На уровнях ритуала, экстаза и метафизики среди прочего допускается вознесение, отменяя Пространство, Время и «участие» человека в Создании Мира, почему он остается в том же состоянии «заново рожденного», оставаясь современником рождения Мира…когда существование и Время впервые проявились воедино…А радикальное «лекарство» от экзистенциальной муки было найдено путем обратного блуждания по следам, оставленным на песке памяти.
Мирча Элиаде, «Мифы, сны и мистерии»
.
НА ЗАДВОРКАХ ЛУИСВИЛЛА
.
Репортерша: А Вы выпиваете перед тем, как выйти на сцену?
Дженис: Я никогда не выпиваю перед выходом. Если приму часа за три-четыре до выхода, за час, плюс во время шоу, я не получу того наслаждения от выступления, потому что просто не запомню его. Пару недель назад я решила, что музыка звучит так хорошо, что мне хочется купаться в ней. Люди обычно говорят мне: «Ух, ты, Вы там выдаете и то, и это», а я отвечаю: «Ух, ты. Звучит классно. Хотелось бы и мне побывать в этом навороте».
Дейвид: Ансамбль звучит грандиозно, в самую тютельку.
Дженис: Голубок, голубок, говорю же тебе, музыканты грандиозны. Я чертовски горда ими. Я просто замаялась побуждать их к свершениям, каждый день целовать каждого и твердить, что я люблю их, чувак. Это – лучший коллектив, который мне когда-либо доставался. Они идут за мной след в след. Они следуют за мной, ты заметил? Когда я модулирую вниз, они переходят на бибоп, а, когда вверх, то отзываются «боп», «боп», «боп». Они такие молодцы. По-настоящему большие таланты.
Репортерша: А как Вы их нашли?
Дженис: Ох, ну, тут и там. Некоторых из них нашел для меня Альберт. Кто-то повстречал еще кого-то.
Дейвид: А как это ты отказалась от духовых?
Дженис: Громкость звучания. Многие жаловались на избыток шума. Мне нравятся духовые, чувак. Тот напор, который они создают. Но с ними такие проблемы в дороге, столько шуму, такое столпотворение на сцене. Короче, оно не сработало. Я люблю работать с духовыми, потому что они выдают тебе настоящий «пиф-паф!», в котором я нуждаюсь. Но потом в отелях возникают все эти проблемы вторничного утра (похмелья – прим.перевод.), исполнители не кажут носа в условленный час.
Репортерша: А что говорят люди в отелях и ресторанах, увидев Вас в таком одеянии?
Дженис: Да-а, они по большому счету оскорбляют меня. Обращаются со мной как с теми, кто для них нежелателен, кого они не хотят видеть там. Но все зависит от того, насколько они крепки в своих убеждениях. Можно уйти и сказать: «Да, в гробу я их видала, я не обязана терпеть все это», а можно показать свои денежки, и они позволят Вам остаться. Каждый, кто выглядит необычно, подвергается гонению. Я выгляжу прелестно необычно, но стараюсь изо всех сил!
Дейвид: А почему, ты думаешь, люди хотят бороться с теми, кто выглядит необычно?
Дженис: Думаю, что тут не все так просто. Потому что они боятся. Они пытаются сказать: ты им не нравишься. Вот почему. Но почему ты им не нравишься, я не знаю – то ли это убеждение, то ли – нервозное предубеждение. Может, их сынок наглотался кислоты, а может, они думают, что ты собрался грабить банки. В основном, все от того, что ты «путешествуешь» по-другому, чем они.
Дейвид: Думаю, они говорят: «Мне не позволено выглядеть так. А они-то почему себе думают, что им позволено?» Думаешь, не так?
Дженис: Вероятно, да. А может, им просто не нравится твоя грёбанная задница?
Репортерша: Вы – пессимистка?
Дженис: Аааа-ххх… Раньше я так и думала. Я была настоящей пессимисткой, настоящей циничной сукой. А потом где-то прочла формулировку, гласившую: «Пессимиста нельзя разочаровать, а вот оптимиста – как два пальца обосс… об асфальт». По этой максиме выходило, что я – оптимистка. Но я все-таки рассматривала себя довольно циничной персоной. На прошлой неделе они назвали меня «пташкой при полном параде». «Вот идет наша пташка при полном параде».
Дейвид: Кто это сказал?
Дженис: Ну, мой дружок. Один из моих повёрнутых дружков.
Репортерша откланивается. Дженис спрашивает меня: «И что, ты думаешь, она напишет?»
.
Дейвид: Уверен, она собирается написать что-нибудь хорошее.
Дженис: Тут никогда не угадаешь… Порой они сами считают, что ничего против тебя не имеют. А потом вдруг оказывается, что ты прям покоробила и обидела их женственность. Видишь ли, «не предполагалось, что хоть одна цыпочка встанет в такую позу». Подразумевается, что я преклонила колени перед соло-гитаристом, исполнявшим свое «у-у-у-ух-х-х-х!» Знаешь, когда трясешь сиськами, пряди волос болтаются туда-сюда, макияж к черту, пот струится по лицу, а ты подступаешь к этому долбанному микрофону, чувак, и им становится все понятно, то они трясут головами: «Оо-о, нет, нет!» Ты сталкиваешься с этим то тут, то там. Это настоящий ступор. Когда стоишь на сцене, то не видишь всей толпы. Проблема в том, что самая твоя часть публики обычно позади, потому что не может позволить себе занимать первые места – это для местных богатиков, сынков докторов и их местных кантри-клубных свиданочек. Вот тут-то они и заседают, мужичок, сияя коленками. Знаешь, вот вы только что процокали копытечками, коленки держите строго вместе, и садитесь с ручками на подоле. А тут я принимаюсь петь, я начинаю: «Ча-ча-бум-квэк-квэк», оглядываю всю толпу, а в первых рядах – на лицах этих девчушек – замечаю вымученные улыбки и выражение абсолютного ужаса. Они, мужчина, никогда ничего такого не видели, и не желают сталкиваться с этим вновь. Цыпочка заводится, она потрясена и вопиет: «Как вам это нравится, пацаны?», а все пацаны торчат: «Аааааааххххх!» Девочки продолжают: «О, Боже, может, она и умеет петь, но она не должна действовать именно таким способом!» А вот тут-то я и завожусь, мужчина. Я точно знаю, что сидит в их сучьих мозгах. Я им не нравлюсь, чувак. Но не всем. Я убеждена, что большинство, вошедшее в расходы по покупке билетов на мои концерты, подготовлено к восприятию рока.
Дейвид: Большинство пташек из аудитории – за тебя горой.
Дженис: Да-а-а, но тут проблема, из-за прожекторов я не могу их разглядеть.
Дейвид: Большинство из них по-настоящему идентифицируют себя с тобой.
Дженис: Большинство девчушек жаждут на моих концертах свободы, либерализма. Они думают, что я покажу им, как этого достичь, но на первых рядах – всегда сучонки из кантри-клубов. Всегда. Так чудно играть для этих четырнадцати затянутых в пояса штучек. Весьма странно. В этом проблема сцены. Ты же не видишь. Я обычно расстраивалась, когда включался общий свет, поскольку думала, что это снижает накал шоу. Но в прошлом году заметила, что нет. Ты включаешь общий свет и, если овладела аудиторией полностью, которая слегка растеряна и в этот момент видит, что все еще на ногах и выглядят идиотами, то она говорит: «Вот это да!», все стоят и слегка потеют. Я обычно думала, что если про включенном общем свете они не будут лицезреть одну меня, то так никогда и не заведутся. Но теперь я знаю, что, созерцая восторг друг друга, они заведутся еще больше. Тот факт, что в момент включения общего освещения я стою тут – маленькая и чисто человеческая, – не имеет никакого долбанного значения. Большинством концертов народ бывает напуган. А потом они стоят, хлопают, топают – по сути никто не видит меня, я скрыта в темноте, прожекторы освещают их, они говорят: «Вот это по-нашему!» Тут-то я и понимаю, что достигла успеха.
