Я верю, что эти фантазмы – всего лишь небольшая разбалансировка нашего разума: образы, которые мы не в силах удержать в границах царства сна. Они возникают даже днем, и они ужасны. Я страшно пугаюсь, когда ночью вижу их перед собой – необузданные образы, которые смеются, спешившись со своих коней. Порой я так боюсь, что кровь, бьющаяся в моих жилах, стучит, как чья-то тяжкая поступь, разносящаяся по дальним комнатам в ночной тишине.
Пиранделло, «Генрих IV»
.
.
СНЫ НАЯВУ
.
Внизу ничего нет. Лишь какая-то белая аморфная стихия, наглухо отгораживающая нас от низлежащего мира, дождь, оставляющий отметины на полупрозрачной географии самолетного иллюминатора, где малюсенькие реки зарождаются и исчезают в мгновение ока.
Дженис читает, погрузившись в собственный мир, уткнувшись в страницы «Зельды». Ее обложка – гнездышко, устланное рдеющими перьями попугая, которое светится в украшенных браслетами руках Дженис и выглядит скорее коротким и толстым букетом, чем книгой. Дженис много читает, и эти книги («Ночь нежна», «Взгляни на дом свой, ангел», «Крушение»), которые она повсюду таскает с собой в поездках, производят любопытный близкий к одержимости эффект: их слова и образы опыляют ее жизнь снами наяву.
Вероятно, к счастью для Дженис все эти штудии, погруженность и общая склонность к умственному труду не сказывались на ее пении и сочинительстве, которые всегда оставались весьма фундаментальными, дерзкими, непосредственными и лишенными рефлексии. Изрядная интеллектуальность не смогла уберечь ее на деле от создания нескольких самых бесстыдных, очаровательно простодушных стихов из тех, что можно себе вообразить.
Но в часы затишья – за кулисами, в самолетах, аэропортах, в любую свободную минутку крошечные корешочки сопереживаний удерживали ее связь со страницами, врезаясь в ее мысленный взор, населяя ее сны наяву отголосками отличных летних деньков и распутных вечеров шестидесятилетней давности.
— Ты увлеклась?
— Книгой или Зельдой? Нет, мужчина, я не схожу с ума от книжки, но ее жизнь – это что-то особенное. Она была такой же прибабахнутой, как и я. Я вот тут читаю о том, как она была на этих танцульках, а потом в своем шелковом халате держала букет роз – ты не поверишь, как романтично у нее это все – в общем, потом она идет с этих танцев и проходит мимо фотомагазина и видит в витрине фотку одного из своих кавалеров. Этот птенец невнятно намекает, что вообще-то ему надо было быть с ней, а не на витрине. И знаешь, чувак, что она творит? Лупит прямо по стеклу, вытаскивает фотографию и удаляется с нею самым бессовестным образом. Она несет ее в кафе, будто там у нее намечено свидание. Ты знаешь, я подозреваю, что она была действительно сумасшедшей, а?
— Разве в конце концов у нее не съехала «крыша»?
— Да-а. Но это было много позже. Она писала Скотту эти душераздирающие письма. Она побывала во множестве этих заведений. Я думаю, все, что произошло с ней, в конце концов, было чересчур. Даже для нее. Я вот что пытаюсь сказать: все эти ее романтические устремления и все такое прочее в итоге действительно происходили с ней. Так что я думаю, от этого-то она и сбрендила. Словно мечтаешь о чем-то, а потом это действительно происходит.
.
Из письма Зельды, написанного Фицджеральду из клиники доктора Форела:
Дорогой Скотт,
… Я хочу выздороветь, но по-моему, не могу, и если даже смогу, то куда девать ту часть моего разума, что так пристально вглядывается в прошлое и в обилие тех вещей, что я никогда не смогу забыть. Танцы закончились, я слаба, немощна и не могу понять, почему я должна быть единственной среди всех прочих, обязанной тащить все это – зачем…?
Вчера у меня появилось несколько граммофонных дисков, которые напомнили мне Эллёсли. Ну, почему мы больше никогда не будем так счастливы, и почему все так случилось – давным-давно, когда мы обрели друг друга, было гораздо лучше, космос, окружавший наш мир, был теплым – Сможем ли мы когда-нибудь вернуть это – хотя бы в воображении…?
Дженис раскрывает книгу где-то посередине, где фотографии Зельды и Скотта, старые снимки и рисунки, приход-уход самой жизни. Зельда в балетной пачке – тюлевые оборки и лента обвивают ее как рано созревший цветок.
На маленькой фотке, подписанной «Причуда», она сидит на цветочном лугу, будто только что возникла на нем. Дженис сжилась с иероглифами зельдиной жизни, словно со своей собственной. Такое впечатление, что она отражается в этих фотографиях, как в маленьких серых зеркалах. Вот рисунок Ринга Ларднера, который наклеен на старую газетную вырезку. Она одета в пальтецо девушки-малютки, шагнувшей на неразъясненный карниз с вопросительными знаками. Следующая страница содержит более угрюмый облик, грозно озаглавленный «Выздоровевшая». Блуждающие, отрешенные глаза, с трудом пытаются скрыть сумасшествие, проглядывающее в напряженном вытянутом лице, обрамленном короткой институтской стрижкой.
Что произошло до и после этих моментов, в полдень посреди поля в 1916 году? Снимки так же загадочны, как и те, что остались нам теперь от Дженис. Она завидует и очарована Зельдой, чья романтическая мамаша дала ей имя цыганской королевы, вычитанное в сентиментальном романе.
Дженис мрачно указывает на последнюю фотографию в книге. Соответственно, она стоит почти по стойке смирно в люльке огромного крана, будто стартовав с земли навсегда.
«Как светилась наша любовь сквозь любую старую банальную фразу телеграммы»,- писал Скотт в одной из своих заметок, собранных в «Крушении». Тут фотография альбомчика Зельды, куда телеграммы от Скотта были наклеены с набожным тщанием, словно маленькие белые облачка.
Воспитание в Южной глубинке сыграло не последнюю роль в объективности самооценки Дженис, поскольку Юг с его раздумчивой, хрупкой добротностью – подобно ранимым романтичным женщинам Теннесси Уильямза, на которых походила и Дженис – кажется, приберегает время и выглядит относительно защищенным (на самом-то деле, нет) от перемен более подвижной социальной среды.
К тому же Дженис почти буквально разделяла с Зельдой Южные догматы женственности, вдохновенный внешний лоск легендарной Южной красавицы с его сопутствующими шарадами этикета и морали, которые по-прежнему являются жизненными аспектами для Южной глубинки. Они обе выросли в этой атмосфере клаустрофобии с ее старательно анахроничными моделями правильного поведения, которые неосознанно подпитывают прелестную иронию: хорошо воспитанные Южные девочки выращиваются в тех же недоуздках традиций и ограничительных социальных запретов, что и негры Юга. Возможно, это-то и было тем превратным родством, которое вызывало такое доверие к блюзам Дженис.
