанаток, пресс-агентш, групи или таких комичных созданий, как рок-жена. Никто, говоря по правде, не был готов к полноправному, полноценному товариществу. Вопрос «Ты парень или девка?» обрел для Дженис совершенно новое значение. Они сказали, что она слишком мужеподобна. Это был какой-то Мики Стиллэйн переодетый в женское платье по случаю рождественского утренника!
Дженис в роли бесстыжей девицы-дебошира попросту не вписывалась в дамскую изнеженность, волновавшую мужских звезд рок-н-ролла. Женщинам-звездам – чрезвычайно натурально исполняемой ими пассивной ролью – предполагалось быть сексуально самодостаточными – преисполненными желанием, генерируемым ими в окружающих. Женщинам не нужно было включать в свои сексуальные отображения никаких дополнительных культурных кодов.
Роли, предназначенные женщинам, были во многих смыслах более ограниченными, чем коды мужского поведения, типа «со мной все в порядке, Джек», к тому же женщинам позволялось быть агрессивными, только если они сводили свой бунт к самопародии. Даже Мэй Уэстовскому аномальному анакондоподобному положению допускалось процветать только в контексте лагерного напускного женского пародирования. Решение Дженис было характерно экстремальным: она собиралась стать одним из пацанов.
В отличие от певцов-мужчин, которые, по крайней мере, намеревались создать свои собственные образы, стили и личности певиц должны были ваяться исключительно мужчинами. Согласно эффекту Пацанской Стены Фила Спектора само собой разумелось, что женщины неспособны функционировать без мужского «ноу-хау». В этой спекторальной мифологии женщины были некой прекрасной пустотой, в которой маэстро, типа менеджера, продюсера, аранжировщика или композитора мог по своему усмотрению воплотить разные фантазии. Допускалось слыть ранимой, беззащитной и безнадежно нереализовавшейся; женщины были ограничены своей неполноценностью. И созданы для того, чтобы, по большей части, признавать это в песне.
За всем этим скрывалось заключение, что «певички-цыпочки» взаимозаменяемы. Женщины в поп-музыке были аморфной сексуальной субстанцией, которая по определению нуждалась в ваятеле-мужчине. Повинуясь чему-то, типа комплекса Винилизации Девы Марии, плодотворящее Сиятельство Фила обогатило девичьи группы его «мальчишеской гениальностью».
Но Дженис сама выдумывала себя и создала нечто столь изысканно очевидное, что это вышло за рамки патронального контекста менеджеров, продюсеров, сочинителей, ансамблей, аранжировщиков и публицистов. Само ее существование, казалось, по умолчанию освободило их от обязанностей.
Каждую спетую песню Дженис делала своею по суверенному праву своей харизмы. Даже когда эти песни уже были чьими-то хитами, она присваивала их в качестве собственных историй: «Кандалы и цепь», «Может быть», «Маленькая грустная девочка» и «Кусочек моего сердца». Дженис столь идеально расширила присущую ее песням рефлексию женской чувствительности и достигла такой завершенности материала, что с той поры весьма немногие попытались сделать нечто подобное.
.
Ее гиперболизация превращала любовные песенки в скорбную песнь о цивилизации и подавлении (ее отпрыска). И, если Дженис казалась хронически требующей ответов от неспособных их дать («Скажи, слепец, а где мой путь домой?»), то ее чрезвычайная демонстрация беспомощности обретала собственную ценность и трансформировалась в отчаянный певческий отказ, переходящий в морализаторство: «Матери, закажите своим детям делать то, что я совершила…» Отсутствие ресурсов у женщины она сделала проблемой политической.
Раздробленные ноты и перегруженные паузы, понижение, которое ее голос проволакивает через ноту, без разочарования покидающую состав языка, эти чревовещательские сдвиги в пении Дженис идентично отражали бесстрастное отчаяние той, что растроена биологическим уделом и, к сожалению, постоянно испытывает насмешки, порой — высокомерие.
Ее возможность одновременно брать несколько нот (разбивая на две или три модуляции) и заикание в ударных моментах создавали настроение скрытого волнения и предчувствия, которые Дженис довела до предела в «Кандалах и цепи». Это был звуковой саспенс, который сочетал головокружение от сексуальной страсти и психическую, обусловленную наркотиками, приостановку в океаническом ощущении эйфории. Эмоциональные состояния стали неразделимы.
Относясь к деперсонификаторшам женщин (эффект Джуди Гарленд), сама Дженис действовала как бесполая, неэротичная, антигламурная звезда, в противовес тому, что, как она думала, ждут от нее (и аудитория подтверждала эти предположения). Она носила браслеты и ожерелья, туфли с золотыми стременами, как сбрую подневольности. Кто написал о Дженис хоть строчку, не использовав один из тех эпитетов, которыми она дразнила нас, нервный предикат, защищенный описательством (проститучьи лодочки, неоновое оперение) и принаряженный праздными корректировщиками в огромные гиперболы (наряду с несколькими самыми кричащими из тех, что она смогла найти)? Повинуясь иронии Дженис, амбивалентная идея гламура часто граничила с китчем. Это была комбинация фольклора и трэша, крошка с золотым сердцем на высоченных каблуках.