Я жутко верю в нечто колдовское. Я тут полетела через всю страну, чтобы увидеть Отиса (Отис Реддинг, соул-певец, погибший в 1967-ом году в авиакатастрофе – прим.перевод.) буквально на 10 минут. И при первой же возможности стараюсь повстречать Литтл Ричарда. А также и Тину (Клементину) Тёрнер, звезду соула, урожденную Анну Мэй Баллок. – прим.перевод.) Потому что они работают, они взяли свое, они электризуют все вокруг, они возбуждают, они потеют за тебя. Черт побери, они так велики, мужик, я просто люблю их.
Дейвид: Отис был велик. Когда он выходил на сцену, то был подобен вспышке молнии.
Дженис: Это-то я и твержу пацанам. Чем ансамбль Слая хорош (Sly & The Family Stone – прим.перевод.) – ты видишь воочию, что тут есть ритм. Ты заводишься: «Чуг-а-чуг-а-чуг-а-чуг». Вот с этими отличными группами ты не только ощущаешь ритм, ты не только слышишь его, но и видишь. Как у Отиса, где бы он не выходил, он выходил в размере – «А пора-бы-мне-попыхтеть». Слай делает то же – «Выше, выше». Они двигают, делают песню видимой. Ты ощущаешь, будто весь твой мозг поделен на доли: ¼, 2/4, ¾, 4/4.
.
Джон Кук (гнусавым голосом мальчишки-посыльного): Вестерн Юнион, мэм. Они только что начали выпуск подпольной прессы в этом городе, и тут имеется молодой длинноволосый человек от этой самой независимой прессы, который хочет побеседовать с Вами.
Джженис: Он сексуален?
Джон: Ну, я не знаю. Я не специалист по молодым парням. Тут вот есть несколько смазливых девчушек, но, боюсь, все они несовершеннолетние. Так, что мне сказать этому парню? Сказать, что Вы не желаете даже видеть его?
Дженис: Скажи ему, что я отвечу на несколько вопросов. Но давать интервью мне бы не хотелось.
Хипповый репортер: Чего Вы ожидаете от такого концерта, как сегодня?
Дженис: Думаю, мужчина, он будет перегружен динамитом. Я планирую хорошенько повеселиться.
Хипповый репортер: Нынче вечером в Вашу честь состоится вечеринка «Южного Комфорта» и «Журчания».
Дженис: Ух-ты-ы-ы-ыы!
Хипповый репортер: А что Вы думаете теперь о Луисвилле, повидав его?
Дженис: Я не повидала его. Из аэропорта – в отель, из отеля – в бар, из бара – в номер, из номера – вот сюда.
Хипповый репортер: И как долго Вы уже в пути?
Дженис: В этом туре? Не долго. Нехорошо я выгляжу? Я выгляжу уставшей. Но, когда я не сцене, мне на это наплевать. Знаешь, даже забавно. Подобно большинству девиц я всегда по-настоящему стесняюсь: не выгляжу ли толстой, не коротки ли у меня ноги, как у меня там с формами, но, когда я выхожу на сцену, всего этого для меня не существует. Я уверена, что выгляжу прекрасно.
Хипповый репортер: Вернетесь ли Вы в состав «Большого Брата»?
Дженис: О, нет!
Спустя несколько минут хипповый репортер удаляется.
Дейвид: Знаешь, тебе следует быть подобрее со своими-то.
Дженис: Это я-то не добра?
Дейвид: Да, ты. Ты равнодушна.
Дженис: Он напугался. Я могла бы быть и полюбезнее. Мне надо было быть полюбезнее, правильно? Как я обязана себя вести?
Дейвид: Знаешь, любой занервничает, подходя к тебе, ведь ты – такая звезда.
Дженис: Ну, я не могу так относиться к себе, не могу. Если они хоть в чем-то разбираются, то знают, что я не звезда. Они знают, что я – цыпа среднего возраста с алкогольной проблемой, знаешь ли, громким голосом и прочими прибамбасами. Но ты знаешь, черт тебя задери, ничего особенного в этом нет.
Дейвид: То, что ты делаешь на сцене, совершенная мистерия.
Дженис: Я не владею этим, не верю в это. Это просто не моя концепция.
Дейвид: Даже Мик, поднимаясь на сцену, не въезжает в музыку так, как ты. Это фантастично! Чтобы так петь, нужно полное слияние с материалом. А ему требуется два или три номера, чтобы размяться; поначалу он стесняется и как бы только заявляет о себе. Но, когда это делаешь ты, это невероятно.
Дженис: Ну, я все-таки не отношу это к себе. Из ложной скромности, мужичок.
Дейвид: Хорошо, сведем все к ней.
Дженис: Да пошел ты в ж…!
Дейвид: К тому же людей пугает величина твоей фигуры.
Дженис: Я сбросила немало веса.
Дейвид: Я выражаюсь символически.
Дженис: Я просто угораю с тобой, мужичок.
Дейвид: Он позабыл тут свои записульки? Вот видишь, как он нервничал?
Дженис: Да, знаю я. Но, как я обязана была вести себя? Обернуться и сказать: «Я – человеческое существо!»?
Дейвид: Тяжеловато. Но, так или иначе, он ушел, думая, какая же ты великая, потому что именно это он думал, когда шел сюда.
Дженис: Зачем они ходят ко мне – не думаю, что доподлинно знаю это.
Дейвид: Они просто хотят тебя увидеть. Ты же звезда.
Дженис: Тьфу ты! Нет, я не думаю, что я – звезда. Я никогда не буду такой звездой, как Джими Хендрикс или Боб Дилан. И сообразила, почему – потому что рассказываю правду. Если уж они хотят знать, кто я такая, пусть спросят, и я расскажу.
.
В рецензии на диск «Жемчужина» в Роллинг Стоуне Джек Шэйдоян написал:
| Ее последний альбом не может быть просто поводом для вынесения оценок. Дело в том, что студийные альбомы больше не будут неизбежно перевешивать в споре, насколько хорошей или плохой могла бы быть запись. Кроме того, Дженис была тяжеловесом, фактом, от которого не отмахнуться, ни на пике ее формы, ни на спаде. Она была выдающейся, может, эксцентричной певицей, что и доказывала вживую или на записи. Каждый, кто демонстрирует великие качества, зарабатывает определенные привилегии – где иммунитет на критику меньше, чем право постоянно избегать непоследовательности: вся их работа, слабая или нет, ценна своей экспериментальностью. Вы предпочтете слушать плохого Монка (Телониус Монк, джазовый экспериментатор, культовая фигура американской сцены – прим.перевод.) или хорошего Рамси Льюиса? Или, если Монка можно было бы когда-нибудь назвать плохим, то можно ли Рамси назвать хорошим? В данном примере «хороший» и «плохой» — никуда не годные термины. Вот – Дженис, а вот – Монк, и Вы слушаете, и проявляете интерес, так как знаете, что даже промах тут не наигран и может содержать откровение – возможность, которая сбрасывается со счетов в случае с менее одаренными артистами. |
В отличие от блюзовых певцов, которых она обожала и копировала, Дженис не была классической блюзовой певицей. Для одних она продвинула блюз дальше, чем Бесси Смит и Билли Холидэй, вместе взятые, для других — загрязнила классическую форму ужасными вывертами. Но ее блюзы были иного порядка – того, который устраняет сравнения. Может, именно это вызвало такое обилие аргументированной (и неаргументированной) ярости бессмысленных сравнений.
Немногие из культовых певцов шестидесятых имели то, что могло бы быть названо «хорошим» голосом. Полировка вокала была, скорее, элементом пятидесятых, а те группы, которые преуспели в этом в шестидесятых,- «Пляжные мальчики», «Четыре сезона», «Мамы и папы» — были не так-то тесно связаны с фолк-героями мэйнстрима шестидесятых, начиная с Дилана и кончая Роллингами. Типа, эта артикуляция гармонии и рукотворных вокальных модуляций были чересчур искусственными, их поверхность была слишком гладка, чтобы зацепить за душу.
