— Исключительно истинная мудрость,- поведал Расмуссену украшенный рогами карибу чародей Игьюгарьюк,- живет вдали от человечества, в великом одиночестве, и ведет к ней единственный путь — путь страданий. Только лишения и страдания могут открыть разум человека ко всему тому, что сокрыто от прочих.
Г.Остерман, отчет о пятой экспедиции в Туле, 1921-24 г.г.
.
.
СТЕНАЮЩИЕ РАБЫ ВРЕМЕНИ
.
Ближе к вечеру забрызганного мелким дождем дня мы приземляемся в Нью-Йорке. Некоторое время топчемся возле терминала, ожидая прибытия лимузина, а день бросает на нас прощальный взгляд из-под спрессованных темно-серых облаков. В воздухе стоит металлический привкус номера мотеля, который только что освободился, и далекий шум города, неустанное журчание вечного коловращения.
Под огромной бетонной аркой терминала прибытия чего-то ждет девушка с мятыми желтыми волосами. «Эй, мужчина,- голосом полным разочарования спрашивает Дженис,- неужели никто из тех парней не подберет ее? Это же я, сидела вот так десять лет тому назад, валяла дурака, автостопствовала туда-сюда, надеясь, что какой-нибудь котяра согласится подцепить меня… или кто-нибудь на худой конец пожалеет меня и позволит переночевать на коврике у дверей. Может, ей следует пройти через все дерьмо, что прошла я, прежде чем она соберется с духом. Эх, мужик, я бы подобрала ее…»
Искушения искаженного времени почти невыносимы для Дженис, особенно когда она видит робкие и дерзкие жесты девушки со смятыми желтыми волосами, читающей какой-то фолиант в мягкой обложке, ищущей, стремящейся и опасающейся.
Кажется, можно разглядеть бегающие взад-вперед мысли Дженис, воскрешающие ее облик во всех этих пустых комнатах и закоулках ее прошлого; если бы она только могла вернуться назад и помочь самой себе разобраться в ошибочных расчетах.
Наконец прибывает Джон Фишер (из фирмы Любимые Лимузины). Дженис всегда рада видеть его – ей с ним всегда легко. Одетый в черное, он передвигается возле машины с демоническим проворством.
После заселения в отель мы выходим в поисках местечка, где можно присесть и поболтать. В отеле имеется ресторан. Это одна из тех чрезвычайно романтичных подделок, что являются прибежищами для «женщин определенного возраста» и призваны создавать непрерывную иллюзию безмятежного полудня конца лета 1926 года, где леди единообразно понатыканы за маленькими столами из металлической катанки. В этом рококо балета де ла-Рюсс Дженис бряцает и лязгает, словно Чингисхан при Венском дворе.
Весь зал поворачивает головы к нам и следит неотступным взглядом. Потакая своей извращенности, Дженис желает остановиться именно здесь. Наклевывается представление, аудитория далека от благодарности. К счастью это все вдруг напоминает Дженис – Боже упаси!- порт-артурское дамское общество любительниц бриджа. И мы решаем отвалить.
Имеется еще бар под названием «Ничей» — любимое гнездышко Дженис, где она и предлагает остановиться. Майра Фридман – пресс-секретарь Дженис – отказывается, поскольку, дескать, место чересчур смущающее. «Чё-эт ты имеешь в виду? Наверное, подразумеваешь, что тут чертовски много талантов!»
Мы останавливаем свой выбор на нейтральной территории – на Кедровой Таверне. И вдруг оказывается, что она вся увешана абстрактной живописью. Предполагается, что Виллем де Кунинг выбил тут кому-то зуб или нечто в этом роде. Так или иначе, но в наши дни это просто обветшалый бар с общедоступным старючим авангардом. В этот исключительный день он был заполнен серьезными хиппарями, но большинство из них смотрелись одноклассниками Холдена Колфилда (герой культового повести Дж.Сэлинджера «Над пропастью во ржи» — прим.перевод.)
— Это местечко выглядит консервативным, как ад,- провозгласила Дженис,- но после нескольких глотков, подозреваю, станет не так уж важно, где мы, собственно, находимся. Я не права?
Тут были те, для кого в ночи ничего ужасного нет. Среди всех тех фигур – криминальных личностей, страдающих бессонницей, проституток, алкоголиков, безутешных, мечтателей и влюбленных – Дженис была королевой. В барах, как дома, она всегда выглядела тем лучше, чем более поздним был вечер. Свет дня сканировал ее слишком грубо, будто капризно обижаясь на ее ночные преференции. И для вечерних выходов она одевала возмутительные костюмы цирковых артистов, танцовщиц живота, оперных див – подобно некоторым темнокожим южным девушкам, которые ярко раскрашивают себя под дикарок, выделяющихся на фоне тропического лета. Лишь при свете дня она выглядела абсурдно. «По всем этим колокольчикам и фенечкам, навешенным на нее,- комментировал некто, увидевший Дженис, колотящую в дверь бара в полдень,- я поначалу подумал, что это одна из студенточек, поклявшихся в верности своему женскому сообществу». Но на время ее бесконечных ночных маршрутов эти фосфорецирующие костюмы стали признаком ее полномочий, так дерзко выставляла она себя напоказ в искусственном свете. Истинное Дитя Луны, она была ее светящимся отпрыском.
.
.
ТОТ, КТО ГОВОРИТ ОТ МОЕГО ИМЕНИ, ЭТО — Я?
.
— Думаю, пора сделать одновременный заказ выпивки… [говорит Дженис]. Сейчас мне лучше. В самолете меня реально тошнота замучила. Говорила я с этим доктором на прошлой неделе, и он рассказал мне о взаимодействии алкоголя и лекарств. В твоем теле идут определенные химические реакции, что создает прилив энергии тут и ее истощение там…
А я слышал это связано с морфием.
— О, нет! Он мне такого не говорил. А сказал он мне – я заказала чашечку ирландского кофе, а он молвил: «Это – дексамил». Объяснил, что на химическом и молекулярном уровне в реакциях с энзимами и общим медицинским влиянием он очень близок декседрину (легкий наркотик – прим.перевод.) по тому, как он воздействует на все твое тело. Тот же самый наркотик, а алкоголь, это – пустяки.
Смена состояний.