Дженис была не первой в этих гение-винных А-мерикосовских Медико-шоу. Она придерживалась давней традиции криводушия, в которую историей зачислены ностальгия по Дикому Западу, Баффало Билл, Марк Твен и Тедди Рузвельт. Сексуально подразумеваемое в ее конечной инкарнации имя «Жемчужина» (затертый подход) было комментарием к роли женщины-звезды, так же как и во времена «Большого Брата» — «дерюги и рухлядь», соседствовавшие с ожерельем из куриных костей, идентифицировали ее с хиппи, битниками, черномазыми, индейцами – феллахами всех времен и народов.
В конце концов, Дженис оставила свои хипповые примочки. Хиппи были слишком эксклюзивны, слишком элитны; от них несло культом и безвкусицей. Она отправилась на поиски более мифологически-пограничного, более эксклюзивного, более американского образа. Хиппи, по определению, были не так уж универсальны. Отказ Дженис от эстетики хиппи в пользу более традиционного, самооправдательно мишурного личного стиля был скорее призван поработать с амбивалентной, охватившей ее звездностью, чем с логически последовательной идеей моды. Жемчужина, характер Дженис, встающий в воображении в последний год ее жизни, был кульминацией образчика дешевого бара, который она разрабатывала, начиная с первого момента истины на монтерейском поп-фестивале. Дженис сбросила свои хиппово-битнические одежки на субботнем полуденном выступлении, чтобы в воскресный вечер выйти окрашенной в позолоту – это был сдвиг – от хипповых побрякушек к проститучьему блеску – так ознаменовалось появление Жемчужины.
Дженис не хотела быть культовой героиней.
КАНДАЛЫ И ЦЕПЬ
«А вот любить – на моих условиях. Каждый
знает лишь один способ. Свой собственный».
Дженис Джоплин (цитируя Чарльза Фостера Кэйна)
.
Дженис настаивала на том, что грядет яркая, ослепляющая разноцветьем, любовная встреча с разукрашенными (для пущей сексуальности) ногтями на ногах. Подобно фантазийным мирам готических рыцарских романов и рекламы кока-колы, она представляла себе любовь таких непомерных размеров, такой экстремальной и абсурдной, что это превосходило не только возможности реального мира, но и реальную возможность удовлетворения. Так или иначе, но ее арии безответной любви и живописные картины вечного блаженства просто не могли вынести той атмосферы, что царила вокруг ее песен.
Дженис верила в каждую из всех этих грошовых влюбленностей. Дай мне эту любо-эвь! С этим была действительно целая история. Несовременная, я полагаю, но Дженис, по большому счету, была самой несовременной из всех, кого я встречал. Конфуцианское предсказание судьбы, обнаруженное на полоске бумажки в печеньице, сбылось.
Каждый раз случалось одно и то же: «Ох, голубок, я так влюбилась в этого огромного медведя в человеческом обличье! Встретила его в Сан-Хосе. Ты не поверишь, он чистил бассейн в Рамада Инн!» Как и следовало ожидать, встретишь потом этого парня, а он оказывается каким-нибудь нарком с Лагуна-бич; потом ты удивлялся, ну, почему она связывалась с такими конченными ж@пами. Может, потому, что быть несчастной ей было привычнее; может, если бы она нашла того, кто действительно позаботился о ней, то заскучала бы? «Слишком много – тоже нехорошо!», как говорят в Техасе.
Во всяком случае, ни одного из них не оказалось достаточно. Дженис ничего не было достаточно. И, как только приходило разочарование, каждый раз бывало, как в первый: «Ты не поверишь, что этот маматрахатель делал со мной! Со мной, парень, после всего, что я сделала для него. А ведь все, чего я хотела, парень, было…»
Одной любовной интрижкой Дженис хотела компенсировать боль всей жизни; она хотела расквитаться с городом. Ее жизнь была подобием мыльной оперы о Диком Западе, которая даже Джейн-Катастрофе не сошла бы с рук. А Дженис была такой хрупкой. Каждый раз казалось, что случилось что-то плохое, что большой, уродливый, расползающийся, пропитанный машинным маслом город замаячит вдали и скажет: «Мы знаем тебя, и мы всегда будем правдой о тебе». Не важно, после чего, но Порт-Артур будет смеяться последним. Город, особенно твой родной город, всегда смеется последним.
.
Даже в обалденном мирке Сан-Франциско Дженис была первобытной островитянкой, взрослеющей в этой кутерьме. В противовес своему техасскому приятелю Чету Хелмзу Дженис нигде не чувствовала себя дома, и эта ситуация, казалось, только ухудшалась по мере роста ее успеха и признания. В Лондоне Дженис была фриком, новинкой в стиле Джеймса Брауна.
Для Дженис нигде не было этого «здесь», поскольку ему только еще предстояло стать ее домом. Было только «там», где ни детство, ни будущее не умалялись меньше своих действительных размеров, если, конечно, не преувеличивали сами себя. Вероятно, Жемчужине предназначалась быть такой передвижной тьмой; такой тихой, спокойной точкой в центре ее бесконечных противоречий.
Прошлое Дженис было ее призрачным любовником; всегда казалось, что сегодняшнее пение облечет плотью этого иллюзорного, вымышленного любовника и больше ничто не разлучит их вовек. Порт-Артур приучил ее к тому, что возлюбленный объект (подобно аудитории) всегда находится на расстоянии. Единственная возможность достижения – движение к нему, прочь от того места, где ты сейчас находишься. Я хочу этого сейчас же! (но не здесь же).