Основоположники рок-н-ролла уделяли мало внимания чистоте вокала: Чак Берри, Бо Дидли, Хаулин Вулф, Джерри Ли и Литл Ричард. Все они – ужасные, «отчаянные» певцы.
Вы почти всегда можете сказать, что это неотполированное качество рока – его наиболее заметная особенность. С типичной для нее субъективной точностью Дженис заметила: «Меня не колышет, музыкально это или нет, главное, потащились ли от этого?»
.
.
НА КОЛЕНЯХ СВОЕГО СЕРДЦА
| Среди туземцев широко распространено поверье, что суть личности, песни, иного объекта живет внутри, не на поверхности, не в наружных проявлениях… оно настаивает на том, что реальность не в этих проявлениях, а в законах, управляющих телами; или, как понимает Пикассо, выражающих совершенное бытие, вовлекающих нас в суть.
Отсюда вытекает понимание того, что, хотя мир состоит из тел, каждое из них содержит суть, мощь, живую энергию, которая высвобождается при определенных обстоятельствах, проливается и меняется в соответствии с ними. Когда эта энергия сталкивается с силами другого существа, может создаться нечто новое. Подобно тому, как силы одного существа могут проникнуть в другое, войти и изменить его. Один может «впитать» другого. Подпасть под его влияние. Стать вдохновленным. |
|
| Эдмунд Карпентер,
Они стали тем, что созерцали |
Не важно, какой рассеянной выглядит Дженис, на сцене она всегда смотрится дитем единственного чувства: безрассудочным, экстремистским, снисходительным и лучезарным. Исполнительница растягивает каждое мгновение до его безусловного предела.
В этом выбросе присутствует почти сверхчеловеческое усилие, поскольку аудитория поверит в мечту и, следовательно, высвободится в волшебной искренности своих снов, только тогда, когда неистово уверует в это.
Талант Дженис по управлению коллективным бессознательным делал эти острые ощущения более благовидными. О’кей, Канзас, сейчас я с тобой схвачусь. Или вот, что она сказала местному диск-жокею, только что сорвавшему с ее губ поцелуй «Ну, голубок, ты сейчас сделал вызов всему Порт-Артуру!» На сцене эта привычка сметать в кучу все распыленные индивидуальности во внезапно оживающего Левиафана выражалась более конкретно. Со своей гипнотической интенсивностью она сплачивала воедино все ниточки, чешуйки и кусочки нашей коллективной личности, словно вновь воссоздавая рассыпавшегося Шалтая-болтая.
Посредством безудержной музыкальной мощи, способной как разъединить, так и жесточайше сплотить, Дженис давала нам понять, что только все мы вместе почуем эту мощь. По частям ничего не выйдет; по отдельности мы слишком защищены от такого восприятия.
— Как-то в Порт-Артуре я услышала несколько пластинок Свинцового Брюха (Ледбеттер Хадди, исполнитель народных песен, бродячий музыкант, пик популярности – конец 30-х, начало 40-х годов, прим перевод.), ну и, если «синдром блюза» – это правда, то по отношению ко мне уж это наверняка. Я начала слушать блюзы и фолк. Я накупила пластинок Бесси Смит и Одетты, и Билли Холидэй…,- говорит Дженис, инспектируя свое прошлое.
Забавно, но, пока Дженис была жива, ей ближе был стиль Бесси Смит, чем иных сексуальных певиц, вроде, Ма Рэйни. Последнюю тянуло к разухабистым джаз-бандам или к солистам гитарного аккомпанемента типа Тампа Ред, тогда как Бесси предпочитала, чтобы ее поддерживал профессиональный оркестр вроде как у Флетчера Хендерсона. Банты и султаны Бесси были ярким контрастом двадцатидолларовым позолоченным ожерельям Ма, где наброшенные на шею жемчужины смотрелись крошечными твердыми мешочками с мукой.
Вокруг Бесси витал ореол греха, равно как и вокруг Дженис. Бесси подобно Дженис была более театральной, чем копируемые ею земные сельские певицы блюза. Обе они наслаждались вычурностью театра, где звезды возникают на сцене как бы из другого измерения – «на крыльях».
— Исполнители – не люди,- говорит шеф шоу «Дети Рая»,- но в то же время, она такие же, как каждый из нас.
.
Телеграмма, присланная по Вестерн Юнион:
| Луисвилл, шт. Кентукки 7.02 вечера 12 января
Кому: Джанис Джоплин Собственное почтовое отделение Выставочного Центра штата – Холл Свободы Луисвилла (концертн.зал – прим.перевод.) Добро пожаловать Мы приглашаем вас на вечеринку «Южного Комфорта» и «Журчания» в офис свободной прессы после Вашего выступления Любим Контора свободной прессы 1-я Южная улица 1438 Свободный Союз Коллективной Кармы и Арбузного Ндцака-Племени 7.07 вечера |
.
.
«Я ВОСПОЛЬЗУЮСЬ ЭТИМ ДО ТОГО, КАК УМРУ»
.
— Даже ясные или зверские звуки на земном шаре, — написал в своей «Автобиографии» ДеКвинси,- это все такое множество языков и наречий, что где-то должны быть подходящие к ним ключи, их собственная грамматика и синтаксис; поэтому-то мельчайшие вещи во Вселенной должны быть тайными отражениями величайших.
| Холл Свободы, где концерт имел место,- огромный крытый стадион, оборудованный для проведения борцовских поединков и баскетбольных матчей, место такого сорта, которое смотрится пустым, даже будучи заполненным до отказа. С аудиторией около 4 тысяч он смотрелся весьма уныло. В довершение ко всему толпа, в основном состоявшая из подростков в опрятных хиппи/модовских одежках, не выглядела
поклонницей Дженис. Перед выходом на сцену Дженис выглянула из-за занавеса и отметила, что тут и не пахнет Ангельской Ночью, прошедшей в Авалоне. Потребовалось некоторое время, чтобы раскачать аудиторию, но для Дженис это был ее вечер, и она просто подождала, пока они дозреют. — Тут у вас в некотором смысле танц-зал,- сказала Дженис, уперев руку в бок на манер Бетт Дэйвиз.- Знаете, порой мы заявляемся куда-нибудь, бросаем быстрый взгляд на зал, в гримерку, на толпу, и говорим: «Ладно, если уж нам выпало потусоваться тут, то хотя бы оттянемся сами…» «Постарайся» (название одной из песен в репертуаре Дженис – прим.перевод.),- выкрикнула в качестве просьбы одна девица. Дженис в ответ проорала: «Прошу пардону. Тут я распоряжаюсь, голубка». Если начиналось действо ни шатко, ни валко, то завершался концерт буквально в форме мятежа; следившие за порядком полицейские плохо соображавшие в своих папахах – на концерте они или на демонстрации – принялись, орудуя дубинками и фонариками, оттеснять пацанов, бросавшихся на сцену. Дженис тем временем пребывала в полном восторге. — Я позволила им потанцевать! – проорала она дородному приставу,- фактически потребовала этого! — Он прошелся туда-сюда, хмуря брови, кипя от злобы и грозя Дженис кулаком с обещанием отомстить. С минуту это выглядело как один из тех фильмов, где добросердечный Вызыватель Дождя спасается бегством из города. Но на самом деле все веселились за исключением копов, которые не могли взять в толк, какую роль им играть, и как не шаржировать свой образ. Ситуация просто вышла из-под контроля, когда Дженис энергично взялась за «Постарайся» с рэпового вступления: «Если б ты разбирался в талантах, голубок, а та девица на дороге раскрутилась бы на полную, тогда бы ты знал, что тебе делать…» И тут – трах!— в песню врезался барабан, и Дженис налегла на свой месседж: «Постарайся, чуть посильнее». Тут она спрыгнула со сцены, и парень из первого ряда затрясся в танце с ней. Только этого и не хватало. Все повскакали со своих мест, кто на ноги, а кто – на сиденья, и принялись плясать, кричать и хлопать. И все это бесчинство продолжалось во время «Колыбельной», «Козмического блюза» и «Пододвинься». В тот момент, когда она добралась до завершающего номера – «Кусочек моего сердца»,- секьюрити включили в зале полный свет в надежде, что это несколько остудит всех, однако задумка возымела обратный эффект. Созерцание того, что все вокруг стоят, танцуют тут и там, вопят, только подхлестнуло подростков. По сути, вся аудитория пчелиным роем облепила сцену и, кишмя полезла на нее. Казалось, Дженис ослепила консервативный южный городок видением Садов Эдема. И люди не хотели, чтобы это кончалось. Они были благодарны Дженис за то, что она вывела их за пределы привычного и показала Нечто. Дженис была измождена, но довольна; «танец вызывания дождя» сработал. Когда Дженис и ансамбль покидали сцену в неизменной рок-пантомиме отключенных гитар, толпа возопила с новой силой. |
||
| Дейвид Дэлтон, «Поездка с «Буги по полной натуге» Дженис Джоплин»
Роллинг Стоун, август 6, 1970 |
.