Обе девицы, своенравные и настойчивые, и вместе с тем достаочно впечатлительные, чтобы быть признательными буйной романтической традиции, в которой они выросли, Дженис и Зельда разрывались между желанием отбросить все глупое притворство этого феодального общества (с его слабым эхом от хождения на цыпочках сэра Вальтера Скотта вокруг Тары) или грациозно поживать себе среди множества привилегий. Этот конфликт однажды принудил Зельду написать: «…очень трудно быть сразу двумя человеками, один из которых желает быть полным хозяином самому себе, а другой – придерживаться старых милых правил и быть любимым, невредимым и защищенным».
.
— И как это ты дошла до такой сильной самоидентификации с Зельдой?
— Меня всегда здорово тянуло ко всем Фицджеральдовым делам, к его усилиям жить во что бы то ни стало, полным ходом, лезть из кожы; они с Зельдой представляли собой конспект «полного улёта», правда? Когда я была юной, то прочла все его книги. Я перечитала их все, автобиографии, «Крушение», наброски… в его жизни она всегда была мифическим персонажем, к тому же рождается ощущение, что он разрушал ее, всегда чувствуется, что она хочет идти с ним на край света, а он опустошает ее. Но из этой книжки выясняешь, что она была не менее амбициозна, чем он, и что они оба разрушали друг друга. Как-то он написал ей письмо, в котором говорит: «Люди твердят, что мы разрушаем друг друга, но я никогда не ощущал ничего такого. Я чувствовал, что мы разрушаем сами себя».
— А почему тебя так тянет к этой паре?
— Ты хочешь выяснить, идентифицирую ли я себя с ними?
— Да-а.
— Да, конечно, да. Это очевидно. Мой «улёт» того же сорта. Но она была посчастливее, у нее был он. Она нашла часть себя. Но вот я не думаю, что то, к чему она пришла в конце,- необходимый продукт «улета». Кажется, скорее, это продукт пресеченных амбиций и ее детства, прошедшего на Юге. Они свалили ее с ног. Но я еще не дочитала книгу до конца. О, Боже, она так прекрасно обращалась со словами… Фицджеральд позаимствовал у нее массу чего, выкопал из ее дневника. Она была каждым из его женских персонажей – Николь Дайвер, очаровательная женщина, да она была каждой из них. Она тоже писала, а он, как повелось, брал ее рассказы и публиковал под своим именем. Такое у них было соглашение. Что бы она ни написала или сказала, он был готов использовать в своей работе. Она была очень романтичной, и у меня, если ты заметил, большая склонность к этому.
— Да-а, я заметил, что тебя интересуют все эти вещи 20-х и 30-х годов.
— Я – анахронизм, вот что это такое.
— И как же ты к этому пришла?
— Да уж не знаю, мужчина. Имею в виду, что я не запала с головой на тридцатые; я все-таки выкормыш пятидесятых, но предполагаю, ты знаешь, что мои мысли и фантазии возвращаются к тому более необузданному, бурному времени. Не к тем хитрым играм, в которые люди так любят играть, не к легким, знаешь ли, флиртам. Скорее к «Итак, мальчики?» Это, конечно, меня не слишком красит. Но, ты знаешь, они же просто вьются вокруг!
— В таком случае, а с Мэй Уэст ты себя отождествляешь?
— О, да-а. Она – просто динамит, но, э-э…, я думаю, у меня слишком опасное положение… более реалистичное и человечное…я никогда не могла бы…, думаю, что могу сказать это, но я не это имею в виду. Я не знаю ее достаточно хорошо, чтобы быть уверенной, когда она притворяется, а когда нет. Думаю, она возможно даже подразумевает именно это. Я могу справиться с этим, ты знаешь… но любой, кто знает меня, знает… Но мне нравится ее стиль. Мне нравится этот способ поведения. Мне нравится такой взгляд на вещи. Ниже пояса, чувак. Правда жизни, мужчина. Полный крандец. Я голодна, накорми меня, осчастливь… [хриплым шепотом] Иди сюда…у-у-хх!
.
Кровососы, нагрянув не ко времени, нападают на тех, кто незащищен и невинен. Они часто выбирают себе в жертвы наивных и всех тех, в чьих глазах светится ностальгия по утраченному раю. Дженис была одной из тех наивных душ. Быть наивной,- не важно, много ты знаешь или читала,- значит ждать того, что противоречит всем очевидным предпосылкам, ждать того, что окончится обязательным хэппи-эндом.
Зельда, Бесси, Билли (Бесси Смит и Билли Холидэй – знаменитые джазовые исполнительницы блюзов — прим.перевод.) и Николь Дайвер были ее бесплотными двойниками, сутью, которую Дженис обрела, одурманив себя их жизнями. Одержимость, инициированная фантазиями. Заигрывание Дженис с этими покойными духами было настоящим заговором («давайте притворимся»), увлекающим все эти прекрасные, вкрадчивые, соблазнительные тени, которые добиваются-таки того, чтобы смертоносными усиками прикрепиться к живому существу.
Неугомонность Дженис проистекала из помех, порождаемых всеми этими голосами, беспрестанного словоблудия тех, кто ведет себя одержимо и делает простую жизнь невозможной для себя. Каждую минуту подспудно ощущалась совокупность их присутствий со своим грузом непрожитых жизней.
Подражания (исполняя блюзы, она прикидывалась Бесси) были не просто театральными представлениями, но очень-таки жизненными олицетворениями. Они выходили за пределы, превосходили ее знания. Дженис почти проживала куски жизни Зельды еще до того, как узнала, кто она такая.
Эти духи подкарауливают в образах, словах и песнях, они поджидают нечаянно оставленного открытым окна. Они крутятся в мозгах. В снах наяву они овладевают нами. Мы даем им прибежище, гоня прочь самые тривиальные причины этого. Одержимые историей и выслеживанием образцовых жизней, мы маршируем на параде погибших душ, которые оживают, когда мы слышим их. Не потому ли плодятся трюизмы типа того, что новопреставленные неизменно будят чувства, воспоминания, восхищение?
Саксофонист Мартин Фьерро, игравший со «Скоростной службой доставки» (Quicksilver) тем вечером, когда умерла Дженис, сказал мне: «Она сегодня здесь, мужик, ты понял, что я имею в виду? Она в сердце каждого из нас, на устах, в головах. Каждый твердит: «Как жаль, что ее нет с нами». Она у меня в сердце, чувак, вопящая… смеющаяся… скулящая, парень, скулящая».
В жизни образы кишат повсюду – в песнях, словах, старых фотографиях ушедших времен. Для Дженис эти времена были двадцатыми – хрустальными, неуловимыми и молчаливыми, если не считать голосов, что она придала им.
.
.
ВОСТОК ЭДЕМА
.
Американцы, говаривал он, должны бы рождаться с плавниками, а может, так оно и было, может, деньги – это форма плавников. (слово fin обозначает и плавник, и банкноту в 5 долларов — прим.перевод.). В Англии собственность породила чувство привязанности, а неугомонные американцы с неглубокими корнями нуждались в плавниках да крыльях. В Америке даже нет-нет да и муссировалась идея об образовании, из которого изымут историю и прошлое, что станет своего рода устройством для приключения на воздушном шаре, с которого сбросили всех безбилетников, исповедующих наследие и традицию.
Ф.Скотт Фицджеральд, Крушение
.