— Да-а, я устаю сидеть на одном месте. Ненавижу скуку. Больше, чем что-либо на свете. Я бы скорее стала героинщицей, чем заскучала, а быть ею – почти что самое скучное дело на земле.
Странный это был город – Луисвилл.
— Да-а уж, авангардный. Долгие годы у меня не было таких конфронтаций, как на его улицах. Обычно, когда я прогуливаюсь, четверо, ну, пятеро прохожих глянут на меня. А тут была толпа – шестьдесят, а то и больше подростков со всей улицы подходили, болтали, задавали вопросы.
Так это же прекрасно!
— Они не давали покоя, мужчина. Я имею в виду, что ты не можешь никого принудить любить тебя. Среди исполнителей, думается, нет такого эгоманьяка, которому не нужны почитатели; ни одного такого нет, ни одного. [джукбокс играет «Как же мне хреново»] Первая выученная мной песня. Я так устаю петь ее. Когда я пришла в студию, они заставили меня изменить слова.
Почему?
— Поскольку они все были о Боге и разном дерьме, мне пришлось говорить о «доверии к брату, вере в человека». Та же идея, но не столь церковная. [джукбокс наигрывает «Позвони мне»] А эту Сэм Эндрю написал. Он написал несколько замечательных песен – «Пока, детка» — великих песен, но каждый раз, когда мы исполняли их, то портили материал. Поэтому мы и перестали их играть. Стали играть то, что полегче и побыстрее.
А как ты начала петь блюз?
— Когда я впервые за это взялась, то копировала пластинки Бесси Смит. Обычно я пела в точности, как она, и, начав работать с «Большим Братом», я умела только это и очень удивлялась – особенно, когда люди аплодировали и говорили, что я неплоха – постоянно удивлялась. «Правда, что ли, или им нравится то, что я научилась делать со своим голосом?» И только спустя несколько лет работы я поняла, что тут все взаимосвязано. Как правило, я спрашивала парней, ну, как, здорово я оторвалась? Я хотела этим сказать: «Я пою, будто трахаюсь? Я действительно такая?» Правда, я такая, или только прикидываюсь… и вот еще чему я удивлялась порой, беседуя. Тот, кто говорит от моего имени, это – я? Коррелирует ли то, что я сказала, с моей музыкой?
О, да-а. Конечно, коррелирует.
— Я тоже так думаю. На самом деле думаю, что все это и есть я.
Ну, а вот в Канзас-сити, особенно на втором концерте, что ты такое сделала, чтобы поднять людей на более высокий уровень…
— И настаиваю на этом!
Что происходит? Я имею в виду, знаешь ли ты ту точку, когда все начинает меняться?
— Да-а, я точно знаю, что происходит, мужчина. Я была на сцене, была настороже и знала, что они еще не готовы. Мы исполняли «Кусочек моего сердца». Ты знаешь, что можешь сделать массу разных вещей; знаешь, что в такой-то момент они спонтанно вскочат. Но не на Среднем Западе. Им никогда не предлагали подняться, и они знают это. Поднять их трудновато. Но помню, пою я «Кусочек моего сердца», знаешь, эту строчку «Давай, ну, давай» — вот…знаешь гитарное соло, которое подводит к этой части? Я вышла пораньше, прошагала к самому краю сцены и заорала [хриплым шепотом] «Давай, давай же!», притоптываю от злости и говорю: «Я не собираюсь петь дальше, пока вы не сделаете хоть что-то», и знаешь, они начали: «У-у-у-у, да, мэм! Да, мэм, да, мэм!» Мятеж. Кла-а-а-сс-но.
Все, чего им хочется, это маленький пинок под задницу. Знаешь, я иногда спрыгиваю со сцены, хватаю кого-нибудь и говорю: «Давай станцуем». Когда они достигают определенного уровня, знаешь, они хотят еще более высокого, но боятся. И ты должен просто дать им под зад, засандалить как следует, чувак. Потом промоутеры тупят, включают полный свет, отключают электропитание инструментов, но к этому моменту все уже закончено [хихикает]. Я им засадила. Засадила по самую рукоятку, чувак!
Я так понимаю, мужчина, те, кто живут на Среднем Западе, такие же, как и техасцы, среди которых я росла, слыла артисткой, носилась со всеми этими идеями и чувствами, почерпнутыми в книгах, мой отец беседовал со мной об этом, я писала стишки и все такое. Но, понимаешь, я была там такая одна-оденешенька. Других не было. В Порт-Артуре, мужчина, просто никого не было.
Там была парочка пожилых леди, которые обычно делали акварели и рисовали натюрморты, и все. И просмотрела их книжки по живописи и, понеслось, «У-ух ты!», я постаралась выплеснуть всю себя в рисовании. Другими словами я имею в виду, что на Среднем Западе нет никого, у кого ты мог бы поучиться; на целой улице ни одного читающего книги человека, к которому ты мог бы подкрасться и поговорить. Ни одного там не было. Ни одного. О Джеке Керуаке, припоминаю, я прочла в журнале Тайм, иначе бы долго еще о нем ничего не знала. Я сказала себе: «У-ух ты!» и захотела поделиться с кем-то.
Все, чего хочет молодежь Среднего Запада, это посиживать в своем 47-ом ряду и помалкивать в тряпочку. «После одиннадцати чтоб был дома, вот так». Им говорят: «Делай то, делай это!» Им никогда не приходило на ум, что они могли бы не ходить в армию. Им же сказали идти в армию. А я, знаешь, делаю вот что – не в качестве вызова, а так, в довесок – знаешь, я полагаю, если ты можешь захватить аудиторию, которой расписали, что делать, на всю жизнь, а она слишком молода или слишком запугана, или что-то в этом роде… я не была запугана, но, знаешь, многие-то – да. Типа, «папочке бы это не понравилось». Ну, возьми Юг и возьми Калифорнию, мужчина, это же никакого сравнения, потому что в Калифорнии или Нью-Йорке, там полно фриков, и они знают, что существуют другие способы жизни. Дело в том, что за пределами этих территорий люди даже не знают, что можно жить по-другому. Они никогда не видели ни одного чудика, а если бы и увидели, то решили, что, наверное, это наркоманы какие-то, идиоты или дегенеративные уроды.