Дженис отхлебывает «Южного Комфорта» и приступает к бисированию. Первые же предвещающие беду гитарные звуки песни «Кандалы и цепь» говорят, что с 12-тактовой неотвратимостью блюза покончено, и как только Дженис издает свой продолжительный скорбный вопль, мы понимаем, что находимся уже за пределами чисто музыкальных понятий.
Гудящие ужасы и подопечные скорби, все налицо, все вскормлены свирепыми, неуловимыми «головными» нотами; во всех уголках Вселенной кипит спешная работа по сбору всех неразрешенных в жизни Дженис проблем. Все эти монструозные звуки, болезненные и душераздирающие, человеческие и человекообразные, знакомые и нереальные, порождают доказательство переполняющей певицу бездонной печали.
Шумы исполнены настоящего террора: воя собак, утробного карканья, пронзительного скрежета металла – все это из раза в раз овладевает телом Дженис, безжалостно сотрясая его.
Пока армия штыков под именем «Я-я-я-я-я-я-я-я»… пронзает воздух, два голоса ведут схватку за овладение пошатнувшейся гармонией. Слова нагромождаются в заикающиеся глыбы растерянности.
Я-а-а-а хочу, чтоб кто-нибудь рассказал мне,
рассказал мне –
почему-у-у-у-у-у-у!
Лишь потому, что я хотела твоей лю-ю-ю-ю-ю-ю-бви…
лишь потому, что я хотела, голубок, твоей любви
я же сказала, милый, я не понимаю.
Н-н-н-н-н-но, дорогой, я шанс ищу, чтоб снова попыта-а-а-а-а-ться
я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-Я-Я-Я-Я-Я-Я!
пытаться, пытаться, пытаться, пыта-а-а-а-а-ться!- ах-ах-ах-ах-я-я!
Литл Ричард назвал «голоса», которыми Дженис, подобно евангелистской уличной проповеднице, преследовала своих демонов, «признаком того, что ею овладевал Святый Дух, которого она принесла с собой с Юга». Мы могли бы не пользоваться той же терминологией, но, тем не менее, верим, что непредсказуемость и маниакальность голосов Дженис – производное яростных сил и тайных причин, которые облекали ее душу в их собственную форму.
Будто разбуженная своим собственным голосом, Дженис выходит из транса и небрежно заводит рэп: «Я не понимаю, как так… ты ушел, мужчина. Я не понимаю, почему пол мира все еще плачет… когда другая половина мира тоже все еще плачет, мужчина. С любой из двух я не могу смириться. Я подразумеваю, что, если ты заполучила котяру на один день…и говоришь, может, я хочу его на 365 дней… Ты не получишь его на 365 дней. Получишь на один. Скажу тебе, тот единственный день лучше, чем вся жизнь. Потому что…ты будешь сожалеть об остальных 364-х. Но ты-то потеряешь этот единственный день, мужчина, вот и все, что ты получишь. Ты будешь звать любовь, понятно? Вот так-то. Если ты получил это сегодня, тебе не захочется этого завтра, слышь. Поскольку оно тебе не надобно. Поскольку фактически завтра никогда не наступает, знаешь ли. Это – все один и тот же долбанный день».
.
Большие Открытые Ноты отрываются от посадочной полосы в свое космическое путешествие, набирая высоту со скоростью света. Дженис – всего лишь их базисный ориентир. Нас приглашают последовать в этот головокружительный, болезненный полет или остаться пришпиленными к нашим застывшим состояниям. Космолет звука все выше, но кренящиеся Ноты поглощены только тем, что здесь и сейчас, они сразу забывают, в какое путешествие вовлечены, хотя его маршрут для них привычен, как земной горизонт или старый Плимут.
— Если ты будешь так гнать, нас ждет несчастный случай,- говорит лязгающий ми-мажор из «После того, как ты ушла» (американский джазовый хит 1918 года — прим.перевод.). Вдруг они осознают: то, что безрассудно движет их вперед,- скорее идея машины, и что все ноты, покачивающиеся и танцующие вокруг, по большому счету,- идея шоссе, и когда к ним возвращается сознание, чуть позже, чем надо, бьющее по тормозам, они уже знают, что потерпели блаженную катастрофу и перемахнули на другую сторону Всего Сущего:
а!-а-а-а-а-а-а-а-ах-ах-аххаааахаааааахххааахаааааааах
держись, будто это последний миг твоей жизни, потому что однажды
огромный вес падет на твои плечи, бабах
ты ощутишь его, как шар стальной, как кандалы…
а-ну-на-на-на-на-на-ни-ай-ай-ай-ай-у-у-у-у-у-у
ч-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай!
.
.
БЕСЕДА В БАРЕ
.
К моменту похода в бар Дженис обрела абсолютное бесстрашие; она пошла бы туда при любом раскладе. Она смело бросила кости на барную стойку, уцепилась каблуком за стальную перекладину стула, утвердила локти на оббитом бортике так, будто ее может снести бурным течением.
В отличие от алко-братии таких мест, Дженис всегда была бдительной последовательницей служения праведному выражению Сайруса У.Филда (амер.финансиста 19 века – прим.перевод.): «Когда ухаживаете за «мокрой» (антипод «сухого» закона – прим.перевод.) богиней, не следует падать к ее ногам». Она, как правило, становилась многословной и вспыльчивой, но очень редко переходила в затуманенное или скучное состояние ума. Поэтому просто поражало, как часто она терпела немыслимо слезливых и надоедливых партнеров по выпивке.
Как-то утром я обнаружил Дженис в баре мотеля. Она восседала, как королева на троне. По правую руку от нее темнокожий эстрадник ведет повествование претендующей на бесконечность саги. Его история отклоняется и отклоняется от темы, изобилуя деталями и бесконечно заводя его самого. Слева от нее вздорный Южный джентльмен разрывается между заигрываниями и местной историей.
По столу разбросаны отзывы о концерте. Местные газеты в экстазе. Луисвилл Тайм называет его «пиром любви». Кусочек от Репортерши, озаглавленный «Рок-королева стартует как «Аполлон» (амер.космич.корабль тех лет – прим.перевод.), разражается пиротехническим журнализмом:
.
Мощь голоса Дженис Джоплин подобна стартующему «Аполлону». Завывающий, скрежещущий и пронзающий атмосферу с таким великолепием и силой, что Вы на мгновение верите: он мог бы заполнить своим звучанием весь Великий Каньон.
.
— Прошлый вечер был восхитителен.