Дженис знала, что, когда люди обсуждают «Дженис», они говорят о мифической Дженис, которую Кэшбокс назвал «чем-то вроде смеси из Лидбелли (Хадди Ледбеттер по прозвищу Свинцовое Брюхо – гитарист, исполнитель народных песен — прим.перевод.), паровоза, Анки-пулеметчицы, Бесси Смит, буровой вышки и паршивого бурбона, просочившейся наружу где-то между Эль-Пасо, шт.Техас, и Сан-Франциско».
Зациклиться только на этой стороне дела было очень легко. Существовала Дженис, о которой постоянно судачил каждый – с мысленным взором, дерзкая, напористая, прикольная, — но бытовал также и упрощенный вариант для печати. Как и ожидалось, этот-то вариант и попадал в строку. Там не было ничего загадочного или двусмысленного. Дженис, врывающаяся в город на полной скорости, заваривавшая похабные истории с парнями, выставляющая выпивку. Так это все и компилировалось. Журналисты небольшой руки с Юга и Среднего Запада принимали все за чистую монету – небольшой оживляж среди объявлений и извещений. Они были просто очевидцами хорошо поставленного представления.
Но Дженис не была деревенщиной из заросшего сорняками захолустья. Ее вскормили города – Порт-Артур, Остин – со всеми предсказуемыми определенностями, присущими жизни американского среднего класса. Они не сильно менялись от штата к штату, связанные накрепко, как обманчивые единства из журнала Лайф, Оззи и Харриет, «Клинексы», Кока-Кола, Озеро Грушевого Сидра и Сэтэдей Ивнинг Пост. Дженис потребовалась немалая воля и предельное воображение для поддержки иллюзии того пространства детской мечты, из которого она самореализовалась.
На самом деле ты мог разглядеть следы всех этих местечек – Кокомо (городок в центре шт.Индиана – прим.перевод.), Восточной Хелены, Южной части Чикаго – и всех тех людей, что Дженис никогда не знала, но которые, тем не менее, буквально проросли в ней: сущее детство Америки – бесконечные пространства, крытые повозки, пионеры Запада, «железный конь», неустанные поиски Земли Обетованной, невероятные страсти, фантастические приключения. Казалось, была унаследована сама свобода. Дженис была «Американским достоянием», как выразился о Зельде Джералд Фицджеральд (брат Скотта).
Сама Дженис называла себя умышленным, нарочитым анахронизмом. Она была Американской красой, созревшей в мечтах о романтичном, героическом, трудолюбивом Эдеме. Это незамутненное, простейшее вИдение, которое до сих пор сохраняется на этикетках калифорнийских цитрусовых — исчезнувшим миражом Америки.
Под нами вновь появляется реальный ландшафт, который после внезапно уплывшего тумана подобен дорожной карте, открытой на странице штата Кентукки. Завтрашнее выступление расписано до мелочей. Леди и джентльмены, в вашем распоряжении река Огайо, игравшая сегодня букву Эс («долларом», как говорит моя жена – прим.перевод.). Внизу скользят небольшие земельные участки – желтые, красные, коричневые, четко разграниченные, как географические зоны в атласе, где каждый цвет знает свое место. Пролистывая странички Кентукки, драматично нарываемся на Луисвилл, теперь уже в форме выпавшей из гигантского алфавита буквы Т, простершей свои руки на девять миль вдоль реки Огайо, а хвост скрутившей средь холмов.
.
.
«Я ПРИБЕРЕГАЮ БАСИСТА ДЛЯ ОМАХИ»
.
Применительно к Дженис группа «Буги по полной натуге» была довольно странной. За исключением Кларка Пирсона остальные были почти на десятилетие младше Дженис, и она обращалась с ними с материнской заботливостью, пробудившейся в мачехе.
Хотя они и не были так близки, как «Большой брат», являвший собой настоящее семейство со всем неистовством безусловных взлетов и падений, «Буги», тем не менее, не придерживались исполнительской анонимности «Козмик Блюза» — второго ансамбля Дженис. Осязаемая привязанность, струившаяся меж «Буги» и Дженис, проявляла себя в игривости, возбуждаемой ими на сцене. А также в причудливом сочетании. Земная, изнуренная, вопиющая Дженис и «Буги», по большей части, тихие, самоаналитичные и (в сравнительной степени) невинные.
Но скромные, интровертные качества «Буги» были идеальным фоном для Дженис, и она выступала вперед в ярком контрасте с их безмолвными личностями, типа пыхтящего по рельсам Литерного Полуночного Экспресса (культовый персонаж множества блюзовых и роковых композиций – прим.перевод.), который просто обязан быть заметным в лунном свете.
Ансамбль определенно гордился собой, частично подпитываемый в этом Джоном Куком – вероятно наиболее изысканным роуди во всем роке. В своих ковбойских трофеях от денверских Западных Галантерейщиков Миллера, он гляделся начальником всей городской полиции Кембриджа, шт.Массачусетс.
Во время турне лишь хриплый голос Кларка бывало соперничал с голосом Дженис на фоне приглушенного гудения самолетов, достигая Додж-ситиевского апофеоза (город в юж.части шт.Канзас, символ необузданных нравов Фронтира – прим.перевод.), если дело касалось крашеных блондинок
Порой, когда, например, натянувший линялые джинсы Р.Крамб, проходя между рядов кресел, стряхивал ее косячки на пол, Дженис, чувствуя, что молчаливость оскорбляет самоуважение сильных американских женщин, предупреждала «парней» об опасности громким возгласом «АХ, ВОТ КАК!»
.
Джон читает хронику индейцев Кайова. Его фантастическая Америка еще глубже в прошлом, чем у Дженис, «по ту сторону от холмов республиканцев». Индейцы, военные скауты, пещера Льюиса и Кларка (огромная сталактитовая пещера на юго-западе Монтаны – прим.перевод.); манящие тайны Фронтира.
Брэд Кэмпбелл ухмыляется чему-то про себя этакой невинной, скромной усмешкой. Ричард Белл выстукивает свои причудливые соло по безмолвной клавиатуре, тогда как Кен Пирсон и Джон Тилл, связанные наушниками со своим приватным мирозданием, прокачивают записи Колтрэйна, «Мальчика королевского печенья», Леонарда Ламберта, Хендрикса и Дайны Росс.
— В основном, нам нравятся студийные музыканты, которых собирают не сессию,- объясняет органист Кен Пирсон с характерной для него скромностью.- Это совсем не то, чем мы занимались в гараже на протяжении трех предшествовавших лет. Мы все еще ищем ту музыку, которая нам понравится. Я вот, зайду к Джону в комнату, и он мне сыграет чего-нибудь, а я скажу: «Типа, тебе это нравится?» Знаете, мы вообще-то группа музыкантов с самым разным прошлым, собранная вместе и постепенно становящаяся одной семьей.