А уж если ты их завел однажды, мужчина, поднял их тогда, когда они должны были посиживать, вспотели, когда должны были выглядеть благопристойно, заулыбались, когда должны были вежливо аплодировать,…и определяешь, когда включить их мозги так, чтобы они сказали: «Погодите, может, я что-то могу сделать». У-у-у-у-ух ты! Вот это жизнь. Так вот для чего этот рок-н-ролл, это заводилово, и, знаешь, все это возможно. Мне не нравится говорить тебе, что такое может быть, но так бывало, и ты — козел, если не постараешься. Может, ты и не станешь счастлив, но пропади я пропадом, если даже не попытаюсь. Не попытаться — это все равно, что принять идею суицида в момент своего рождения.
Когда ты в поездке, должно быть трудно совершать такое всякий раз? Ты полагаешься на какие-то хитрости?
— Ты имеешь в виду трюки и ухищрения? Конечно, есть и такое. Я не могу говорить об этом, но существует множество примочек, которыми я пользуюсь, чтобы завести себя еще до начала первой песни.
И что же это за примочки?
— Ритмические дела… как ты двигаешься, это типа инструмента, который ты слышишь. Я слежу за техниками, они действительно хорошо меня знают, любят меня. Поэтому в натуре, если я побаиваюсь… если не всегда достаточно заточена, то лучше всего поторопиться с этой настройкой. Мне наплевать, насколько ты там устала, подозреваю, что лицемеришь. Так же как Майк Блумфилд, он играет только тогда, когда чувствует себя должным образом, ну, это отлично, слышь, он очень счастливый парниша. Я выходила на сцену скучная до смерти, под крепкой «шубой» (болезненное состояние наркомана под воздействием галлюциногенов – прим.перевод.) и уходила никакая, поэтому не думаю, что ты можешь просто ждать, пока тебе заиграется. Порой актерство – единственное, что ты можешь выдавить из себя… Уверена, что это – элемент притворства. Я беседовала с Майклом Поллардом о притворстве, и так и не знаю, могу я притворяться или нет, но я могу так, как могу только я. Я могу притворяться, как могу только я, как сукина дочь. Наиболее важная вещь в моем выступлении это начало. Чем больше я нахожу деталей, тем больше их использую.
В грандиозном представлении есть волнующий момент – как оно может быть и предельно естественным, и систематизированным одновременно?
— Конечно оно структурировано. Я ведь помню, когда играла с «Большим Братом», то порой так возбуждалась, что переставала петь и принималась просто прыгать вверх-вниз. Больше я так не делаю, поскольку знаю, когда приближается этот момент, когда меня понесет. Исполнять музыку – это не просто тусоваться, как Бог на душу положит. Пустить все на самотек… хренотень получится. Исполнять музыку значит поймать нерв, настроиться в полной мере, четко выдавать то, что распознаваемо, понятно взирающим на тебя людям. Это не только для тебя, ты не можешь просто петь то, что ты чувствуешь, ты должен собрать все свои чувства, просеять их сквозь вокальные аккорды, какую бы то ни было аранжировку, постараться и сделать так, чтобы чувства переполнили аудиторию.
.
.
УТРО И ВЕЧЕР ПЕРВОГО ДНЯ
.
Я посмотрел выступление Дженис в Панхэндл-парке и я видел ее в Монтерее, но наиболее яркой я помню ее на празднике Летнего Солнцестояния 1967 года в Сан-Франциско. Она стояла перед продолговатой аэропортовской машиной сороковых годов, куря сигару и прихлебывая из бутылки. Среди всех фантастических лиц – порождений того дня: красных лиц магов, показывавших фокусы, цыган, гигантов, наглотавшихся айауаски (галлюциногенный отвар из коры и стеблей южноамериканской лианы-айауаки – прим.перевод.), самозванных принцесс, клоунов и арлекинов из труппы мимов, совершавших пируэты на лужайке, монахов и ватаг окутанных дымом ангелов, детишек, голых как Адам в первый день творения, хватавших надувные шарики на опушке дождевого леса, индейцев, владельцев фургонов, и всех этих авиаторов, скороходов и дайверов, которые смогли собраться в одном месте в одно время,- Дженис казалась самой фантастической и самой реальной. Вероятно, в тот полдень среди всех парковых олицетворений ее эманация, выглядела наиболее правдоподобной. Воплощение превратилось в Дженис, а она – в него.
Посреди всего этого безумия – мотополицейский, нога на подножке авто, с полной серьезностью выписывающий штраф за «парковку транспортного средства в общественном месте». Поймав его взгляд, Дженис вынимает изо рта свою сигару и осторожно огибает старый лимузин по тщательно спланированной траектории планеты, раскачиваясь тем шарнироподобным способом, которого всегда придерживался У.К.Филдз (амер.актер Уильям Клод Филдз – прим.перевод.), пытаясь встать вертикально в маленькой гребной шлюпке.
Я спрашиваю, могу ли сфотографировать ее с «Большим Братом». «Сказать по правде, голубок, я не знаю, куда отчалили парни»,- говорит она сиплым голоском маленькой девочки с лицом серьезным, как старая гравюра. Я удивлен, но продолжаю малодушно фантазировать. Образ Дженис быстро удаляется, превращаясь в маленький светящийся диск, будто его вновь всосало в пустоту времени, оставив лишь ее улыбку до ушей, плывущую по чистому голубому полуденному небу подобно дымчатому следу Чеширского Кота.
.
День начался с маленьких подношений в виде прутиков и травы местным божкам на горе Тэмэлпай (главная возвышенность округа Марин, шт.Калифорния – прим.перевод.). Богиней этого солнцестояния была Королева Пчел, и мои воспоминания о том дне зависают вокруг Дженис, как пчелы, роящиеся возле невидимого стола, на котором они однажды пригубили мед. Пребывавшая там Дженис лучше всех других воплощает дух солнцестояния. Чувственная, зрелая, огненно-рыжая, танцующая босиком, как цыганка, ошалевшая от наслаждений, она ритмично движется под аккомпанемент своих фантазий, едва ли менее волнующих, чем образ самой Тройной Богини, собранный Джонатанам Свифтом в его «Лохкрю»: «…архаичная, безвозрастная гигантесса, ее повозка, влекома искрами света; она охотится за белым горным оленем с семью десятками гончих, что носят имена птиц».