— И, зацени-ка, что это был всего лишь пятый наш концерт. Раз, два, три, четыре, пять. Мы только сейчас складываем воедино все наши индивидуальные закидоны. Ансамбль, например, никогда не видел раньше, чтобы я спрыгивала со сцены. А я же мастер на все эти штучки. Они никогда не видали, чтобы я вышла на сцену и сказала «Пиф-паф! Давайте, вставайте! Танцуйте!», обращаясь прямо к тем паренькам в первом ряду так, чтобы эти любители кантри заторчали: «А-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а-х-х! У-у-у-у-у-х!»
— Тот паренек действительно вскочил и заорал. Это было прекрасно!
— Да-а! Он попытался схватить меня за титьки. Это первое, что он сделал. Он него отбоя не было. Когда спрыгиваешь к ним – крепко спящим — со сцены и начинаешь с ними танцевать, это, как правило, будит их. Есть нечто по-настоящему странное, я заметила, в том, что в их мозгах существует какой-то искусственный барьер, выстроенный между сценой и аудиторией,- тут сцена, а тут шоу. Между сценой и залом, типа, невидимой стены. И вдруг ты ломаешь этот барьер, спрыгиваешь со сцены, подходишь, дотрагиваешься до них и говоришь: «Я потанцую с тобой, чувак, я попотею с тобой. Давай, я с тобой, парень…» Просто мне выпало стоять на сцене. И вдруг они чувствуют, что барьер упал, что они рядом с тобой, это их просто вырубает. Забавно, это забавно. Такой контакт сильно возбуждал меня раньше, да, по сути, и сейчас. Чтобы вовлечь их в это дело, нужно сперва самой забалдеть. Любовь к этому процессу — единственная причина, по которой ты будешь им заниматься.
У меня прекрасный дом, а я сижу в этом Луисвилле, штат Кентукки, идет дождь, я — в баре, сейчас полдень и четверо из пяти грубят мне.
— Правда, что ли, Дженис?
— Послушай, голубок, ну, до тех пор, пока я тут не прочла отзывы на наш концерт…
— Ты имеешь в виду, что не слишком-то популярна здесь?
— Ну, не совсем так… А как ты полагаешь, голубчик? Думаешь, у нас тут всё чики-пики?
— Ансамбль прекрасен, я просто тащусь…
— Когда ты на сцене, и врубаешь по полной, то видишь перед собой что-то типа зеркала. Единственное, что я вынесла из всех этих поездок, — музыка и тот твой час на сцене, это – всё. Остальное – сплошная лажа. Люди пытаются что-то вытянуть из тебя, разговорить тебя. Стараешься заснуть, но не можешь, по ящику идет туфта. А к двум часам уже закрыты все бары. Это просто тьфу-ууууууу! Вот тут уж действительно не оттянешься. И ты сам себе создаешь кайф, приносишь бутылку, идешь к кому-нибудь в номер и говоришь: «Вздрогнем?»
Гастроль утомляет, единственное, что ты выносишь из нее, так это осознание того, что весь кайф – на сцене. Любой музыкант из тех, кого я повидала в работе, особенно из тех, что вкалывают по шесть дней в неделю, они делают это только потому, что любят музыку. Другой причины нет. Деньги тут ни при чем… что прискорбно, мужчина. У меня прекрасный дом; я могла бы играть со своими собаками, принимать друзей, приглашать их к себе. Но я буду лучше бороться со своим похмельем здесь – стараясь собраться с силами и пойти-таки в киношку, чтобы исцелиться от совершенно ужасной скуки Луисвилла, штат Кентукки.
— А что ты думаешь о том, что сказано в газетном обзоре о «Большом Брате»?
— Это очень печально. Тех парней я люблю больше, чем кого-либо на целом свете, и они знают об этом. Но, располагая, как музыкант, некоторыми серьезными идеями, я должна была уйти. Поначалу я реально чувствовала, что музыка для меня – самое главное. Но к концу мы уже дурачили друг друга. В течение двух лет мы выступали по четыре, шесть вечеров в неделю, делая те же самые мелодии, вкладывая в них все, что могли. Мы попросту истощали друг друга.
— Я всегда считал, что «Большой Брат» был наилучшим ансамблем для тебя.
— Может, мужчина, так оно и было, и, может, я никогда не найду такого же хорошего, но тогда… Тут-то, по-моему, и зарыта собака. Питер Элбин думает, что я никуда не гожусь. Он видит все по-другому. Проблема эгоцентризма или что-то типа этого. Я любила их и люблю больше, чем кого-либо, и ни с кем в мире я уже не буду так близка. Джэймз и Сэм, те вообще были двумя мужчинами в моей жизни, ты не в курсе?
Но тут были всевозможные проблемы, обусловленные слишком быстрым успехом. Нам вечно было некогда порепетировать, а, если и доводилось, то мы так и не обкатывали никакого нового материала. Однажды на гастролях мы как-то вдруг ошеломили Нью-Йорк, и, трах! снискали большой успех. Турне, турне, турне, трехнедельный отдых в Калифорнии, и, трах! опять в дороге, и никаких репетиций. Мы по-прежнему делаем «Комбинацию двух», «Кандалы и цепь», «Комбинацию двух», «Кандалы и цепь». Вот уже год, как мы поем только это. Начинается следующий, а у нас только «Комбинация двух», «Кандалы и цепь»…
А главное, отчего я сходила с ума, так это моя утрата способности выдавить из музыки хоть каплю искренности. Я имею в виду, что в этом не было чьей-то конкретной вины. Может, дело было в том, что мы слишком много работали. А может, ты знаешь, каждый из нас обленился? Считаю, так оно именно и было. Они думали: «А чего вкалывать-то? Народу и так нравится». Мы не делали ничего нового, каждый вечер я продолжала петь те же самые старые песни. В конце концов, я сказала себе: «Послушай, чувиха, ты считаешь себя певицей, но ты всего лишь актриска. Мне хотелось замесить что-нибудь новенькое. У меня были новые идеи, может, не такие уж конкретные – типа, вот я выйду и забабахаю новую аранжировку – но зрело ощущение пути, по которому я хочу двигаться. А я продолжала стоять на месте и пожинать успех.
Вот я и ушла. Многие считают, что это было ошибкой. Очень может быть. Те парни из «Большого Брата» определенно любили меня больше, чем кто-либо в будущем. И не скрывали этого на сцене. Но тут мы переигрывали, на самом деле мы уже не любили друг друга. Мы знали, что как только зажгутся огни рампы, начнется шоу.
Видишь ли, может, через несколько лет у меня будет другая голова, может, я стану такой профессионалкой, которая от добра добра не ищет. Но тогда… и до сих пор я остаюсь битницей, я шагнула в этот мир, чтобы быть ею, я хотела делать то, что мне казалось правильным. Я не хотела быть исполнительницей или учительницей, только потому, что могла ими быть. Мне не хотелось делать что бы то ни было только за ради денег. Я хотела играть роль, максимально подходящую мне. А когда исчезает это ощущение правильности, я думаю, ты должен меняться, даже если при этом заколачиваешь кучу бабла.
Поначалу мой поступок выглядел весьма сомнительным, каждый думал, что я потерплю неудачу. Но я отказалась ее терпеть. И вот к чему в основном свелись все эти милые опасения. К статье, вышедшей через неделю в Игруне (журнал Playboy – прим.перевод.), где говорилось, что я – неудачница. Каждый твердит, что Дженис много потеряла, покинув «Большого Брата». Но я ведь покинула его не с бухты-барахты, чувак.
Роллинг Стоун сказал, что я неудачница. Это по-настоящему старая статейка, относящаяся к прошлому году, когда сан-францисская аудитория бросила меня, попытавшуюся выйти с новой группой. Они просто повернулись ко мне спиной.
Ну, ладно, мы не так хороши, как Сантана. Да мы же, черт побери, вместе всего два месяца. Времени потребуется чуть побольше, я не такая уж профи. Прежде я состояла, ты знаешь, просто в дружеской компашке. А тут вдруг столкнулась с профессиональной группой, старающейся сообразить, что за материалом она располагает, аранжировать его, превратить в продаваемый продукт, который порой оставляет у меня хорошее чувство. Я думаю, сейчас мы просто осваиваемся. Я хочу научиться вытягивать из материала чуть больше; пока еще в нем слишком много от меня, Дженис. Но, как только парни станут поувереннее, думаю, все пойдет, как задумано. Мною не кидались, чувак, хотя именно тогда, в самом начале, никто не ставил на меня и десятицентовика… кроме меня самой. Мною не кидаются, мужчина. Я никогда не уйду, побуждаемая кем-то.