Сам Кен поработал со множеством небольших рок- и джаз-банд в Канаде. Он сопровождал фолкера Ронни Эйбрамсона и играл с Монреальским симфоническом оркестром «Пенни Лэнг 1500» пока не присоединился, примерно год тому назад, к Джесси Винчестеру в качестве пианиста. Джесси, чтобы избежать призыва в армию, уехал на север и запланировал отправиться со своим квартетом на запад в стареньком автобусе, останавливаясь и выступая где ни попадя, как вдруг Робби Робертсон пригласил его на запись. На эту сессию Робби привлек басиста и барабанщика, но, нуждался и в клавишнике, так что Джесси и Кен оказались единственными членами оригинальной группы, которые отметились на альбоме. Кен, может быть, и остался бы в составе ансамбля Джесси, но тот подписался на февральский концерт с «Бэндом»; ему казалось, что обеспечить наилучший контраст полновесному звучанию «Бэнда» его группа сможет, если будет состоять лишь из него и басиста. Поэтому Кена тут же отстранили от работы. Это случилось примерно тогда же, когда Дженис подыскивала формат для своей новой группы сопровождения.
Хотя Дженис и говорит, что одной из причин отставки второй группы было ее постоянное соперничество с духовыми инструментами, она упускает из виду ту энергетику, которую сообщали ей духовые. «Когда я нуждалась, они придавали мне тот самый шарм». Едва ли ее аудитория останется без этой фенечки. Ведущая гитара Джона Тилла и орган Кена Пирсона прекрасно заполняют проигрыши духовых и даже лучше гармонируют с голосом Дженис.
Когда Дженис оставила «Большого брата», это было что-то типа расторгнутого брака, и с тех пор она искала партнера, у которого наличествовали бы такие достоинства, как спонтанность и свежесть, но не дилетантство. Новая группа пришлась ей под стать настолько, насколько позволяло время. Если они и не были для Дженис тем, чем был «Большой брат», то, может, потому, что не были частью мифологии Панхэндл-парка (часть парка Золотых Ворот в Сан-Франциско, напоминающая сковороду — прим.перевод.). Но, как музыканты, они более сплочены, чем «Большой брат». К тому же у Дженис установилась с ними связь. «Эти парни на той же волне, что и я,- говорит она,- это поважнее, чем новая семейственность».
Из последнего состава Дженис взяла лишь Джона Тилла (соло) и Брэда Кэмпбелла (бас). Брэд был в составе второго ансамбля со дня его основания, а Джон присоединился к Дженис ближе к концу, играя на ритм-гитаре. Он – тонкий и быстрый блюзовый гитарист, который сразу же после окончания школы начал сотрудничать с ансамблем Ронни Хокинза.
— Ронни нравилось промывать мозги малолеткам. Он убеждал, что тебе не сыграть этого ни с кем, а потом напяливает на тебя черный сюртук, купленный паричок, и ты просто стоишь там, пока у тебя не достанет пороху выдвинуть свою собственную идею.- Брэд, который играл на басу в последней группе Дженис, пришел из ныне усопших «Бедняков» (менеждером которых был все тот же Альберт Гроссман), где он заменил Дэнни Джерарда, а его бас покрепче по сравнению с барабанничаньем Кларка Пирсона.
Ричард Белл (фортепьяно) тоже пришел из ансамбля Ронни Хокинза и вместе с Джоном Тиллом поддерживал канадского гармошечника и певца-«мальчика королевского печенья», известного, как Ричард Ньюолл. Фоно Белла звучало и бордельным, и джазовым одновременно, а также легким импровизом в достаточно жестком ритме. Ричард еще учился в колледже, когда Хокинз предложил ему «50 долларов в неделю и стирку за свой счет» и дал 30 секунд на размышление. Тот принял предложение. По всем удивительным историям, связанным с его именем, Ронни Хокинз – как канадский Джон Мэйолл – выходит, привлек и раскрутил несметное количество по-настоящему талантливых музыкантов.
Все члены «Буги по полной натуге» канадцы, кроме Кларка Пирсона, который играет на барабанах вместе с Линном Каунти. Дженис обнаружила Кларка, выступавшего в сан-францисском топлесс-клубе «Галактика». Его работа была чувственной, тяжеловесной и перемалывающей все и вся, под стать сексуальному голосу Дженис. «Знаешь, у меня были барабанщики, твердившие и-раз, и-два, и-три…,- говорит Дженис.- Кларк просто правильно отсчитывает доли на своей установке».
— Просто мы не сошлись, как следует,- говорит Дженис о «Козмик блюз-бэнде».- Они не отрывали меня от земли. Знаешь, мне не хватало вот этого самого. Мне всегда нужно прочувствовать это, потому как, если я не пропущу это через себя, то и аудитория ни хрена не почувствует. А этот ансамбль сколочен так крепко, как ты себе и не представляешь, а это значит, что я могу идти дальше, ширить сферу своего влияния. Вместе с ними, мужчина, вот так-то!»
Дейвид Дэлтон,
«Поездка с «Буги по полной натуге» Дженис Джоплин»
Роллинг Стоун, 6 августа 1970 г.
.
.
ОТСВЕТ ТВОИХ АЛЕБАСТРОВЫХ ГОРОДОВ, НЕ ТУСКНЕЮЩИЙ БЛАГОДАРЯ ЧЕЛОВЕЧЬИМ СЛЕЗАМ
.
Несмотря на толпы, аэропорты всегда выглядят необитаемыми. И это, на мой взгляд, вносит свой вклад в формирование основательно смещенного восприятия, рождающегося при воздушных перемещениях по Америке. При иллюзии перемещений, поскольку, должен сказать, для поверхностного путешественника все везде абсолютно то же самое. Его приключения едва ли годятся на роль обличительных. Это неприятное разочарование проистекает из ужасающего осознания, что ты туннелируешься от одного вакуума к другому. На поверхности земли каждый город кажется слепком с предыдущего, как будто какой-то гигантский пожирающий города богомол побывал здесь буквально перед твоим визитом и оставил после себя лишь безжизненную оболочку.
Прибывая в Канзас-Сити или Мемфис, удивляешься, куда подевались изящные речные пристани и вульгарные городишки времен американского Фронтира. Ты тщетно прислушиваешься к их дыханию и с некоторым сожалением осознаешь, что исторические исполины, некогда бродившие по нашему континенту, многочисленные, как бизоны, измельчали и превращены волшебной палочкой Цирцеи в глупых, пассивных свинюшек.
Аэропорт равнодушен, даже когда по его кишечнику движется эксцентричная банда. Он приветствует нас, как и каждого прибывшего, с бессмысленной веселостью свежеобмытого трупа. Все вокруг – порочная иллюзия, сумеречная область мистификации и убийственной иронии по поводу того, что все происходящее это – злоумышленно воссозданные останки. Это своего рода чудо Американской изобретательности и эффективности. Оно должно кого-то обнадеживать. Но кого?
Девица от Эйвис (крупная фирма проката автомобилей – прим.перевод.) предсказуемо улыбается нам, пока Джон Кук собирает весь багаж в кучу. Остальная братия подобно зомби бесцельно бродит по белой, пустынной зоне прилета, скользя по натертым до похоронной чистоты полам.
И только Дженис знает, как распорядиться этим безвременьем: она бросает свои кости в кресло, откупоривает бутылочку и вопиюще присасывается к горлышку под взглядами пораженных окружающих бизнесменов и нескольких умилительно опешенных семейных группок.
.
В этом контексте Дженис вдруг предстала настоящей без преувеличения раблезианкой. Среди изменчивых теней она замаячила волшебной плотностью своего существования, словно нагрянув к нам из почти вымершего племени гигантов. У Дженис есть эта способность удалять из поля зрения всех прочих, рискнувших сравниться с нею, но, когда ей самой необходимо психологическое равновесие, эта способность может и обрушиться на окружающих. Конечно, ее напористость и грубое кривлянье в роли закоренелой бандерши были неплохи для защиты хрупкой уязвимой сердцевины.