Пузырящиеся повсюду силы непонятной валентности взламывают правила игры. Хендрикс, вкарабкивающийся на торец фургона звукозаписи «Большого Брата», чтобы заснять сюжет своей Автомгновенной камерой, установленной им на двойную экспозицию. Бесчисленное множество озорных личностей усаживающихся при этом на землю: «Я так жажду стать серебристым лучом на экране».
Ватаги кричащих, вопящих, танцующих детей купаются в кильватере фургона звукозаписи. С платформы грузовика Дженис большой поварешкой раздает свой похабный блюз под видом детских стишков. Маленькие группки проникнутых благоговением подростков бессмысленно уставились из пыли перед капотом машины на это чудо. С края платформы свешивается фигура с ухмылкой знатока кальяна. Его черты искажены астигматическим фокусом памяти так, что самой реалистичной деталью остается нос. Он раздает пригоршни косячков, которые, как поговаривают, начинены травкой, выращенной на месте событий уже в этом году. И по мере того, как образ Дженис и «Большого Брата» начинает вибрировать и растворяться, я торопливо пытаюсь зафиксировать в уме его фотоморфические детали с жирными пышными контурами Р.Крамба.
.
Вопреки персональным демонам, позже схватившим и утащившим Дженис, как Персефону, в подземное царство, то утро и полдень будут всегда казаться волшебно приостановленными, как бы изъятыми из последовавшей суеты дел и событий, и в центре этого искривления времени – Дженис сияющая, земная и уязвимая, как те мгновения, что минули, чтобы составить прошлое.
Тогда как участники пирушки утомленные чудесами, как межпланетные путешественники в свой первый день исследования земного рая, спотыкаются и пританцовывают (ансамбли продолжают играть), устремляясь к морю, плещущемуся у края Парка Золотых Ворот (национальная зона отдыха шт.Калифорния – прим.перевод.), а великое солнце, балансируя на краю заката, щедро сыплет на все и вся свои ржавые всполохи, в самом деле кажется, что первоначальное состояние человечества, должно быть, походило на этот день в его бесконечных возможностях, и что Дженис наивная, исполненная изумления и неожиданности, наверное, была его первым прекрасным дитя.
.
.
С ВЫРАЖЕНИЕМ ГЛАЗ «ОНА СПРАВИТСЯ С ЭТИМ?»
.
Одним из первых разов, когда я увидел тебя, было летнее солнцестояние. Все эти группы на платформах грузовиков…
— Да-а, мы с Дорогушей и нашим песиком Джорджем прогулялись по Хайт-стрит, купили винца. Мы погуляли, пофланировали плавненько так по Хайт-стрит прикупили еще винца, вот и все, что я запомнила. Кажется, в тот день я встретилась также с Не Знающим Правил Фрэнком.
От его книги у меня вообще крышу снесло. («Франк, мчащийся накатом», 1967г.- культовая книга сан-францисских хиппи. Автор – Фрэнк Рейнолдз – Референт банды Ангелов Ада, как выразился поэт М.МакКлюэ – прим.перевод.)
— Ну, некоторые из них – мои по-настоящему хорошие друзья, например, Сладкий Уильям, Сумасшедший Пит. С Не Знающим Правил Фрэнком я повстречалась много лет тому назад. Лось (кличка Рейнолдза) – хороший друг. Остальных я не очень-то знаю, что и проявилось, когда они вырубили меня, пытавшуюся станцевать для них.
Моя проблема во взаимоотношениях с Ангелами в том, что… видишь ли, в качестве друзей они – просто люди,… а клуб — сам по себе, он ни с кем не считается. Что я хочу этим сказать? Вот как-то я крепко приняла, а тут подходит один из них и говорит: «Ну-ка, сказани мне, кем ты там была-то». Типа, ты должен быть последовательным! Быть все время полным дерьмом! А потом можешь стать настоящим преступником и при этом гордиться собой. Корень моих раздоров с Ангелами в том, что мои влечения лежат в иной плоскости.
Когда ты впервые приехала в Сан-Франциско?
— Впервые – в 62-ом. Потусовалась, как водится, на Северном Пляже. Спела в «Кофейной Неразберихе», пару раз. Спела на фестивале народной музыки. За пиво. Только спела – мне тут же подали пива.
Эра битников была на исходе. Вокруг шныряли одни туристы; хороший повод поболтаться по улицам, сменить хату, прикупить винца. Пару раз меня избивали. Видишь этот шрам? Большущая гематома после реального замеса с четырьмя черномазыми. На фото я уже никогда не буду красоткой.
А потом я опять вернулась и присоединилась к «Большому Брату». Стояло прекрасное время, мужичок. Они не были профессиональными музыкантами. Они все были друзьями, просто людьми. Мы частенько гуляли вдоль по Хайт-стрит, попивая «Рипл».
А Хайт-стрит в те дни была просто чумовой. Помнишь то кино «Внезапно прошлым летом», где одного паренька съедают людоеды? Ну, со мной чуть не произошло вот это самое. Вышла я из машины. «Это – Дженис Джоплин. Это – Дженис Джоплин. Эй, дай-ка мне вот это, дай мне то…» Толкают, тащат, стараются разозлить меня.
Я полюбила гулять в парке, и все было хорошо. Хотелось бы и сейчас того же, но в одну реку не войти дважды! Мы выступали в Авалоне, поскольку были группой Чета (Чет Хелмз, муз.промоутер и владелец Авалона — «психоделического танц-зала» в Сан-Франциско – прим.перевод.), но когда я впервые появилась в Филлморе (конкурировавшая тогда с Авалоном сценическая площадка – прим.перевод.), мы уже не были группой Чета. Он забросил Авалон, и мы посчитали, что заправлять нами и в то же время разбрасываться авалонами нельзя.
Так или иначе, но нам крупно подфартило воскресным вечерком; увидел Билл Грэм (владелец Филлмора – прим.перевод.), как мы поднимаемся по лестнице, и тут же попытался вытолкать нас взашей. Я говорю: «Что Вам нужно, мужчина? Мы больше не с Четом». Он говорит: «А все потому, что у вас нет никаких чертовых заслуг передо мной».
Ох, зато теперь мы ему нравимся. Он добр ко всем переметнувшимся к нему группам.
Расскажи мне о «Большом Брате». Что это были за люди?