Захотев избавиться от меня, им придется буквально вышвыривать меня вон.
.
.
«ДОСТОЙНОГО ЛЮБВИ ДОЛЖНО БЫТЬ БОЛЬШЕ»
.
Вечер был свободен от выступления, но он только и поджидал, чтобы изумить нас. В Гражданском Центре состоялось фантастическое шоу в стиле кантри-н-вестерн: Джордж Джоунз (из Бьюмонта соседнего с Порт-Артуром, родным городом Дженис), Тэмми Винетт и Джерри Ли Льюис. Секундное колебание. Параноидальный возглас Дженис: «Вы не в курсях, что там будет?! Десять тысяч долбо….в заглотят эту наживку».
Дженис, Кларк Пирсон и я твердо решили пойти туда, но поздно. Дженис не очень-то долюбливала Тэмми Винетт, поэтому мы пропустили первое отделение. Вдобавок к сюрреализму появления Дженис среди светил кантри концертный зал располагался рядом с чем-то пенитенциарным. Нас доканывает пандус с двумя стражами, расхаживающими с пистолетами в руках и патрулирующими пару оградительных решеток.
Верительные грамоты Дженис не оказывают немедленного воздействия у входа на сцену. «Дженис Джоплин – это имя»,- многозначительно говорит она привратнику. «Я – певица, Вы должны бы знать мое имя». В конце концов, конферансье – дружественный техасец в белой десятигаллоновой шляпе — сопровождает нас внутрь.
В то, что творится в зале, трудно поверить. Число собравшихся приближается к 20 тысячам человек, и поначалу это ошарашивает Дженис. «Почему они не пришли на мой концерт, а отправились слушать все это старье?»- слегка наивно вопрошает она. Здесь каждая женщина выглядит как Тэмми Винетт или Долли Партон в этой скульптурной, глянцевой, похожей на шлем прическе, всегда кажущейся вульгарной на городской взгляд. Они одеты в коротенькие платьица с прорезями из разряда «сельской невинности» будто все еще танцуют Теннессийский Вальс (гимн штата Теннесси – прим.перевод.), а их «дурашки» в свитерах для гольфа от Арнольда Палмера и белых кожаных дырчатых туфлях, причесанные гладко, как выдры, ускользнули на свои места.
Нам разрешают встать возле рамп. Предупредительный билетер с чисто южной вежливостью отодвигает нас подальше. Дженис незаметно возвращается на то же место. Охранник возле сцены, как назло, тот же самый, что был нанят обеспечивать порядок на ее концерте. Теперь-то он полноправный хозяин положения. «Послушайте»,- угрожающе говорит он с высокомерным неистовством,- «я-а-а-а сыт Вами по горло со с прошлого вечера. Пррррочь с глаз ма-их сию же секунду!»
Тем временем на сцене Джерри Ли заводит свой хит «Пивко, что сделало Милуоки знаменитым, (а из меня такое барахло)». Его легчайший жест повергает толпу в пароксизм возбуждения. «Благодарите судьбу, что они не людоеды»,- зловеще произносит Кларк Пирсон.
В конце концов, колкости охранника достают Дженис, и она наскакивает на него с трясущейся яростью поезда, сошедшего с рельс. «Укажи, куда мне идти, жопа ты этакая, и я пойду. Только ОТЪЕ@ИСЬ ОТ МЕНЯ. Давай-давай, ты, придурок, мама@б, тормозивший мой концерт». Он совершенно игнорирует ее, и, когда отворачивается, привлеченный чем-то в другом конце зала, Дженис достает пустую бутылку из-под бурбона, намереваясь раскроить ему череп. Чтобы оттащить ее, требуются наши совместные с Кларком усилия.
Внимание Дженис тут же переключается на более безотлагательные дела. Она начинает испытывать едва ли не пугающее притяжение к басисту Джерри Ли, 17-летнему парубку из Техаса с длинными светлыми волосами, гладко зачесанными назад, как у котика.
— Я должна заполучить этого па-ца-на»,- произносит Дженис с заразительной сельской модуляцией. «Он тут е-и-дин-ствен-най кро-сав-чег».
В это время Джерри Ли приближается к финалу, щелкая по клавишам, как молотилка. Он отпинывает стул с напускным бешенством, но жест столь брутален, что вы невольно замираете на мгновение. Толпа стонет и вопит. И ее приветствие многозначительной песенки «Поерзай немножко» эквивалентно возгласу иудеев, увидевших, как Моисей разводит воды моря направо и налево.
Вместе с конферансье мы проходим за кулисы. Дженис получше вглядывается в басиста. И, чем он ближе, тем сильнее крепнет ее убеждение, что краше его нет на свете. Дженис указывает на него и подает ему знаки до тех пор, пока он не начинает оглядываться в полном недоумении.
— Это Ваш ансамбль?- шепотом спрашивает она у конферансье.
— Нет, мэм, это группа, которая ездит с Джерри Ли.
— А Вы случайно не знаете басиста из этого ансамбля?- невинно спрашивает Дженис.- Я подразумеваю, не могли бы Вы представить меня ему после концерта?
— Да, я буду счастлив, Джэй-нис,- отвечает он учтиво, не представляя, что произойдет.
— Не могу дождаться, когда мои рученьки заполучат этого обалденного паренька,- говорит Дженис.
— Да, зачем он Вам?- скептически вопрошает конферансье.- Бог мой, Джэй-нис, как не стыдно. Да он даже не знает, что с Вами делать.
— А, чего он еще не знает, голубок,- произносит Дженис с интонацией Мэй Вест,- я буду рада ему показать.
И тут же Дженис принимается подпрыгивать над сценой с криками: «Давай, папашка, наяривай! Знай, мужчина, группа у тебя, что надо!»
Когда басист покидает сцену, Дженис хватает его в объятья. Он слегка ошеломлен визгливым возгласом: «Ну-у-у-у… здорово же!» и варварскими кандалами ее рук. Еще не отойдя от выступления, он полагает, что это, наверное, какая-нибудь близкая родственница или просто особо пылкая фанатка. Но по мере наведения фокуса его изумление только растет. Намерения Дженис столь же потаенны, как и у Серого Волка по отношению к Красной Шапочке.
— Ты же не полезешь в автобус, чтобы уехать этим вечером куда-то, так ведь, голубок?
— Ну, вообще-то, да, мэм, именно это я и собирался сделать.
— Нет уж, нет уж. Мне сказали, что ты не полезешь в автобус. Мне сказали, ты будешь напропалую кутить в этот вечер,- противоречит ему Дженис под видом разгневанной мамаши.
— Боюсь, что я не знал ни о чем таком,- отвечает он, нервно перетаптываясь.
Но Дженис не собирается потворствовать деревенской застенчивости этого паренька, встающей на пути к наслаждениям.
— Я думала, мы вернемся в гримерку и оттянемся, как следует,- предлагает Дженис, но пацан реально в шоке – челюсти сжаты донельзя – и он с извинениями ускользает в коридор.
— В чем дело? Тебе не нравится секс?- кричит она ему вслед.
— Ну, в общем, да…- отвечает он, теребя дверную ручку. После его ухода Дженис риторически восклицает, почему ни один из мужчин, которого она откопала, не обращает внимания на нее. Кларк предлагает философское осмысление: «Ну, Дженис, должно быть, все дело в твоей позиции «рада Вас встретить, я – Ваша».
.
.
«ЗАПЫХАВШАЯСЯ… АХ»
.