Подобные коллизии с соотечественниками были часто театральны, на грани фарса, поскольку, где бы Дженис ни находилась, она была на своей собственной сцене, и, если ты туда вторгался, то был обязан лицедействовать. Однако, порой эти сценки были не так уж безобидны. Ведь, как ни крути, чья-то чужая реальность может подвергнуться чрезвычайному наскоку – потому-то Дженис порой интуитивно играла строго по хозяйским правилам. Казалось, ее присутствие разъедает все, что остальные считали само собой разумеющимся, и по этой причине большая часть ее импровизированной, вовлеченной в процесс, хихикающей аудитории держалась на расстоянии. Для них эскапады Дженис имели хлопотный эффект созерцания частицы анти-материи, непроизвольным образом сгенерированной в опасной близости от них. Приближение к ней повышало риск какой-то личной детонации.
Она воплощала все, что они ненавидели, чему не позволяли существовать, перед чем сворачивались в ежистый шар высокомерия. Дженис разом изобличала весь потаенный, грязный мусор, содержавшийся в их лишенных свежего воздуха «кумполах» и совала им в нос его препротивный запах. Она создавала такие катастрофические интерференции и лакуны, что ее «жертвы» начинали жаждать мщения. Пик негодования вызывало не столько то, что она топталась по ним день-деньской, сколько то, что ее бестактность, казалась наиболее вопиющей в местах, где царила их непорочность.
По большей части Дженис не замечала этих проблесков негодования, поскольку у нее всегда был при себе ее внутренний мир, в который она могла ретироваться. Посреди неудобоваримого потока всех этих мест она бывало плюхалась вниз перезревшей августовской грушей, напевая про себя обрывки старых песен – персональные заклинания, дабы удержать окружающую среду на расстоянии, смертельный яд против накопившихся мрачных предчувствий. Как правило, они были не того сорта, что она распевала на сцене – Мерл Хаггард, старые номера Бесси Смит и ее любимая бесформенная песенка под названием «Это жизнь», которая не имела ни малейшей связи с синатровским сливочным мороженым.
— А что такое жизнь?
— Журнал, простак.
— И сколько же он стоит?
— Четвертак.
— А у меня всего десярик.
— Вот, в этом–то и жизни соль, сударик…
.
Досаждая, как клоп, нашему синтетическому миру, Дженис олицетворяла мамашу Кураж, катившую сквозь ад свою тележку со скарбом, с тащившимися вслед сыночками: «Только б нам найти закуток мира и покоя, где б не было пальбы, мы б с детками, а куда их деть-то, передохнули чуток».
В баре аэропорта один из представителей местных, судя по лацкану, «Храмовников» (американская благотворительная организация, основанная в 1872 г.- прим.перевод.), разукрашенный как сады Аллаха, неожиданно набрасывается на Дженис, ровно собака, оценившая весь расклад: «Эй, детка, ты все еще превращена в черепаху?»
.Дженис нагло пучится в эти холодные синие глаза Доналда Дака (тупой персонаж популярнейших мульти-серий – прим.перевод.) и произносит: «Как только я возжелаю увидеть тебя в своей запруде, жопа ты эдакая, то тут же дам тебе знать».
Позже я наивно спрашиваю у Дженис, а, может он имел в виду «Черепаховый блюз»?- «Да, нет, чел,- отвечает она.- Он был попросту подкручен. И пытался выглядеть умненькой задницей. Многие поступают именно так. Если ты смотришься дерзко, то, даже впервые увидев тебя, они пытаются вызваться на спор. И, знаешь, если ты лепечешь в ответ: «О-ох, простите… я тут,.. ей-богу…» — всё, ты уже уничтожен».
.
.
«Я ПРОСТО ЧЕРЕПАХА, КОТОРАЯ ПРЯЧЕТСЯ ПОД СВОИМ ЗАГРУБЕВШИМ ПАНЦЫРЕМ»
.
Поистине, правду говорят философы, что жизнь можно понять, лишь прожив ее назад. Но они забывают другое суждение, что жизнь может быть прожита только вперед. И, если кто-то задумается над этим предложением, то для него становится все более очевидным, что жизнь нельзя понять заранее просто потому, что никто не может ухватить тот специфический момент, необходимый для спокойного понимания действительности – начало проживания назад.
Кьеркегор, Дневники, 1843
.
Мало что разнообразит монотонность долгих часов, предшествующих выступлению. Мы — в тусклой гримерной с высоким потолком и единственной голой лампочкой. Дженис гримируется перед зеркалом. Время в основном тратится на то, чтобы нанизать ее бусы. Великая Мать-ткачиха за своей бесконечной работой. Кусочки стекла и камушки странных форм, скользящие узлы, подвязка концов. Каждая прядь являет собой часы и сутки скуки, ожидания… ожидания, убийства времени. Каждый камушек – час, каждый узелок – минута съеденного времени. Язык бесстрастных пальцев опустошал мысли, был автоматичен, повторяем.
Потом, со всеми невероятными формальностями, приходит черед браслетного ритуала. Процедура, почти тунисская, по своей яркости. Их аккуратно сияющие кольца вспыхивают в грубом свете малюсенькой комнатушки, как стая белых птиц, взлетевших в момент рождения Кучулайна, и каждое с серебряной соединяющей их скобкой. Вес всего этого древнего янтаря и серебра! Ощущается, должно быть, как обхват дополнительной руки. Звякающие кольца, перекрывающие, наползающие, скрывающие друг друга. Трудно поверить, что они не исполняют какой-то религиозной функции. Дженис обдуманно надевает каждое из них, как тончайшие латы, и еженощно выходит на свою собственную гладиаторскую арену. В зале, конечно, не людоеды, хотя, в некотором смысле, именно они самые, поскольку предстоит битва за них – с ними же — против всех тупых, ошибочных призраков, возникших в головах в течение дня.
Представление иллюзорно само по себе, а утешение, которое она подарит им, подобно утреннему пролету пчелиной матки – всего лишь мимолетный экстаз. Но эта бешеная встреча и обман невесомости составляют то, в чем нуждается и сама Дженис, сговор обоюден, другими словами, репетиции были бы смертельны. Каждый вечер — все тот же притворный рай, все то же шумное вознесение, интоксикация, длящаяся несколько меньше, чем прогнозируемое погружение в маленькие беспощадные банальности. За условия этого действа отвечают обе стороны – Дженис тоже надо вернуться на землю.
В течение этих бесконечных часов Дженис конечно же предается воспоминаниям. Но вспоминаемое, так или иначе, воспроизводит лишь маршрут ее мифа. Она не занимается осознанным сокрытием тайных мест, к тому же и привычка защищает ее. У Вас такое впечатление, что ее детство спрятано даже от нее самой, и что нам разрешено обозревать ее жизнь лишь в виде геологического разлома. С ее стороны (со стороны родителей) проявляется определенная истинность, скорее запроектированная и питаемая надеждой, чем ощущаемая наяву, а с нашей стороны мы видим лишь то, что стало самой Дженис,- монумент, запятнанный реальными событиями, но в известном смысле более настоящий, более сфокусированный, чем какая бы там жизнь ни была. Эволюция звезды, ее собственной программы. Какие из компонентов этого мифа существуют на самом деле,- совершенно не важно. Пройдет время, нам достанется мягкое, бесформенное очертание будущего, но пройдет и будущее. Вот таковы и были устремления Дженис.