— Ну, давай, посмотрим. Дэйв [Гетц], я бы сказала, самый крепкий в составе. Раньше он был учителем изо. Ты мог всегда положиться на него, исходя из кармических умопостроений. Питер [Элбин] более сдвинутный, чем он думает. Считает себя этаким крутым средним классом, а выглядит просто туповатым. Но он настоящий чурбан, чувак, такой, какими они и бывают.
Он написал…
Да-а, «Гусеницу», например. «Я – птеродактиль твоей любви».
Если это – не безумие, то что?
И Джеймс [Гёрли] — прекрасный, крепкий мужчина. Он никогда не увлекался всей этой индуистской чепуховиной, но обладал неземными качествами… Я так его любила. У нас была небольшая любовная интрижка, чуть не развалившая весь ансамбль.
А Сэм [Эндрю] – такой, знаешь, типа, весьма смышленый котяра. Ты бы и не заподозрил ничего подобного, так хорошо он смотрится… Однажды в самолете, иду я по проходу и, ты знаешь, все читают Ньюсуик, Звезду Канзас-сити и прочую чепуху, а Сэм – книжку на латинском языке! Но, мне кажется, в своей музыке он несколько противоречив. Не знаю, почему, но я считаю, что он до сих пор не нашел правильного способа изложения своей музыки.
Мы были очень близки в нашей…как бы коммуне – я и «Большой Брат». Предполагалось, что я сыграю с ними опять в Авалоне. Это было бы таким торчком, потому что я колесила по стране со второй группой, и дела шли все хуже и хуже. Мы не ладили друг с другом, музыка разваливалась, и мы были вынуждены прекратить турне.
Порой музыка, это – не радость, так вот оно и было со второй группой. Подобно «Слепой Вере», эти парни так и не постигли всех прелестей совместного музицирования.
Короче, однажды у меня выпал более-менее незагруженный денек, и я услышала, что «Большой Брат» играет в Собаке Всей Семьи (хиппи-коммуна – прим.перевод.). Я приняла соответствующий вид, и они попросили меня подняться к ним, меня тогда просто расперло от гордости. Мы обнялись, расцеловались, а потом… они не смогли вспомнить ни одной из наших старых песен, а надо было сбацать хоть одну из них. Они забыли даже «Кусочек моего сердца». Я была попросту сокрушена.
В общем, словцо было пущено, и Билл Грэм решил нажить на этом капитал. Ему нужно было имя, и этим именем стала Дженис. Поэтому он собрал нас вместе на один вечерок. Ну, прям, слышь, воссоединение семьи.
Было так здорово, сидеть на полу, потягивать текилу, целоваться и болтать о прежних временах. Я, помню, шагала по сцене и приговаривала: «Так приятно играть с друзьями… своими ребятами…»
Но вернуться назад нельзя, так ведь? Я научена опытом. И мой опыт – в моей музыке, моей личности, да и они изменились. Будто бывшие любовники, которые уже давно не спят вместе, мы должны были старательно заводить друг друга.
Знаю, что могу рассчитывать на них. Если я погорю, то уверена, они выручат. Когда Джеймс попал в передрягу, я была рядом. Для него это был по-настоящему ужасный, травматический момент.
Для многих, я думаю, самым разочаровывающим стал твой разрыв с «Большим Братом».
— Не сомневаюсь, сколько дерьма они вылили на меня.
Вторая группа имела несколько, я бы сказал, мотаунскую (классически блюзовую – прим.перевод.) расстановку, знаешь, ведущая певица и безвестный состав сопровождения.
— Я не рассчитывала, что все зайдет так далеко, до такой степени. Я хотела, чтобы они оставались группой, но дела так и не устаканились. А вот нынешний ансамбль уже прошел этот этап. Я не могу работать с простыми подпевалами, от группы мне нужен эмоциональный отклик. Не думаю, что с той группой это вообще было возможно. Я была впереди, на меня направлялись прожектора, и, если что-то шло не так, я отвечала за все.
А почему именно Сэма Эндрю – единственного из «Большого Брата» — ты взяла с собой, формируя новый состав?
— Потому что Сэм и я хорошо пели вместе. Я думала, что мы и дальше могли бы хорошо делать это, но просчиталась.
Сейчас Джон [Тилл] – тот, кого я считаю наилучшим для себя гитаристом. Черт возьми, детка, он там играет массу чепуховин, которых ты даже не замечаешь. Как в мелодиях, которые мы должны делать – типа «Может быть», например, там доминирует партия трубы. Когда эту партию играет органист, то орган – такой приглушенный инструмент – не в силах нести ее по-настоящему на своих плечах. Джон играет партию трубы плюс трень-брень-партию гитары, плюс пиф-пафы, когда они мне нужны, плюс связующие пассажи и гудения, и взрывы, и перезвоны, и скрежеты, и колокольные раскаты. Слежу я за ним на репетиции, а он должен сыграть соло и всю канву. Я догадываюсь, что все гитаристы должны делать так. Думаю, раньше я не обращала на это внимания, потому что у меня было два гитариста.
«Один хороший человек», это ведь ты написала?
— Да-а, это блюз. Писать блюз легко. Это просто песня одинокой женщины. Ищущей одного хорошего человека. И я искала. Это вековечный блюз. Обо мне, пытавшейся занять жесткую позицию, на которую никто не обращает внимания. Это, типа «Блюза черепахи».
Кто написал «Свет быстрее звука»?
— Питер, Питер Элбин. Впрочем, я написала партию «у-у-у, у-у-у, у-у-у». Смотри, с «Большим Братом» это были, как правило, коллективные усилия, за исключением песен Сэма, типа «Навести меня», «Комбинация двух», например. Стоило ему выступить с ними, и они сразу звучали должным образом.
А с песнями Питера мы, бывало, начинали с идеи и играли ее до тех пор, пока она не обретала форму. Как «Кандалы и цепь». Сначала в ней не было такого обилия тишины и драмы. Просто мы играли ее столько раз и знали достаточно хорошо, чтобы наварить на ней капитал. Один удар лучше, чем четыре средненьких. Это был, осмелюсь выразиться, органический продукт.
Ты знаешь, в Матрице или Авалоне собраться в кучку гораздо легче. Ты можешь просто на все забить. Можешь быть там хорошим, плохим, великим… перед своими друзьями, и все это будет просто развлекухой.