Порой казалось, словно Дженис чувствует, что человеческие взаимоотношения – разновидность помрачения рассудка. Жемчужине они были не нужны; исполненная буйной фантазии жизнь Дженис генерировала лишь иллюзорные отражения, обкрадывавшие события и отношения с людьми в ее реальной жизни.
Дженис отображала свое прошлое, круша вдребезги об наши головы образы боли и унижений. Будто бы она станет совершенна, только когда эти безжалостные отражения увидят и воспримут другие люди и, таким образом, они прекратят мучить ее.
Реальные любовники представляли собой угрозу втягивания в корыстные детали и банальный анализ ежедневной жизни; ведь человеческие экземпляры, несообразные наравне со стихотворными персонажами Дженис, могли существовать только в этих песнях.
Дженис предпочла не упрощать, разрешать или примирять свои конфликты – она была по натуре не способна на это. Последнее, чем она хотела бы жертвовать, была обольстительная презентация неудовлетворенного желания.
— Думаю, все, что произошло с ней, в конце, было уже слишком,- сказала Дженис о Зельде Фицджеральд.- Я пытаюсь сказать, что у нее были романтические порывы, тому подобная чепуха, и все это действительно с ней происходило. Так вот, что я думаю: это просто сводило ее с ума, будто мечтаешь о чем-то, а потом это случается наяву.
.
Энергия и курьезное отчаяние пения Дженис с его раздражительными, поддельными восклицаниями, в конечном счете, превращали грустные баллады в акт, обвиняющий романтическую любовь. Она демонстрировала нам доведенный до ужаса романтизм, — оцепеневшие мишени счастья в карнавальном тире – и обязывала нас почувствовать трагедию бедных влюбленных, которые поставили все на самый тленный и скоропортящийся объект любви,- плоть.
Дженис верила в неизменно счастливые последствия любви. Она создала яркое изображение любовного пути амстердамской проститутки; в живописных окнах района красных фонарей устанавливается сцена с такими символическими объектами, как лампы, кресла, телевизоры, вазы с цветами. Она рассматривала свои сильные желания под тем же углом, под которым в борделях смотрят на вожделение – как на серию неизменных навязчивых идей. Повторение, далекое от притупления этих иллюзий, создало лишь более насыщенную аккумуляцию благоговения перед воображаемым объектом вожделения (равно как и его унижения).
Память в известной степени вытесняет реальность, и Дженис предстояло растратить свою жизнь на поиски расплывчатой перспективы. Она занималась этим с каждым, кто позволял – во множестве каких бы то ни было неподходящих мест и обстоятельств.
Чужие любовные истории она рассматривала через окна – через красочное окно в жизнь, устроенную на разных уровнях, или чаще через ветровое стекло грузовика, мчащегося куда-то. Трогающие до глубины души чувства могли лишь промелькнуть перед взором: «Сидя у окна, глядя на дождь…»
«Бобби МакГи» была широкоэкранной калейдоскопической кинолентой, снятой из движущегося транспортного средства. Дженис несется «от угольных шахт Кентукки к калифорнийскому солнцу» на фоне американских жизней и жизненных стилей; припев, мимикрирующий под рок-н-ролльную балладу, звучит римейком прославленной «Эта земля – твоя земля». Даже коллаж из различных голосов и стилей – Тэмми Винетт голосит то госпел, то кантри, то рок с фолком – становится способом заполнить эти непрожитые жизни ее собственными впечатлениями.
Кто-то может представить Дженис одной из тех рехнувшихся, впечатляющих пташек, яростно и непрестанно взбивающих своими крылышками воздух над Техасом, Нью-Мексико, Аризоной и Калифорнией, игнорирующих обещания жениться, исходящие от ковбоев, нефтяников и гуртовщиков, машущих снизу шляпами, едущими вдоль пути, но всегда и неумолимо, прочь. Штаты отражаются в ее глазах с той скоростью, с которой она успевает переводить дух: «Мне нужно добиться своего, нужно добиться своего, добиться своего, нужно, нужно добиться своего». Она знает – сейчас день, солнце еще только карабкается в зенит… поэтому она рулит на Запад – чтобы это солнце было всегда над ее головой.
.
Прозорливые фантазии и сентиментальные мизансцены Дженис были всего лишь чуть более вспененными версиями ребячливого перебора воображаемых друзей детства. Ее песни стали призрачными возлюбленными в равной степени воображаемой Жемчужины, которая могла почти в буквальном смысле слова подчинять себе реальность.
Нас познабливает от осознания того, что для Дженис «достать с неба звезду» — вовсе не гипербола; это чувство выманивает нас из скорлупы трезвой скуки и возвращает в великий мир забытого детства, где мы можем выдумать все заново. Это – ребячья вера в единство всех вещей и непрерывность удовольствий.
Поверившие вновь ощущали себя ребенком, сцена стала для Дженис гигантской игровой площадкой, на которой она могла разыгрывать свое отсроченное детство. Для нее пение было актом веры. Ее голос с оттенками эмоционального звукоподражания неумолимо втягивал нас в водоворот песни, будто она для нас вызывала к жизни мир будущих возможностей, свободы и чувственности.
.