.
А суть в том, что жизненные факты, за которыми мы гонимся в миссионерском усердии,- всего лишь сигналы огромных потерь. Наши отклики могут быть только слабым эхом, глухо доносящимся сквозь размытые очертания этих переживаний. В конце концов, мы прилагаем усилия, чтобы распознать смысл. Сигналы, исходившие от Дженис, не были какими попало. Сигнал, факт, зарубка на шкале времени – это уменьшенная копия, чистый резонанс с монотонным физическим бытиём. Если уж на то пошло, Дженис хотела, чтобы ее жизнь читалась по значимостям, по символам в противовес шумам.
Историческая достоверность не так уж важна. В этом смысле Дженис всю жизнь стирала себя с листа и вписывала в эти строчки свой миф. Явленные воспоминания о событиях взывают по ту сторону гигантского разлома времени и места подобно голосам, зовущим друг друга с разных берегов реки в конце «Сладкой Жизни» (культовый фильм Федерико Феллини – прим.перевод.).
.
.
ДЕНЬКИ НА УОЛЛЕР-КРИК
.
— А можем мы поговорить о прошлом, Дженис?
— Прошлое, да-а, прошлое.
— Как Чет Хелмз нашел тебя?
— Я была в группе, косившей под деревенщину, в основном отиралась в ней – предполагалось, что я собираюсь учиться в колледже, экзамены-то я сдала, поэтому могла торчать себе среди них. Я пела в этой группке под названием «Пацаны с Уоллер-крик», речушка Уоллер бежала прямо через Остин, а в составе был Пауэлл Сент-Джон и юноша по имени Лэнни Уильямз, который женился и обзавелся детишками.
Обычно мы пели в местечке под названием «Гетто», а попросту говоря, тусовались и закладывали за воротник, ввязывались в драки, валялись в грязи, пили пиво и пели, откупоривали по новой и пели, откупоривали и пели. Я разгуливала со своей автоцитрой (струнн.инструмент аккордного звучания — прим.перевод). И шагу не делала без нее.
Мы пели на окраине города в баре под названием «У Средгилла». Это была переоборудованная автозаправка, у нее был навес и все такое, ты парковался, входил и заказывал пивка, а сам мистер Средгилл был певцом в деревенском стиле. Каждую субботу туда мог заглянуть любой желающий. Собиралось довольно причудливое сообщество. Все эти старые «оуки» (сезонный сельскохоз. рабочий – прим.перевод.), пацаны и мелюзга. Еще там был кружок преподов из колледжа – старые интеллектуальные знатоки кантри – первыми разгадавшие, куда свернет фолк, а также молодые выскочки, тоже расчухавшие, что почем, это-то и была наша банда.
К тому же там был мистер Средгилл — он был круче всех. Немолодой, здоровенный мужчина с большим пузом и белыми, зачесанными наверх волосами. Он готовил шпикачки и яйца вкрутую, а также кушанья под названием «Гран-при» и «Одинокая Звезда» — «еще восемнадцать «Одиноких Звезд», пожалуйста». (Штат одинокой звезды — официальное прозвище штата Техас – прим.перевод.). И кто-нибудь обычно говорит: «Мистер Средгилл, мистер Средгилл, выйдите и настройте нас». А он скажет, бывало: «Нет, мне это не по нраву»,- а они опять: «Ну, давайте, давайте же», и он скажет: «Ну, ладно». Закроет бар, выйдет на авансцену и сложит руки на животе, обтянутом фартуком, будто в «Закусочной Даффи». И вот он как-то так выходит, откидывает голову назад и запевает песни Джимми Роджерза, прямо как птица, и может выдать йодль – Боже, он был фантастичен!
Мы ходили туда каждую субботу и пели; я была молодой выскочкой, горластой цыпочкой – «Эта девчушка звучит почти как Рози Мэддокс, верно?» И я спевала песни Рози Мэддокс, Вуди Гатри, но как-то однажды вечером говорю: «А теперь можно я забабахаю одна? Ну, можно я одна?» и они говорят: «О’кей, пусть эта леди напоет», а я говорю: «Дайте-ка мне 12 тактов в ми-мажоре». Я пела блюзы, не более одного за вечер… но зато уж каждый вечер!
Там-то в один из уикэндов и услышал меня Чет Хелмз. Он был знаменит, он был из тех потрясающих исполнителей, которые еще в раннем возрасте (отколовшись от семьи в 18) добились успеха за пределами Техаса. И вот он заехал в родной город, по пути с Восточного Побережья на Западное, — все техасцы возвращаются в Остин – и услышал мое пение. Он сказал: «Эта девочка хороша, эта девочка хороша».
Я хотела уехать, я хотела съеб…ся оттуда, но у меня не хватало духу на одиночный отъезд. Чет уезжал и сказал, что желает, чтобы я составила ему компанию, помогла с автостопом. Мы рванули в Сан-Франциско, ночевали где попало на полу, а пару раз я спела.
Сказать по правде, я не так уж стремилась к этому. Просто подвернулась пара возможностей. Я тогда ни к чему не относилась серьезно. Я была просто молодой цыпой-дрыпой и хотела только оттягиваться!
Я хотела курить травку, брать ее в руки, сворачивать «козью ножку», посасывать эту долбаную «ножку»; чего бы ни касались мои руки, пальцы тут же начинали скручивать косячок. А пение,.. пение лишь один из способов ослабить эту напрягу моей жизни, я прошла сквозь череду личностных перемен, нарко-проблем, тяжелых нарко-проблем, и, в конце концов, оказалась опять в Техасе, стараясь собраться с духом, но там мне было невмоготу. Я, конечно, боялась, что сорвусь снова. И вот, я промаялась там около года, пока мне все это не осточертело по-настоящему.
Как я попала в ансамбль, так это – просто смех; впрочем, все идеально совпало, меня же годы никто не трахал, мужчина, потому как, кто ты такая, чтобы иметь намерения потрахаться в Порт-Артуре? Я там брыкалась, как кобылка, никого не подпускала, старалась освоить курс колледжа, ведь так хотела мама. А в тот раз я выступала в Остине с небольшой фолк-программой, играла себе на гитаре, и тут появился один из моих старых друзей – когда-то я перепихивалась с этим котярой – прошли годы, как я покинула Остин, шел 65-ый, а уехала-то я в 61-м. Рванула в Большой Город, познала Добро и Зло, и вернулась домой на побывку, чуешь? Так вот, этот котяра пришел туда, где я выступала. После я поехала в дом к каким-то людям, и вот, сижу там, а он входит и срывает меня, как банк; этот Трэйвис Риверз. Он только вошел и сразу же положил на меня лапу, поволок в постель, оп-паньки, детка! Всю ночь он вытрахивал из меня душу! Не вынимал ни ночью, ни утром. И мне было та-а-а-ак хорошо – ты знаешь, какими бывают цыпочки по утру, – в полном капуте.