Линда Гейл Льюис ведет нас взглянуть на ее брата. В гримерке висит дымная, потная аура запертой комнаты с рассевшимися вокруг и судачащими о чем-то парнями. Дженис тут к месту так же, как Королева Виктория в Медицинской Шляпке (небольшой городишко на юго-востоке провинции Альберта в Канаде – прим.перевод.). «Привет, пацаны!»,- выкрикиваета она, звоня в дверь. «Эй, мужчина, я вчера смотрела фильм с твоим участием – «Фестиваль в Торонто». Ты был хорош!»
Джерри Ли без рубашки сидит верхом на скамейке, окруженный местными ди-джэями, приятелями и членами своей группы, в основном пожилыми южными джентльменами — любителями бурбона «Дикий индюк» с заветрившимися, упрямыми лицами, исцеленными диетический музыкой Джимми Роджерса и горчичным салатом.
— Твоему голосу полегчало бы, если б ты обернул горло полотенцем,- заботливо произносит Дженис.
— Да не донимай ты меня,- раздраженно отвечает Джерри Ли.
— А как насчет выпить?- спрашивает Дженис.
— Не прочь чего-нибудь крепенького,- говорит Джерри Ли.
— Крепче, чем у меня, не найдешь. «Южный комфорт».
— Да? Полагаю, в этой бурде около 100 градусов,- раздраженно отвечает Джерри Ли.
— Стараемся. А ты думаешь, я зачем пью, чтобы скучать?
Дженис осознает, что она не в своей тарелке, но не хочет отступать. Впрочем, Джерри Ли тоже не по себе. Он просто не знает, что с ней делать, но абсолютно точно не собирается состязаться. Для этого он слишком хитер и сардоничен. Он ведет свою игру, пока Дженис бумерангом носится по комнате. Он взыскующе следит за ней, саркастически склонив голову, будто она – нахрапистая материализация Имы Сумак.
— На твоей пластинке записана песня сладкоречивого дьявола по имени Крис Кристофферсон, точно?- спрашивает Дженис, неуклюже пытаясь завязать разговор.
— Этот парень наверняка пьет вино, доложу тебе.
— Не только. По части текилы он может переплюнуть даже меня, а я считала, что перепью любого. Он прожил в моем доме три недели. Все не мог оторваться.
— Он с этим… Силверстином… (амер.поэт, писатель и мультипликатор – прим.перевод.) Не он написал «Еще раз с чувством»?- спрашивает Джерри Ли.
— Правильно, он наигрывал ее каждое утро, как только вставал,- хмыкает Дженис.
Джерри Ли может быть очень вспыльчивым. Это тебе не типичный сельский мужлан, ни на волос. Нет, сэр, этот парень очень едок. Вы просто должны послушать, как он поет «Она разбудила меня, чтобы попрощаться», чтобы узнать, что за товар в лавке Джерри Ли.
Джерри Ли: — Он написал действительно хорошую песню, я даже собирался ее записать, она могла бы стать Первым Номером. В общем, еду я и слушаю по радио это шоу, ну знаешь, одну из тех бесед, типа, интервью. Так вот, он мог беседовать только о Джонни Кэше, только о Джонни Кэше. Когда я вернулся, то послал ему это письмо, где написал «А почему бы тебе не отправить эту песенку Ребе Джонни? (Джонни Кэш был тогда известен, как большой любитель церковных гимнов – прим.перевод.)
— А как твой вчерашний концерт?- добавляет Джерри Ли, стараясь уклониться от обсуждения своих личных дел.
— Публика добросовестно оттягивалась, мы старались вовсю, тусня шла, что надо, на полную катушку, а потом эти постарались все остановить.
— Так это был мятеж?- сардонически вопрошает Джерри Ли.
— Нет, мужчина, ребятам просто захотелось потанцевать. Эй, это же происходило в Зале Свободы! Сечешь? Они молотили моих слушателей по головам, чувак, а я просто сказала: «Прочь!»
— Вещи могут выходить из-под контроля,- говорит Джерри Ли, отмахиваясь.
— Ну, уж не такие же вещи. Если бы копы оставили их в покое, то не было бы ничего страшного.
— Может, они побесились из-за тебя, Дженис?- предполагает Линда Гейл.
— Ну, тут уж ничем не поможешь. Я иду по этому пути десять лет. Моя мать вышвырнула меня из дому, когда мне было 14.
.
.
КОМБИНАЦИЯ ДВУХ
.
| У людей-исключений натурально весьма несчастливое детство и юность; чтобы быть в высшей степени рефлективным в столь непосредственном возрасте, существуют глубины меланхолии. Но их ждет награда; большинство людей не добиваются успехов в становлении своей индивидуальности, упускают счастливые годы взволнованности духа и поэтому никогда не становятся личностями. А несчастное детство и юность исключительной особи трансформируются в яркую индивидуальность. | |
| Кьеркегор Дневники, 1848 год |
.
Дженис родилась 19 января 1943 года под знаком Козерога. Она питала весьма умеренный интерес к атрибутам астрологии и психоделии, хотя и отмечала в себе недостатки этого знака – безжалостный самоанализ и тенденцию к предпочтению глубин депрессии высотам экстаза. Коза бодатая на пике и рыба в глубине.
Она изживала боль парадокса, и, поскольку была названа в честь двуликого бога этого месяца – Януса – бога врат и перемен, одним лицом обращенным в прошлое, другим – в будущее, то выбор имени едва ли мог быть более подходящим.
Пресс-агент Дженис – Майра Фридман видела почти полное расхождение между личными устремлениями Дженис и самым известным из ее имиджей: «Тот имидж, что она порой культивировала, порой и напрягал ее. Образ девушки «пользуйся, пока есть возможность» не соответствовал действительности.
Я считаю, входя в него, Дженис осознавала, что это неправда. Может, какая-то ее часть и верила в него, но наиболее частная часть, думаю, нет. Она не была консервативной девицей – это просто смешно – но у нее была масса потребностей, свойственных каждому из нас. Ее принимало за свою множество самых разных людей».
Сэм Гордон, работавший в компании, издававшей музыку Дженис, рассказал мне о беседе, которую вел с Дженис незадолго до ее кончины. «Мы болтали о том, чего хотели бы от жизни, и я сказал, что хотел бы снова колесить по дорогам, вместо того, чтобы, как сейчас, гнездиться в комфортабельном пригороде».
— А я заведу себе двухуровневый коттедж и пару ребятишек,- сказала она. Я спросил, действительно ли это то, чего она хочет.- Да-а, это то, чего я действительно хочу.
Эта ущербность идентичности угрожала подорвать все, что делала Дженис. Может, это – парадокс, присущий каждому, кто пытается взобраться на вершины. Стена Рая, которая скрывает Бога от человека, говорят, призвана установить гармонию противоположностей, это врата, охраняемые «высшим духовным началом благоразумия, заграждающим путь до тех пор, пока это начало не будет пройдено»,- написал Никола Кузанский в «ВидЕнии Бога». Пары противоположностей, которых у Дженис было, казалось, гораздо больше, чем у большинства, это — скалы, сокрушающие путешественника, сквозь них должен пройти лишь избранный.
Внутри Дженис постоянно бушевал конфликт. Она росла восприимчивым ребенком, которого «держали в узде», которого переполняли мучительные страхи и наслаждения, которого томила невозможность романтических встреч, ночные шорохи и острый аромат лесных цветов. Эта девочка жила в страхе перед своим духом (являющимся незадолго до смерти – прим.перевод.), постромками зловещего указания; не доверяющий, ворчливый родитель, присутствие в каждом желании. Захваченная двумя этими силами, Дженис преклоняла колени у алтаря, имея лишь два защитных средства: вкус и время.
.
В «Постарайся» Дженис пела: «Это сон, я не хочу, чтобы меня будили». Лишь в снах зачумленной Дженис удавалось разрешать такие антагонистические противоречия. Слишком сильно опираться на их хрупкий остов, значит навязывать всю машинерию фантазии упрямой действительности. Фицджеральд увидел в Зельде тот же фатальный изъян: уверование в невозможное, а затем попытки привести это в действие. «Ее доминантной идеей и целью является свобода без ответственности, которая подобна золоту без металла, весне без зимы, юности без возраста, одному из тех сводящих с ума обморочных миражей». («Крушение»)
.