Больше не существовало дистанции между певцом и песней, которая в блюзе так стимулирует создание образа. Но, сметая ограничения, Дженис заодно устраняла какие бы то ни было преграды, которые могли бы перебить поток ее чувств и в результате нарушить связь с ее собственной жизнью.
Подобно уговору между любовником и любовницей (или аудиторией и звездой) тайный сговор Дженис с Жемчужиной был свят. Все разделяющие границы были разрушены. Когда она переплавила себя в Жемчужину, их притягательные сущности сгенерировали солипсический универсум; пространство меж Дженис и мифом о ней схлопнулось. Массовый успех означал, что выставление напоказ своей боли и утрат – теперь тоже часть представления, изображающего предельное значение этой боли безмерным. За стеной бравады безупречного постижения свойств героина Дженис смотрелась маленькой, хрупкой и одинокой – чьему росту препятствовала наглость ее собственного творения.
— Я торгую своим сердцем!- рассказала Дженис Ньюсуику. Но она продавала не только свое сердце (сердца певцов, чью любовь не разделили, давным-давно стали продуктом продажи). На торги выставлялась она сама — этот предельно эротичный артефакт рока. Но исключительность Дженис («Во мне есть я, плюс во мне есть они, и все это слито воедино».) обладала взаимообязывающим императивом – каждый должен любить Дженис, а порой Вам хотелось вымолвить то, что было очевидно даже для нее: Вы не можете любить каждого равно как не можете хотеть, чтобы каждый любил Вас. Подобно тому, как не можете возлюбить ответственность или муравья.
Безусловная идентификация Дженис со своим «я», которую она проецировала на аудиторию, и сверхъестественная синхронизация этого «я» с ее временем накручивали спираль неразберихи в тождественностях, которая не исключала ее осведомленности о последствиях: «Может, моя аудитория насладится моей музыкой в большей степени, если будет думать, что я разрушаю сама себя».
Ощущение преследования нарастало – Дженис все больше и больше искала утешения в наркотиках. Угрозы больше не имели права быть реальными для Дженис, чтобы не реагировать на них с иррациональной злобой. Ведь парочка, смеющаяся за соседним столиком, смеялась, конечно, над ней; а замечание, сделанное роуди, воспринималось как личное оскорбление. Ее собственная жизнь начала все больше обретать черты исчерпанности, а на публике это выглядело, будто Дженис впадает в состояние критического самоанализа.
.
«Никто бы никогда не влюбился,- написал Ларошфуко,- если бы он сначала не прочел об этом». Наши представления об истинной любви, полученные из книг, кинофильмов, журналов и песен, это, в конечном счете, — вид пародии. Бальзам на душу обратного преобразования настоящей любви! Так Жемчужина стала козмической карикатурой на Дженис.
Однажды я читала рассказ об одной старой оперной певице, которой ее парень сделал предложение; она отвела его за кулисы после своего триумфального пения, когда все скандировали ее имя, и спросила: «Думаешь, ты бы смог дать мне это?» Та история, ты понял, прямо поразила меня. Я знаю, что ни один парень никогда не даст мне того же ощущения, что и аудитория. Я сейчас по-настоящему крепко подсела на это, действительно отдалась целиком. Типа, думаю, долго еще не сверну с этой дорожки, а для совместной жизни с парнем это не сулит ничего хорошего. Да, это правда. Хотя говорить про это – ужасно, верно?
После отказа от попыток реализовать свою потребность в любви иными средствами, связь с мужчиной стала означать для Дженис нечто иное. Совершенно неизвестно, что.
Как у старой девы Колетт («такой сорт любви, что, казалось, не существует любви, достаточно совершенной для них … они отказывали сами себе, не соизволив объяснить свой отказ»), самоотречение Дженис стало собственно самопожертвованием. Ее Книга Любви представляла это, как абстракцию: нечто недостижимое, очищенное этой крайней недостижимостью. Кроме того, это было доказательством превосходства возлюбленной тех редких смертных, кто был способен на любовь, только когда она взаимна.
.
Дженис не могла рассматривать любовь в своей жизни, как товар для продажи. Это была своего рода духовная квинтэссенция, которую она ревностно оберегала, чтобы ту не заразил падший мир.
Песни Дженис стали неким Судом Любви (средневековые собрания придворных для разбора дел любовного свойства, проходившие в игровой атмосфере, но с соблюдением всех норм феодального права – прим.перевод.), где оклеветанному узнику любви она давала шанс быть услышанным «свидетелями». И, когда певица по большому счету брала сцену в свои руки, то изменчивость невыразимых словами, обуревавших ее эмоций была ошеломляющей в своей абсолютной, всепоглощающей энергии. Дженис адресовалась к своей аудитории, как возлюбленному.
И в делах любовных Дженис не потерпела бы никакого равнодушия.
.
.
ДЕНЬ СЕРЬЕЗНОЙ ВЫПИВКИ (МАЛЕНЬКИЙ СРЕЗ НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ — ДЛЯ ВАС, ЛЮДИ!)
.
Весь день играл на флейте он и пел,
Изрядно песни складывать умел,
Умел читать он, рисовать, писать,
На копьях биться, ловко танцевать.
Чосер. Кентерберийские рассказы. Пролог.
.
Дженис: Я спустилась сюда полтора часа тому назад. Ну, не удивительно ли, парень? Я думала скушать йогурту или чего-нибудь такого. Когда же тут откроются бары? В одиннадцать?