[высокий девический голос] «Ну, дык, привет!»
[низкий мужской] «Что это? Иди-ка оденься, я думаю, мы держим путь в Калифорнию».
Я только вымолвила «О’кей», но на полпути по Нью-Мексико осознала, что этот парень везет меня прямиком в рок-бизнес, и это отличный шанс. Я сказала: «Хорошо, похоже, все к тому и идет, мужчина». Но вливаться в состав «Большого Брата» мне было западло. После меня уговорили, я начала петь, и по-настоящему полюбила это дело.
Итак, я добралась до Сан-Франциско и встретила всех этих чудиков. Чет знал меня, а «Большим Братом» заправлял он. Чет резко понизил котировку Риверза и попытался уговорить меня стать в центре его группы, поскольку считал, что я хорошая певица и справлюсь, но мне надо было собраться с силами. Он вовремя подзудил меня, в группу-то я вступила, но не знала, как и что.
Пока я отсутствовала и длительное время ошивалась в Техасе, Джордж Хантер пытался скомпилировать шоу. В мое отсутствие – а сорвалась я в 1964-м – никакого рок-н-ролла не было, и Джордж все твердил, как бы вставить меня в рок-н-ролл-бэнд. У него была эта афиша, первая афиша рок-н-ролла. Джордж срисовал ее, она объявляла «Изумительных шарлатанов». Афиша висела, как правило, у меня на стене, а я приговаривала: «Авангардисты. И чего они добились?»
Я вернулась в Сан-Франциско, и случился рок-н-ролл. Ну, я никогда его раньше не пела, я пела блюзы – под Бесси Смит. Они сказали: «Дженис, нам хочется, чтобы ты попела с этими ребятами», и я встретилась с ними со всеми, и, знаешь, как бывает, когда встречаешься с кем-то впервые, то так поглощен тем, что происходит, что даже не запоминаешь, как они выглядят. Я была в безвоздушном пространстве, меня колотило от страха. Я не знала, как петь всю эту лабуду, я никогда не пела под электро-инструменты, под барабаны, я пела просто под гитару. Ну, разучила «Как же мне хреново». Это госпел, я слышала его раньше и думала, что могла бы спеть, парни знали аккорды. Всю неделю мы репетировали его, а на уикэнд сработали его в Авалоне. Отыграли несколько номеров, а потом ребята сказали: «А сейчас мы рады представить…»
И никто никогда не слышал раздолбайку-меня, просто цыпленка какого-то, безо всех этих хипповых нарядов и всего такого. Я вышла в том, что носила в колледже. Вышла на сцену и начала петь, ух ты! что за напряг, мужчина! Настоящий, живой, наркотический напряг. Я не помню, как оно все было, только ощущение – какое-то чертовски хорошее, чувак. Музыка бум-бум-бумкает! все люди танцуют, фонари светят, а я стою, пою в этот микрофон, поддаю жару и, ух ты! добралась-таки до самой сути. Поэтому сказала: «Думаю, я останусь, парни». Здорово, правда? Скажу тебе, это действительно захватило меня внезапно. Я не планировала ничего такого, сидя всю жизнь в своей холодной гримерной, даже не знала, что такое бывает.
Если я и была певицей, то никогда не хотела стать звездой. Мне просто нравилось петь, потому что это прикольно, так же, как люди любят играть в теннис, тело капитально наслаждается. Все снабжают тебя бесплатным пивком. Я мало помню из того раннего периода, мы просто вкалывали то тут то там, каждый из нас голодал, я получала от родителей кое-какие деньжонки…
Я могла бы 20 раз встретить Отиса Реддинга и выйти за него замуж, но однажды я действительно повстречала его на сцене… А он – звезда, мужичок. Я никогда не была так близко от звезды.
— Ты сама звезда, Дженис.
— Это разные вещи… а кроме того, я вообще не допускаю подобных определений. Нельзя самому себе говорить, что ты – звезда. Я себя знаю, провозжалась с собою немало лет, 12-13 годов тому назад я была такой несмышленой…Была моложе и неопытней, но той же самой личностью, с тем же самым драйвом, прибабахами и стилем.
Я была той же самой цыпочкой, поскольку была ею всегда, я знала ее, и она не была звездой; она одинока, по сути своей неплоха. После шоу мне надо переодеться, одежка пришла в негодность, пятки онемели, колготки разъехались, на теле пятна от белья, волосы слиплись в кудели, голова раскалывается от боли, мне надо домой, я одинока, одежки никуда не годятся, туфли разваливаются, я умоляю роуд-менеджера доставить меня домой, пожалуйста, ну, пожалуйста, чтобы я просто сняла эти распроёб…ые одежды, тут тебе не звезда, мужичок, а простое человеческое существо.
Единственное, что у меня есть, что облегчает мне жизнь, помогает ощущать себя скорее актрисой, чем сосальщицей, мужик, так это воспоминания о прошлом. Я просто попала в нужное место в нужное время. Но теперь-то я учусь, это моя работа – все улучшать, в том числе, себя, и мне это нравится. Время от времени каждый может чего-нибудь выдать, но людям неинтересно, что там кто-то отчебучил, они пройдут мимо, и всегда кто-то останется лузером, но в другом месте и в другое время они запросто могут обратить на тебя внимание, хотя это вовсе не значит, что ты лучше кого-то. Поэтому многие даже и не пытаются. Я имею в виду, что многие даже не упираются, чтобы выйти в отличники или хорошисты по показателям, они работают свою долбанную работу, они – артисты, упираются в артистических ансамблях.
А мне просто повезло, в этом я отдаю себе отчет, поскольку была-то никем. Я метила туда же в том же стиле «Привет, пацаны!», так что меня могли бы за это поиметь за милую душу.
Поэтому не говори мне, что я – звезда, мужичок.
.
.
ТЫ ОСТАВИЛ МЕНЯ С ЭТИМ ОДИН НА ОДИН
.
Наихудшее время для Дженис – утро; уставшая и сонная, без раздумий склеивает она себя по кусочкам для поездки в аэропорт. Порой по утру она выглядит так, будто во сне ее кто-то переехал. Подобно мотыльку, бесчеловечно выхваченному слепящим лучом света, выходит она, пошатываясь, из своей комнаты в мотеле под ослепительное сияние начала дня.
Боль, просочившаяся в нее в течение дня, испарилась ночью – поэтому поначалу даже Южный Комфорт горчит. Это похоже на химическое отравление, приводящее к легкой степени отчаяния, преследующего ее бедную голову звуком капель, падающих на дно колодца.
Даже ее фатализм, совершенно расслабляющий, и запас здравого смысла не могли помочь ей взять себя в руки и противостоять невзгодам. Утешение соткано из компромиссов, а Дженис на них не шла ни в коем случае. Паралич Козмического отчаяния, казалось, был в центре ее повседневной жизни. Она повсюду несла с собой груз этого осознания, который и доконал ее всеми непостижимыми способами, в которые рядится отчаяние. Она несла Тревожную Истину, подобно козе, несшей гору в противоречивой суфийской басне.