Но после Монтерея и Нью-Йорка я завязала с таким отношением к делу. Теперь мне важно, как я звучу, это больше не развлечение. Хоть я и делаю это для удовольствия, но теперь, кроме прочего, я обязана делать это хорошо. Не на скорую руку. Они платят деньги, мужчина, и все такое прочее подобное.
Они пришли посмотреть на тебя, и ты не можешь быть не в ударе в этот вечер, даже в Канзас-Сити, потому что разочаруешь столько народу.
Органично сплотить ансамбль в Матрице гораздо легче, чем в Мэдисон Сквер Гардэн, где публика следит за каждой нотой, каждым твоим движением с застывшим в глазах вопросом: «Она справится с этим?»
.
.
ЖАЛОБНЫЙ ВОЙ СТРАШНОЙ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ
.
Для Дженис неопубликованные детали ее жизни просто не имели никакой ценности; надлежало преодолеть элементарность цепи событий. Ее оскорбляло, что все дела и места с ними связанные были равны перед неразборчивым бегом времени.
Как и большинство тех, кого она обожала и кому подражала (Зельда, Мэй Уэст, Бесси Смит), Дженис чувствовала, что стиль это – всё. Именно его так тщательно дистиллировал ее жизненный опыт. То, чем она стала, что сделала, зиждилось на том, какой она была. Случайности — унизительные и невыносимые — просто терроризировали Дженис. Она боялась потерять контроль или позволить себе отдаться на поруки абсурда.
Дженис не дорожила рядовыми моментами в их собственном озарении.
Дженис: Надеюсь, ты собираешься редактировать всю эту чепуху? Я не хочу звучать тут престарелой, проникнутой жалостью к себе клушей, бормочущей вновь и вновь о днях своей былой славы.
Это звучит вовсе не так.
-Знаешь, что плохого в большинстве интервью? Они всегда слишком длинные. В них ерунды гораздо больше, чем тебе хотелось бы знать.
Люди, запавшие на тебя, жаждут прочесть каждое слово.
— Я так не думаю. Это походит на то, будто собираешься в кино. Типа, Вудстока, который, мне кажется, был плохой лентой. В ней была масса хороших сцен, но фильм предполагал проверку вкуса, а также то, что он сделан художниками. В нем – поток событий, типа, как ты пишешь рассказ. Там есть небольшой пик в начале, баюкающая и удерживающая твое внимание середина, и затем еще один всплеск в конце. У реального Вудстока ничего такого нет. Попросту говоря, он, как настоящий паровой каток, не упирается по пути наверх, не разгоняется вниз, не в курсе, когда остановится.
То же и с интервью, которые берет Роллинг Стоун. «Правдивое кино», скучное до чертиков. Если ты собираешься делать нечто подобное, то встретимся в баре на углу, когда ты переболеешь всем этим. И, ручаюсь, я буду чувствовать себя лучше, чем ты! Знаю, что эти дела попахивают дерьмом – но я предпочту посмеяться над ними.
.
.
НАДУВАТЕЛЬСТВО ВЕЧЕРА ВЕЛИКОЙ СУББОТЫ
.
«Козмический блюз» написала ты, так?
— Да-а, его написала я. А я не могу написать песню до тех пор, пока сама в действительности не переживу весь этот травматизм, эмоциональный всплеск; я прошла через череду расплат, и я серьезно опустошена. Никто никогда не полюбит тебя лучше, никто не полюбит тебя так, как надо. Может быть. Смирись. Мне песня нравится, я до сих пор отчасти верю в нее, но продолжаю трудиться над ней… Я просто четко представила себе: другая ночь, а ты-то был там? Со мной такое произошло впервые. Я вышла за пределы обыденности; я прошлась по иной сцене, понял? Знаешь, как и в «Кандалах и цепи», я делаю концовку в свободной форме, «Любовь – такая боль, любовь – такая боль…» Вот, о чем этот новый блюз. «Пододвинься» — о мужчине, которого я любила. Я бы не оставила его, но он хотел, чтобы я любила его. Мужчины так делают. Они любят играть в эту игру, знаешь, дразнить этим. Так или иначе, но в конце этой песни у меня всплывает воспоминание-аналогия о муле, тянущем повозку с длинной палкой, с которой что-то свисает, ты знаешь, морковка свисает, ее держат перед его носом, побуждая мула двигаться вперед к недостижимой цели. Вот, о чем я говорю в конце песни. Я повторяю: «Как морковка, детка, да-де-да-дам, как морковка, детка».
Никто не врубается в мои художественные приемы, одно расстройство. Во всяком случае, никто не вслушивается в слова. Пропади оно пропадом. Но мне-то нужно слышать их, нужно верить в них или я не смогу петь. Короче, «Козмический блюз» был о том, кто любил меня. Фактически, все мои песни об этом [смех].
На то он и блюз, голубушка.
— Нуууу-у, дорогой, а где мне взять другую песню? Люди вечно достают меня, товарищ. Ох, дружок, это доставляет мне долбанные переживания. Люди вечно приходят ко мне, мужчина, и говорят…
Я думаю, ты сама лезешь на рожон, Дженис.
— Я произношу: «У-у-у-у, мужчина [завывание], я сделала все, что могла, для этого котяры, я правда любила его… а он был просто одноразовым, двухмесячным, не более», фактически это длилось дольше… знаешь, это типа таких взаимоотношений, в которых что-то не работает; ты посиживаешь себе – ну, конечно, у каждой книжки две обложки – и чувствуешь душевную боль, понимаешь [снова начинает подвывать]. «Ох, мужчина, почему? Почему ему нужно было уйти и оставить меня такой, ох, такой жутко одинокой, ох-ох-оооох», а какой-нибудь парень подкатит и скажет: «Хорошо, теперь ты дока в соуле». Да пошел ты на хххх@й, товарищ! [кричит] Сыта по горло! Это – не соул, а жизнь.
Журнал, простак.
[Поет] – «И сколько же он стоит? — Четвертак. — А у меня всего десярик. — Вот, в этом–то и жизни соль, сударик…» А без этого никак? Ты действительно думаешь, что без этого никуда? Дело в том, что я дууууумаю, я не уверена, но думаю, исключая вероятность очередного самоодурачивания, я думаю, что я исчерпывающе думаю… что все это – большая насмешка [смех]… над нами.