Мистер А: В десять.
Дженис: Ну, это гораздо цивильнее!
Мистер А: Единственной вещью, которая тебе достанется завтра, будет пиво.
Дженис: Я буду в Канзасе.
Дейвид: Сегодня ты отлично выглядишь, Дженис, почти… ну… как из Средних Веков.
Дженис: А разве вчера не было вечеринки, мужчина? Твоей обычной послеконцертной-в-полном-составе-в-том-же-мотеле убийственной гулянки? И ни одной групёшки под рукой. Я была там единственной цыпочкой, но не могла ничего себе позволить!
Дейвид: Это так печально.
Дженис: Поэтому неудивительно, что я так раздражена.
БАРНЫЙ РЭП № 1
Мистер А: Мы с Джонни пошли туда и напинали задницу Роджеру Миллеру. Напинали задницу. Говорю тебе!
Мистер Б: С Джонни каким?
Мистер А: Джонни Кэшем, парень. Ты слышал Джонни Кэша, так же? Он – единственный величайший певец в этой проклятой стране в настоящее время.
Мистер Б: Рассказывай.
Мистер А: Черт, он может петь все, что угодно. Госпел, кантри, баллады, рок-н-ролл… Ну, называй, чего там еще.
Мистер Б: Соул.
Мистер А: Чего?
Мистер Б: Ты попросил меня назвать такую вещь, которую он не смог бы спеть, и я сказал тебе, что хотел бы увидеть, как Джонни Кэш поет соул.
Мистер А: О чем ты базаришь? Он уже справился с соулом. Ты слушал его альбом с Джун Картер, сделанный в Святой Земле?
Мистер Б: Не-а. Должно быть, пропустил.
Мистер А: Это почти что самая соуловская вещь, которую ты слышал в жизни.
Мистер Б: Спокойно, это не настоящий соул, чувак. Я бы хотел услышать, как он сделает «Горячие штаны».
Мистер А: Хотеть не вредно.
Мистер Б: Но это моя точка зрения, понял?
Дейвид: Может, это и не соул, мужик, но он всяко велик.
Дженис: Черные и белые, черные и белые! Для вас это лишь кусочек настоящей жизни, люди! Дайте-ка я скажу, что думаю… я видела его выступление, «Шоу Джонни Кэша», один раз, и я решила, что хотела бы выступить в нем. Знаете, большинство шоу – такое дерьмо, будто распродажа пластмассовых капель дождя… а Джонни, он там сверкал, он был многомерен, говоря о тех вещах, что ранят его, что ранят вас. И говорил чистую правду. Об истине, чуваки, а я сидела себе и вдруг сделала стойку и – фюйть – вскочила, позвонила в офис и сказала: «Альберт, Альберт, включи меня в состав шоу, пока этот парень еще не уехал». Большинство сегментов шоу в стиле «Привет, люди!» — доброе старое дерьмо от Опры Гранд Оле, но, вот он беседует с камерой и говорит: «Когда мне было шестнадцать, чувак, я… то, сё…» — он не спускает с тебя глаз. Ты знаешь, грандиозный эффект, ты чувствуешь, что этот котяра говорит именно с тобой. Я тоже была откровенной на шоу Эда Салливэна. Я так старалась, а вышла, чуваки, ерунда.
БАРНЫЙ РЭП № 2
Дженис: Вот ты вкалываешь по-черному, добираешься до приемлемой для тебя точки и начинаешь распродаваться. Ты выбираешь имидж. Но… распродаваться по-хорошему ты можешь лишь однажды! Вот, насколько я понимаю, Том Джонс мог бы стать настоящим тяжеловесом в шоу-бизе. Я подразумеваю, что он мог бы действительно что-то значить в шоу-бизе. Он так талантлив. Но, в ту минуту, когда они его нашли, он поступил в продажу, они не дали его таланту подрасти. Нет, он выстрелил рано. Слишком рано!
Мистер А: Но у этой монеты есть и другая сторона.
Дженис: Может, я не в курсе того, о чем болтаю. Но, начав слишком рано, он оказался распродан всего за пять лет.
Мистер А: А почему бы и нет?
Дженис: С ним все в порядке… разбавленный Джеймз Браун. А ведь Том Джонс мог стать величайшим в мире певцом. У него талант. Он мог бы стать совершенным певцом. Я имею в виду, что он мог бы стать Джими Хендриксом Попсы! Именно что.
Мистер Б: Но тот-то прямо сейчас загребает деньги по всему миру.
Дженис: Так то — Джим Хендрикс, чувак.
Мистер А: Ну, мог бы иметь и больше. А ты чего добилась?
Дженис: Я все время перебиваюсь с хлеба на воду. Сидя здесь и пришпоривая себя горячительным.
Мистер Б: (со всей серьезностью) Не говори здесь об этом слишком громко! Люди могут неправильно тебя понять.
Мистер А: Или хоть не пришпоривайся «отвёрткой» (коктейль из водки с апельсиновым соком и льдом – прим.перевод.), блин!
Дженис: Я не нуждаюсь в ваших дерьмовых поучениях, парни. И пью на свои. Я просто потешаюсь над вами.
БАРНЫЙ РЭП № 3
Мистер А: Эй, а ты знаешь Тома Джонса?
Дженис: Да-а, Я делала с ним шоу. Он коротышка.