Веское основание назвать эту Истину Тревожной имеешь лишь тогда, когда знаешь, что жизнь становится невыносимой. Как сказал Джон Леннон: «По незнанию, мужик, ты и боли-то не чувствуешь». Дженис могла вглядываться в собственные мрачные глубины с закаленным осознанием, и, если видела, что ее личное счастье иллюзорно, то не потому, что не имела мнения на этот счет или старалась решить проблему наилучшим для себя способом. Однако, эти озарения лишь выглядели снимающими боль.
Алкоголь и наркотики стали тривиальными заговорщиками в проекте ее кауза суи, волшебными партнерами, взятыми напрокат (и колоссально дорогими), чтобы усыпить неодолимые трудности.
Самое плохое заключалось в том, что это была вовсе не личная проблема, а ее тайная предрасположенность взваливать на себя ответственность. Но Великое Надувательство Субботним Вечером был просто условием существования мира, это-то и давило депрессией.
Изначальный фатализм Дженис подкреплялся не столько циничной философией, сколько вывернутой наизнанку молитвой о сдерживании половодья. Она бы многое отдала, чтоб быть чуть более циничной, сбросить хоть часть груза, ослабить путы: «Раскуй же узы брака, Гименей!»
Даже ее пугающий миф, воздвигнутый подобно некой напыщенной мечте, не мог быть равен терзающей яви, а после прохождения точки бифуркации возврата уже быть не могло. В худшие моменты эти искусственные конструкции лишь усугубляли ход дел, как если бы личные бури вырывали пустоты в ее грандиозных выступлениях, оставляя прорванные холсты, насмешливо хлопавшие, как внезапные вспоровшие ее изнутри всполохи.
.
.
«А ЧЕГО МНЕ БОЯТЬСЯ, С ТЕХ ПОР КАК РЯДОМ НИКОГО?»
.
Скажи лишь, что она была из тех,
Что далеки от дома,
Чья жизнь и смерти кома
Прошли вдали от всех
Ее мечтательность, погрязшая в упреках,
Рождала радостей несбыточных клубок
Зачем ее ты создал, Бог,
С душой в таких кровоподтеках
Крис Кристофферсон,
«Эпитафия (По измордованной)»
.
Мало кто был так близок к Дженис, как Джон Кук. Отзываясь на ее какой-то бессердечный и мелодраматичный уход из жизни, он написал в Роллинг Стоун: «У меня нет даже малейшего подозрения в том, что ее смерть была предумышленной. Она не верила в столь скорое завершение хороших времен, а именно этим периодом она и наслаждалась».
Конечно, это был не суицид, но тогда что? И важно ли это сейчас, когда Дженис стала не больше пятнышка крови в тот день на ее новых шелковых штанах, на которое указал мне Ричард ДиЛелло на фотографии, сделанной им на фоне одного из 12-футовых постеров Дженис на Альберт-холле? Сейчас я припоминаю, как от этого мельчайшего пятнышка у меня застыла в жилах кровь, я был ошеломлен, когда подумал об этом теле, которое более недвижимо, так же, как тогда, когда услышал, что это смертельное пятнышко победило ее в последний раз.
— Кто Вас просил работать до изнеможения, стараясь всего лишь развлечь нас?- написала девушка из Бостона в одном из потока злых, риторических писем, адресованных Дженис после ее смерти.
Множеству людей было трудно поверить, что смерть Дженис – если она не была самоубийством, то не была и простым несчастным случаем, что Дженис видела к чему все идет. Разочарование, сквозившее во взгляде Дженис, могло подчас заставить Вас расплакаться. Не тогда, когда она скулила или выла своим хрипло-горестным голосом, а когда порой казалось, что ее просто-напросто переполняет желание перемолвиться хоть с кем-то.
Было ли это лишь формой романтичной жалости к себе, когда после смерти Джими она говорила друзьям (среди прочих и своему диаметрально противоположному двойнику Литл Ричарду) «Черт возьми, тут он меня обогнал»?
Впервые я услышал как кто-то обмолвился о возможности гибели Дженис, когда ехал в поезде по Канаде. Я болтал с кем-то из группы Делани и Бонни о том, чтобы еще разок проехаться с Дженис и написать о ней книгу. «Тебе следует поторопиться,- сказал собеседник.- Она не собирается задерживаться здесь надолго». Я был слегка потрясен, но записал это на счет своего рода хипповой бравады, популярной в те времена.
Так или иначе, но это казалось маловероятным. Да что могло случиться с Дженис? Она, казалось, утвердилась на земле не хуже Горы Рашмо (скала в Южной Дакоте, на которой вырублены облики четырех президентов США – прим.перевод.) Я даже воображал ее старушкой. Может, не так, как Лиллиан Роксон (автор одной из первых рок-энциклопедий (1969) – прим.переводчика этой энциклопедии),- в старушечьем твиде и с парой ниток жемчуга, но я мог вообразить ее бабушкой, раскачивающейся в кресле-качалке на какой-нибудь веранде.
Мне никогда не приходило на ум, что Дженис могла бы погубить сама себя, хотя, если ты подумал об этом, то уравнение окажется идеальным – и с летальным исходом. Позже стало всего лишь более очевидным, что наличествовала жестокая внутренняя борьба, не прекращавшаяся ни на минуту.
.
«Благодарный Мертвец» возмужал на тех же улицах Хайт-Эшбери, что и Дженис, выступал с ней, торчал с ней и (привилегия немногих) квасил с ней заодно. Дженис умерла, когда «Мертвец» исполнял в Уинтэлэнде «Холодный дождь и снег». Джерри Гарсия с привязанностью старого друга внешне стоически перенес сообщение о ее смерти.
— Вероятно, каждый совершает это собственным способом. Смерть имеет значение лишь для того, кто умирает. Мы остаемся жить без этого голоса. Тем из нас, для кого она была личностью, придется остаться без этой личности.
Дженис была настоящей личностью. Она прошла через все наши пертурбации. Совершила все те же «путешествия». Она была, как мы – проклята, торчала, будь здоров, в самых странных местах. Тогда, в далеко не успешные деньки она пользовалась всем, чем ни попадя, как и каждый из нас.
Когда она выходила из торчка, то выходила по-настоящему тяжело, тяжелее, чем большинство может себе это представить, даже просто попытаться себе это представить.
Она шла по реально скользкой дорожке. Она выбрала ее сама, это так. Она делала то, что делала, может, и побольше того, что могли мы. Она делала то, что была должна делать, и вот… захлопнула свои книги. Я не знаю, надо ли поступать так же, но она совершила то, что должна была.
То было, может быть, наилучшее время для ее погибели. Коли ты знаешь, так все люди, пропустившие этот поворотный момент, знаешь ли, лажаются, стареют, дряхлеют, изнуряются. А вот лететь выше и выше, как ракета, это – да, и Дженис была этим космическим птенчиком.
У нее было общее ощущение всего этого, включая чувство, что, если кто-то отважится снять кино про наши дела, так это будет великое кино. Если б у тебя был шанс описать всю свою жизнь,.. я бы подвел итог ее жизни, как окончившейся надлежаще.
.
А перед Богом мы так одиноки…
Огонь бежит по венам – символ предпосылок
Что остается?
Это выстрел нам в затылок,
Чтоб снова все сбылось, как сказано в зароке
из «Шейлы» Эрика Андерсена