Козмический блюз
— Да-а, Козмический блюз… Перво-наперво ты должен на забывать произносить его через «К». Это достаточно глубокий и одинокий заплыв, который следует предпринять всерьез; он тянет на комикс Крамба (основатель андеграундного комикс-движения, автор обложки альбома «Дешевые сенсации» группы «Большой брат и компания-учредитель»; Р.Д.Крамб заявлял, что разработать свой уникальный стиль ему помог ЛСД — прим.перевод.), типа, «Белый Человек». Это вроде как самодостаточная шутка, я имею в виду, должна бы такой быть.
Но Козмический блюз попросту означает: не важно, что ты делаешь, человек, так или иначе твои деяния будут отвергнуты. О, я хотела тебе рассказать о своей новой идее, она пришла мне в голову буквально вчера во время выступления…я твердила, как любовь травмирует тебя таким способом, сяким, и вдруг меня осенило… и я начала сочинять песню о том, что слишком… может, она и не травмировала тебя, особенно, если ничего такого не случалось на протяжении последних 25 лет. Может, любовью был окрашен лишь один день, но она по-прежнему с тобой. Подобно тому как, вот сейчас кто-то влюблен, а потом влюбишься ты, и любовь не подведет тебя, просто нужно будет прокантоваться как-то несколько дней и сходить в киношку! Я стараюсь написать песню о… не «пользуйся, пока есть возможность» (песня из репертуара Дж.Джоплин – прим.перевод.), это – лишь начало. Я имею в виду: «пользуйся, пока есть возможность», а, когда пользуешься, у тебя эта возможность есть. Козмический блюз не существует, пока у тебя ничего такого нет.
В отрочестве они всегда, как помнится, твердили мне: «Ох, ты, должно быть, несчастлива, так как переживаешь пубертатный период. Вот, подрастешь, и все встанет на свои места». И, ты знаешь, я правда в это верила. Или, вот, ты подрастешь, и встретишь настоящего мужчину, или… как только тебя трахнут, как только ты немножечко освоишься – так тут же все пойдет прекрасно. А потом, в один прекрасный день я наконец осознала: ничего хорошего нет, и ничего хорошего не будет, всегда будет что-то плохое.
Мир – действительно грустное местечко.
— [зло] Я знаю, но они не говорили мне ничего такого, когда я была девчонкой! Я всегда пользовалась аналогией… Сомневаюсь, что она меня вовсе не касается, скорее, наоборот, но блюз темнокожего базируется на системе «иметь – не иметь» — на меня накатил блюз, потому что у меня не было того, сего, потому что у меня не было моего ребенка, четвертака на бутылку винца, потому что они не пускали меня в этот бар. Ну, ты знаешь, я – белая цыпочка из среднего класса, чья семья спала и видела, как бы заслать меня в ненавистный мне колледж. У меня была работа, но я не ценила этого. У меня была машина, но я не ценила этого. Оно досталось мне легко… и однажды, сидя в баре, я прочухала, что нет никакого такого торного пути, знаешь, никогда ничего не встанет на свои места. На это просто уйдет вся твоя жизнь. Ты никогда не дотянешься до этой бл@дской морковки, слышь, вот тогда-то и наступает Козмический блюз, когда понимаешь, что никогда не достигнешь желаемого.
И что же поддерживает тебя?
— Работа. Заниматься ею, я подозреваю, несколько лучше, чем завалиться спать.
Все, по чему ты скучаешь, легло в основу твоего блюза, или это ничего не значит?
— Значит. Неудовлетворенность порождает тоску. Я имею в виду, что если тебе наплевать на то, что ты сидишь голым, с чего это тебе быть счастливым, как гагара? А вот, когда захочешь одеться, выглядеть щеголевато, тогда-то и накатит блюз. Если ты равнодушно посиживаешь возле телевизора каждый вечер, ты даже не чувствуешь одиночества. А вот, если ты хочешь быть с кем-то, дотронуться до него, говорить с ним, готовить для него, вот тогда ты одинок. Речь не о том, чего не было, о том, чего ты жаждешь – оно-то и делает тебя несчастным. Дыра, вакуум. Я думаю, думаю об этом слишком много. Вот, почему и пью.
Слабость Козерога?
— Что? Выпивка?
Да-а, и тяга к раздумьям.
— Думки и рюмки? Уверена, Козерог тут ни при чем, скорее, люди, большинство из них слишком много думают, все они разных форм и размеров, и все они фигуряют этим. Вон из Техаса, вон из Техаса, только вырвись из Техаса, и тут же все станет О’кей. Однажды я и вырвалась, опарафинилась, да и вернулась взад. Вновь выкатилась оттуда, сделала этот Сан-Франциско, слонялась по барам. Я просто не могла собраться с духом. У меня не было обилия друзей, а те, что были, мне не нравились. Выпивка, ночевки в десятицентовых отельчиках Северного Побережья. И вот, сижу я как-то в баре, меня туда не звали, мне двадцать, у меня романтическая связь… Сижу я в таких раздумьях, и вдруг во мне, как чертова лампочка взорвалась. Я поняла, что это все, больше, слышь, ничего не будет. Я, скорее всего, так и просижу в этом баре до восьмидесяти лет, приговаривая: «Я могу сделать» [смех].
Ты же знаешь, я могу и как-нибудь подсластить, короче, я написала отцу большое длинное письмо, я была с ним очень близка – сейчас не то, поскольку я давным-давно не была дома – большое длинное письмо о том, как вы – парни – всегда мне твердили, что все будет лучше и лучше, и я думала вот он – склон, на который однажды следует-таки взобраться. И, знаешь, ты, мамо@б, нет там никакого нового уровня. Нужно переть вверх и вверх, а, когда мне стукнет восемьдесят, я соберусь помирать со словами: «Ломаю голову, не напортачила ли я?» Ну, и прочий-подобный неуверенный, опрометчивый трёп, ты знаешь. Я написала своему отцу это большое длинное письмо.
В Порт-Артуре был лишь один человек, с которым мог общаться мой отец. Поскольку он был как бы тайным интеллектуалом, читателем книг, собеседником, мыслителем. Его мнение для меня было очень важным, так как именно он научил меня думать. Подозреваю, что он – причина того, какой я стала. Он любил поговорить, он говорил со мной, а потом вдруг, когда мне стукнуло четырнадцать, прекратил – может, он мечтал об умненьком сыночке или о чем-нибудь таком – не знаю, точно. В общем, он провел немало часов, беседуя со мной.