Дейвид: Том Джонс коротышка?
Дженис: Моего роста, дорогуша. Он выглядит примерно моего роста. Напялил накладные плечи и думает, что он мачо. И по ходу шоу вечно выдает сексуальные авансы всяким цыпочкам, потому что уже 15 лет женат на своей старой толстой жене. Поэтому на то шоу я захватила нескольких своих калифорнийских подружек. У меня есть несколько обворожительных динамитчиц, типа меня…
Мистер А: Лесбиянкам Дженис нравится?
Дженис: Что-о-о-о-о?
Мистер А: Лесбиянкам Дженис нравится?
Дженис: Нет, не сказала бы.
Дейвид: Она вовсе не говорила этого.
Дженис: Ну, короче… Сидим мы все за кулисами, попиваем Риппл и причмокиваем. А он разгуливает и все тянет свои штучки. Болтает с этой цыпочкой-скрипачкой, наклеившей пятнадцать пар ресниц, налакировавшей волосы до одеревенения и обтянувшей маленькую задницу поясом, ну, ты знаешь, от каких беснуются подростки. Я наблюдаю за ним, а он говорит вот эдак (с английским прононсом) «Ну, приветик, и как Ваше имя?» И гонит всю эту пургу пятидесятых годов. Короче, после концерта я застаю его одного и говорю, знаешь, какая проблема у тебя главная? Я вам все выдам, так как уже приняла достаточно для этого,- я сказала, а ведь тебе не нравится быть с женщиной. Ты хочешь только завоевывать ее, только уговаривать ее. А, позволь мне сказать тебе, что это совсем не то, что происходит сплошь и рядом, потому что женщинам, веришь или нет, это нравится так же как и мужчинам, если не больше.
Мистер Б: Больше! больше!
Дженис: Я сказала, давай взглянем правде в глаза, мужчина, тебе следовало бы попробовать эту хиппи-цыпу, потому что они знают, чего хотят, и им это нравится, мужчина. (Уэльский акцент) «Да, я не мог. Спасибо уж». Тогда я сказала: «А, попозже, голубок!»
Мистер А: Так он – импотентный секс-символ.
Дженис: Ну, может, и потентный, но просто все еще в образе старого мачо. Хоть и подпортил тогда свой мачизм.
Мистер А: Да ты их просто всех отпугиваешь. Ты слишком страшная.
Дженис: Да я же вовсе не те хиппи-цыпы. Я сказала «попробуй хиппи-цыпу», а не «меня», чувак. Поскоку, раз уж они заострились на это, то их ничто не испугает. Если что и может их напугать, так это сунутая в нос концепция о том, чего они хотят, и что для этого делают. Им нравится это осознание партнером собственной вины: «Я травмирую тебя. Я трахаю тебя. Я плохо обхожусь с тобой и делаю это на пределе своих желаний и возможностей своего члена». Это всё – мачизм. Очевидно.
Мистер А: А вот тут даже длинноволосая девочка не делает таких вещей. Ты не в курсях, где мы беседуем об этом. Тут Кентукки, блин! И ни одной коммуны хиппи!
Дженис: Да неужели?
Мистер А: А теперь послушай, что я наворочал. Двадцать лет браку, и я встаю и иду на дело…
Дженис: На что?
Мистер А: На всё. И завожу себе, с кем сожительствовать.
Дженис: Мужчину или женщину?
Мистер А: Женщину.
Дженис: То был лучший вариант.
Мистер А: Не то, чтобы я так уж ловко бил по мячу. Но меня все действительно достало. Однако погляди, моя хозяйка позволяет мне один день в неделю потреблять то, чего я заарканю.
Дженис: Пользуйся, пока можешь! (название одного из хитов Дженис Джоплин – прим.перевод.)
Мистер А: Она говорит: «Одну ночку в неделю ты можешь отвалить и иметь все, что заграбастаешь». За это я ее и люблю.
Дженис: А где она в данную минуту? И что, ты думаешь, она поделывает, пока тебя там нет, и ты оттягиваешься?
Мистер А: Ну, если она тоже развлекается и счастлива, то – отлично.
Дженис: Я выпью за это.
Мистер А: Меня это не напрягает. Пусть ей достанется то, до чего она сможет дотянуться.
Дженис: Нет, мужчина. Сказать тебе кое-что, чему я однажды научилась от одного котяры? Меня напрягает рассказывать, как он меня заарканил, а потом запродал со всеми потрохами. Этот мой кот сказал: «Послушай, детка, если кто-то проговорился,- все кончено. От тебя ведь не убывает, правда? Это же не кусочек пирога». Ни одна цыпочка не овладевает котом в полной мере. Как я считаю, мы просто пользуемся ими. Если справишься, то в общем-то останешься с тем же, с чем была, только будешь чувствовать себя получше.
Мистер В: Стукни-ка по ящику (подразумевается музыкальный автомат – прим.перевод.).
Дженис: Но меня в нем нет.
Мистер А: Да, этого ты не исполняешь, леди.
(Джук-бокс издает звуки битловской песни «Не подводи меня»)
Дженис: А ведь действительно, не подводи меня!
Мистер А: А чего это там играет?
Дейвид: Не сбивай меня…
Дженис: И не затыкай мне рот, а то я убью тебя. [Хихиканье] Не знаю, чего это я заболталась – я же за всю свою жизнь, чувак, даже не ударила никого.