И я сказала: «Голубок, хочу восхода,
Ты звездочки повыключай.
Дженис Джоплин, «Черепаший блюз»
.
— Я была чувствительным ребенком,- вспоминала Дженис.- Я претерпела множество обид и крушений. Знаешь, подростком особенно тяжело ощущать себя не такой, как все. Ты полна самых разных вещей и не знаешь, что со всем этим делать.
Тем или иным образом любой, кто хоть раз был увлечен ее музыкой или зачарован ее феноменальным сценическим присутствием, прочувствовал частицу этой боли. Ее песни были именно тем, что она сделала со своей печалью.
Ущербное детство Дженис и бездонная грусть осели в ней скрытой сущностью и личной жизнью, оторванной от всех корней. Этот эффект в другие, более религиозные времена, был бы назван просто «духом».
Если что и внесла Дженис в нашу культуру, даже в реестр наших свобод, так это образ гигантского увлеченного игрой дитя, желающего освободить своего внутреннего демона, дабы он освободил ее.
.
.
«И ВСЮ ДОРОГУ МОЙ ПАПА МОЙ СТОЯЛ И ПЛАКАЛ»
.
И должен был наступить момент, когда Дженис пришлось глянуть в лицо целому созвездию своих демонов. Однажды ночью, в полной пустоте их дыханию надлежало оплодотворить ее, подобно тому, как, говорят, Бог сеял звезды на твердь небесную – «все массу их дыханием из уст Его». И демон — подобно коварному Водяному из Русских народных сказок с его яркой способностью уговаривать несчастных любивших танцевать при луне молодых женщин, горбатиться на него — должно быть, соблазном увлек ее в сладкую тьму.
Ее родители могли бы порассказать. Они мучились и терзались, обнаружив, что, несмотря на все меры предосторожности, их дитя переполнили инкубы. Причиной гнева ее матери была даже не смерть Дженис, а невозможность примириться с тем, что она «сделала это сама».
Дженис взрослела в пятидесятые – пубертатный период Новой Америки, страстной, прыщавой, наивной, бредящей невысказанными желаниями и энергией, с которой она не знала, что делать. Это время амбивалентности (полу-злости, полу-почтительности) было последним, затянувшимся моментом невинности перед тем, как Джеймс Дин проломил лобовое стекло американского прошлого и возбудил нескончаемые юношеские мечты. Дженис была капсулой всей этой несдетонировавшей энергии, направленной внутрь, словно целое десятилетие осело у нее внутри – в Маленькой Королевке, прыгавшей по сцене и целовавшей будущее.
Дженис создала свой собственный стиль. Им были ее волосы. «Расходившиеся равносторонним треугольником в своей наэлектризованности,- описывала Лиллиан Роксон и с сочувственной проницательностью прекрасно схватывала суть Дженис.- С некоторой грустью я читала в журнале Тайм, думаю, именно в нем, как кто-то сказал, что до того, как пришел успех и все такое прочее, Дженис смотрелась хрюшкой. Но прекрасное опять нашло себе выход, поэтому мне кажется, сколько раз она выглядела затрапезно, столько же раз и прекрасно. Что свойственно большинству ее сестер. Думаю, она дала Америке урок того, что красота не должна быть постоянной, ей свойственны приливы и отливы, она поражает Вас наличием в одно мгновение и своим отсутствием в следующее».
Волосы это стручок нагруженных сексуальностью семян, расцветший на корнях, гнездящихся в голове. Наличие волос в роли эмергенцев выражает почти непостижимо архаичную идею о том, что «в голове содержится особая движущая сила, производящая жизнь, душу или дух, которые выживают после смерти, и семена новой жизни», как сказал Аньенс в «Истоках Европейского сознания».
Джими Хендрикс чисто интуитивно установил такую связь: «Распушенные волосы излучают. Мои волосы, чувак, наэлектризованы, они ловят любые вибрации».
Дженис первой стала обладательницей электрической гортани. Плач о любви, исторгнутый ее голосом, был тем же, что и у Джими с его «гитарищей». Он был наполнен хихиканьем, визгом, «фаззом», жалобным воем электрогитары. Неосознанно Дженис полностью имитировала гитару, так же как джазовые певцы прежних лет имитировали своим скэтом гнусавые звуки труб, саксофонов и тромбонов. Может, именно поэтому она всегда была так возбуждена, каждый день вся эта статическая энергия копилась в ней, как в 50-ваттном усилителе, у которого вот-вот полетят предохранители.
.
.
«О, ГОСПОДИ, ЭТИ ПСЫ МОИ ВСЕ ВРЕМЯ МЕНЯ ДОНИМАЮТ»
.
Мы становимся такими, какими нам мечталось быть, воплощение планов вытягивает из нас все жилы. Полное воплощение грез часто становится фатальным. Возможно, Дженис слишком уж прислушивалась к своим внутренним голосам, принижавшим ее достоинства, манящим отказаться от семьи и друзей и выйти на этот рынок гоблинов.
— Я жертва своего собственного внутреннего мира,- говорила Дженис.- Было время, когда я хотела знать все. Читала запоем. Догадываюсь, что Вы уже готовы употребить термин «довольно интеллектуальна». Чепуха, я и не помню, когда начались перемены. Все эти чувства обычно делали меня несчастной. Я просто не знала, что с этим делать. Но сейчас я научилась, как заставлять чувства работать на меня. Я полна эмоций, хочу облегчения, и, если при этом нахожусь на сцене, и все идет, как надо, аудитория с тобой, то ты ощущаешь единство. Я в ладу с собой, плюс они тоже в ладу со мной, все на свете сливается воедино. Тебя переполняет это ощущение. Не знаю как, но я просто хочу ощущать это на полную катушку, в этом-то и суть «соула».
— Я была тогда в Порт-Артуре, мы, как правило, слушали кучу всякого джаза, и однажды я зашла в пластиночный магазин и нашла диск Одетты, купила его и по-настоящему врубилась, потом ставила его на разных вечеринках, и он всем нравился. А этот мой дружок рассказал, что услышал про какого-то Лидбелли. Он купил его пластинки, оказавшиеся восхитительными кантри-блюзами. Одетта была исполнительницей песен погонщиков волов.
— Как бы то ни было, мы расхаживали по вечеринкам, слушали пластинки, беседовали о поэзии, и однажды оказались возле спасательной станции, мы же бродили по всем пляжам, оставались там на ночь, просто сидя на песке и попивая пивко, и, рано или поздно, должны были добраться до этой старой лачуги в виде малюсенькой башни. Там была комната с четырьмя стенами – сплошь стеклянными, проход наверх был открыт, ты мог выглянуть и увидеть всю эту воду, болота, и мы часто сидели там при свечах с бутылкой Джима Бима, парой банок Коки, просто сидели и болтали. Как-то мы были там наверху, и кто-то сказал: «Хорошо бы завести себе проигрыватель», а я сказала: «Да, я вам сама спою».
— Давай, Дженис, умой их всех.
Я сказала: «Я не могу потихоньку, ребята». А они: «Давай!» Ну, я и начала петь под Одетту…[поет действительно громко] Йа-ла-ла…Вот так внезапно и прорезался у меня этот голосище.
Они сказали: «Клево, Дженис, да ты — певица!»
Я ответила: «Нет, мужики. Отъ@битесь от меня».
А они сказали, что у меня хороший голос, и я подумала: «Ух, ты, здорово». И с тех пор, когда ставила пластинки, всегда подпевала им.
— Когда я там, то меня нет здесь,- говорила позднее Дженис.- Я не могу рассуждать о своем пении; я – в нем, внутри. Как Вы можете наружно описать что-то, находясь внутри этого объекта?