БАРНЫЙ РЭП № 4
Мистер В: Я один из самых постоянных посетителей этого отеля, и не знал, что вы въехали сюда.
Дженис: Я скажу тебе кое-что, мужчина: никто в этом местечке не знает, кто я, черт возьми, такая – даже не переживает об этом. Восьмидесятилетнему бармену насрать на это. Надо просто обслужить меня согласно закону о гражданских правах, и все. Я не возражаю. Но вот на прошлой неделе я была в баре – так они попытались вышвырнуть меня, потому что, видите ли, на парне, с которым я пришла, не было пиджака. Да, они просто не хотели, чтобы мы там находились. Сели, клюкнули, выложили сотенную бумажку и разбили ее. Я обожаю эту возможность. Еще не так давно я не могла этого себе позволить. Я обычно умоляла: «О-ох, мужчина, давай ты!»
Мистер В: Хочу, чтоб ты встретилась с моей женой…
Дженис: Могу я высказаться?
Мистер В: Она больше не хочет, чтобы я пел. Я обычно играл с Джонни Тэйлором. Я не так уж плох.
Дженис: Без булды?
Мистер В: Это мой дом, тут уж ничего не поделаешь… Мне 35, паимаишь?
Дженис: Он старше меня, врубаетесь? (Хихиканье)
Мистер В: Так она и говорит: «Эл, займись хотя бы своей фотографией, возьми себя в руки». Единственное занятие. Вот так. Я всю жись колесил туда-сюда. Имел ансамбль, кучу «копченых» пластинок.
Дженис: Отмотай-ка пленку назад. У меня имеется, что сказать, это было очень важно, для меня, как показалось.
Мистер В: Ты в ее ансамбле?
Дейвид: Нет, я… ну…
Мистер А: Состою при ней. Я напишу тебе твои строчки, о’кей?
Дейвид: На самом деле я из Роллинг Стоуна.
Мистер В: Вы как-то все играли в Милуоки?
Дейвид: Нет, я, к сожалению, не Чарли Уоттс…
Дженис: Это такое рок-н-ролльное издание, и он пишет статью обо мне в Стоун.
Дейвид: Лучше б я был в составе Роллингов.
Дженис: Нет, лучше б ты не был, голубок. А теперь, о чем же я тебе рассказывала? Не напомнишь, золотце?
Мистер В: Послушайте, я подумываю купить себе ферму. Не для того, чтобы пахать там, панимаишь. Просто иметь 15 акров, несколько лошадок. Видите ли, моя жена, она от лошадей просто без ума…
Дженис: Боже мой! Обычная барная беседа. Я люблю, мужчина, барную беседу! Четыре человека болтают, никто никого не слушает, кто-то постоянно обижается, другой котяра постоянно вклинивается с монологом о своей машине, изъятой за невозврат кредита или по другому чрезвычайно важному поводу,- «И тогда я сказал тому парню…» — а третий постоянно извиняется. Этот третий кот говорит: «Мне правда жаль, что я минуту назад…» Говорил о синема-веритэ! (от француз. реалистичного кино-жанра – прим.перевод.) Все выпивают себе. Сука, сука, сука, сука, и каждые четверть часа они обнимают друг друга со словами: «Я извиняюсь, но ты, старина, лучше всех, кого я встречал».
Мистер А: Вы в любой момент можете нарваться на неприятности, леди.
Дейвид: Эй, мужичок, ее уход будет в лом, ведь столько людей ей рады…
Дженис: Да я не об этом, мужчины. Я вот о чем: о личной конфронтации. Единственно, чего я не люблю, — путешествия в статусе звезды. Я даже не пытаюсь сказать: «я – важная персона, оставьте меня в покое». Я разговариваю один на один. Пытаюсь сказать: «Я покупаю себе выпивку, Вы не смеете надоедать мне». А все эти барные коты, мужичок, стараются поднять меня на смех из-за моих титек, оперения…
Мистер А: Т-ты знаешь, я бы не прочь взглянуть на твои титьки…
Дженис: Обзавидуешься! Обзавидуешься! [официантке] Если счет готов, я подпишу его. Может, у вас все учитывается автоматически?
Официанта: Да, вот он уже оплатил Ваш счет.
Дженис: Ого-го, голубок. Так приятно слышать. Похоже, ты знаешь, как обрадовать девушку. [Хихиканье] Славно!
Дейвид: Да, пустяки…
Дженис: Я за все плачу – сигареты, выпивон. Никто не раскошеливается, кроме меня. И у меня создается впечатление, что ни у кого нет денег, кроме меня.
Мистер А: Эй, это все записывается?
Дейвид: Да, не важно, пишется или нет. Это же хэппенинг.
Дженис: Давайте допустим, что оба наши светила знают толк в том, чтобы припомнить, кто что сказал, не важно, было записано это или нет. Если люди противоборствуют, это не так уж и важно. Можешь ты это понять, чувак? Продери глаза-то! Тебе больше ничего не остается.
Мистер А: Ну, хорошо, а можно мне еще одну сигаретку и заодно уж залезть к тебе в штаны?
Дженис: Вот уж не сегодня, не думаю.
Дейвид: Охолони, мужичок. Я тебе это говорю.
Мистер А: Я скажу тебе одну вещь. Я один домой не ухожу.
Дженис: [стеная] Да что ты?!?!
Мистер А: Ну, ты же сказала, что можешь пойти, куда захочешь? Делать что угодно, когда угодно, где угодно, так ведь?
Мистер В: У нас свободная страна, мужик.
Дженис: Для меня – это новость!
Дейвид: Это – жизнь.
Мистер А: Тем не менее.
Дженис: Вот, я вспомнила, что говорила. О том, как пришла сюда и столкнулась с паршивым обращением. Грубостью и мерзостью, как только вошла сюда.
Мистер В: Но, дорогая, ты же – зна-аа-ме-ни-тость!
Дженис: Да, это – отбросы общества. Будучи поп-звездой, я ничего не могу поделать с этой ролью, с этой работой, захватывающей всю жизнь. Потому что, что значит поп-звезда для 80-летнего бармена? Насрать ему на все это, ты понял?
Мистер А: Да ты сама какая-то подкрученная, чё такое несешь-то?
Дейвид: Эй, а ты-то откуда, мужчина?
Мистер А: Я из Нью-Йорка.
Дейвид: Дерьмо собачье.
Мистер А: Друзьям по выпивке так говорить не след.
Дейвид: В Нью-Йорке, разве ты никогда не замечал, люди все время норовят обидеть друг друга.
Дженис: Ха-рэ! Ха-рэ! [хихикает] Мне нравится Нью-Йорк!
Мистер В: Вы, конечно, сбили меня с толку, но сейчас я мог бы сказать, что ты, парень, изучаешь тут нас всех.
Дженис: Ну, это лучше, чем играть в «Узнал – не узнал». Ох, мальчик, что за утро! [хихикает]
Мистер В: Ну, а тебе-то, чувак, надобно понять этих мужичков. Ты-то из Нью-Йорка, а те, что внизу, из восемнадцатого века.
Дженис: Я сидела тут полтора часа. И ни одна чертова персона не заговорила со мной. И вышвырнуть меня не могли, и так и пялились, сидя у стойки…
Мистер А: Знаишь, я подумал, что ты одна из хиппи…
Дженис: Так я одна и есть.
Мистер А: Да, знаишь, одна из этих хиппачек. А как мне было знать, что ты – Дженис Джоплин?
Дженис: Но я именно таковой и являюсь, мужичок,- хиппи-цыпой. И, чтобы выжить, я плюю на это с высокой колокольни.
Дейвид: Ручаюсь за нее. Три года тому назад я видел ее поющей из кузова грузовика.
Мистер В: Я видел, ты тут тоже сидел. Но я-то черный, мужик, можешь ты понять? Ни один черномазый котяра не посмеет подойти и вытолкать вон белую цыпу.
Дженис: Да я не говорю о выталкивании меня, чувак…
Мистер А: Знаешь, чего? Да у тебя вообще крыша поехала.
Дейвид: Ну, погляди, ей же не нужно, чтобы ее выталкивали, ну,… ее друзья.
Дженис: Точно, думаю, это – по-нашему!
Мистер В: Так ты хочешь встретиться с моей женой? Хочешь ее встретить?
Дженис: Ну…Вообще-то я баб недолюбливаю… [хихиканье]
Мистер А: Дай-ка я угадаю… она – белая?
Дженис: Ну, какая разница, мущина, не мог сдержаться?
Мистер А: (к мистеру В) Слышь, я еще не готов встретиться с тобой по-настоящему.
Мистер В: Дак, это ж поворот кругом!
Дейвид: Тебе надо быть готовым к этому, как говорит госпел.
Мистер В: Нам всем туда сбираться [поет] «На поезд тот…»
Дженис: Я делаю все, что от меня зависит. Это лучше, чем скучать, правда? Лучше, чем мыкаться со своей неудачей в Луисвилле, штат Кентукки.
Мистер В: Мы… а как тебя звать-то?
Дейвид: Дженис. Дженис Джоплин.
Мистер В: Три недели назад у нас закончился медовый месяц.
Дженис: Нет, правда, я бы мечтала встретиться с твоей женой.
Мистер А: Я был бы горд встретиться с твоей женой.
Дженис: Скажи ей, чтобы она подтащила сюда свою задницу; я оплачу ее выпивку.
Мистер А: Не говори так, у меня в кармане фотка моей девушки.
Дженис: (официантка что-то шепчет ей на ухо и она истерически хохочет) Вы не поверите, что она мне сейчас сказала! [разнузданное хихиканье] Да, вы просто не поверите. Наша официантка только что поведала мне премерзейшую шутку. Она шепнула мне на ухо: «А ты слыхала о девушке, которая приняла душ под одновременным воздействием ЛСД, антиперспиранта и кентуккского жареного цыпленка?» — «Нет»,- сказала я.- А та продолжила: «Девица была взволнована, дыханье ей сперло, а пальчики… пальчики оближешь!» [хихикает]. Юг, ребята.
Мистер В: Мой племянник, хоть он и занят сегодня на работе, но он может сыграть на гитаре так, как вам и не снилось. Он играет суперский фанковый бас…
Дженис: Наклевывается одна из тех абсолютно безумных, неконтролируемых барных бесед.
Дейвид: У меня все под контролем, Дженис, я люблю тебя.
Дженис: Ты же намеревался сделать статью обо мне, мужчина. Долбанная реальность!