Величайшим событием в нашем доме был момент, когда ты научился писать свое имя; ты уже мог пойти и получить карточку читателя библиотеки. Он не допускал нас до ТВ; он не позволял телевизору хозяйничать в доме. Короче, я написала ему это большое длинное письмо. А через несколько месяцев я вернулась домой, а он уже показал мое письмо второму интеллектуалу нашего городка, который был его лучшим другом; отчаяние бросило их в объятья друг друга, они были счастливы просто от наличия друг у друга. Этот товарищ очень мне сочувствовал, постоянно думал обо мне. И мой отец показал ему мое письмо. И, когда я объявилась дома, этот чувак вошел… Все это было мне в диковинку, просто потрясающе. Такое ощущение, что Бог потешался над нами, они меня просто достали, и все такое прочее.
Так вот, входит этот чувак с лукавой улыбкой, протягивает руку и говорит: «Ну, Дженис, я слышал, ты уже в курсе, что такое «Надувательство Вечера Великой Субботы» (популярная в 50-ых г.г.американская телепередача – прим.перевод.)
Я подскочила до потолка! Он не шутил, ты понял? Этот 50-летний старикан называл вещи своими именами. Я возгордилась. Я твердила об этом постоянно.
Изо всей путаницы своей жизни это – одна из немногих вещей, которые я помню очень четко. Я всегда была немного подкрученной, и, спустя годы, мне кажется, что все тогдашнее слилось в сплошной поток. Определенно значимые вещи, конечно, можно припомнить. Вот почему мне надо перестать пить – сдается, что я упускаю шансы на множество хороших выступлений. Но, главное, я хочу быть способной выдавать эти концерты непосредственно, не подстегивая себя выпивкой, наркотой и т.д. Никогда не думала, что до этого дойдет. В прошлом году произошло кое-что, заставившее меня повзрослеть. Я всегда клялась, что ни за что не повзрослею, сколько бы мне ни было лет, но, кажется, это все- таки произошло. Никакого чувства расстройства по этому поводу. Так, слегка выводит из состояния душевного равновесия.
А что же произошло, заставив тебя сделать такой вывод?
— Да, попросту тяжелые перемены на личном фронте. Следует делать только то, что естественно для тебя, иначе дела пойдут вкривь да вкось. Но эта естественность мне дорого обходится. Тут у меня проблема. Я моментально выплескиваю эмоции, прямо на улице. А, добившись успеха, очень трудно идти на попятную. Может, это и не умно. Вот, Эрик Клэптон, вишь, не особо распространяется о своей супруге.
Никто не болтает о своей личной боли. Ведь никто, чувак, и не хочет об этом знать. Я раньше думала, может, у них просто пресс-агенты лучше моих, и не давала им рта раскрыть. А потом осознала, что все дело во мне. Я слишком много болтаю. Не слышала, чтобы еще кто-то в музбизе так полоскал свое белье… дерьмо по сходной цене. Простыни напоказ! Ух, ты, время принять текилу! [смеется]
Моя мама раньше говорила, типа: «Дженис, думай прежде чем сказать». А я обычно говорила: «Почему? Ну, почему, если я собралась что-то сказать, то должна сдерживаться?» Хорошо, может, что-то и можно привести в поддержку сдержанности. Может, не языком истины, но хотя бы здравого смысла. Взгляни, может быть, все эти коты не боялись бы меня, если б я заткнулась, перестала болтать обо всем, что я знаю, что чувствую – типа, как сейчас.
Дженис, я думаю, тебе следует, не останавливаясь, просто идти вперед. Спустя время ты поймешь, что ничего другого ты и не могла поделать.
— Я поняла это давным-давно, задолго до того, как они принудили меня к такому поведению. Ты знаешь, я повстречала нескольких краль, которые влияют на меня, которые не годятся даже в рабочие сцены, так как не хотят менять своего стиля, пренебрегают бижутерией, рисуют себе татуировки тушью для ресниц. Они говорят: «Да пошел ты на х…, мужичок!»
Они не меняются. И я не меняюсь. Раньше я была просто счастлива, когда люди хотели этого. Но кто скажет, что случится дальше? Но я не переживаю. Я могу и не пить столько, но с тех пор, как стала зарабатывать на собственную бутылочку винца, никто не вправе указывать, что мне делать, так ведь?
Так!
— Черт! Я никогда не говорила об этом раньше, а ведь это правда.
Порой в разъездах я наблюдаю, как ты готовишься к выступлению.
— А наблюдал ли ты, как я себя нахваливаю перед концертом?
Да-а, это прекрасно, типа, глубокого коленопреклонения.
— Я делаю и кое-что еще. Беседую с собой. Спускаю с цепи свое тело. Охмуряю сама себя. «Давай, голубка, у-ух, детка, бла-бла-блаа-а-а, ну-у!»
По той же причине, когда объявляют мой выход, я выбегаю вместо того, чтобы степенно вышагивать. Я несусь со сви-и-и-и-стом, так что к моменту прикосновения к микрофону мой пульс уже стучит бамп-абамп-абамп-абамп. Так про что ты там говорил, голубок?
Я всего лишь собирался сказать, что в поездке каждый день кажется: вот-вот что-то случится, назреет.
— Ты говоришь про жизнь или про музыку?
Про то и другое. Как будто, когда ты в пути, все становится абсолютно безотлагательным, сгущенным.
— Близко к правде. Вот почему я не могу завязать с этим и стать чьей-то добропорядочной супругой. Я уже хлебнула этого. Жизни множества женщин прекрасны, поскольку посвящены мужчине. Мне он тоже нужен; изможденный, любящий, трогательный, прекрасный мужчина. Но все это даже близко не сравнится с тем, что дает сценическое «буги по полной натуге». Тут, я думаю, мне надо притормозить. Я свое возьму. Просто не могу без этого. Прими меня такой! [хлопает, смеется].
А какой ты была раньше? Имею в виду, до того, как открыла все эти премудрости.
— Наивной и жизнерадостной. Заурядной толстоватой цыпочкой. Мне хотелось чего-то большего, чем покуривание травки в аллеях и просмотр кинокартин из авто. Мне все осточертело, я многое перепробовала. И брала, и сосала, и лизала, и курила, и кончала, и истекала, и влюблялась. «Эй, мужик, что это у тебя? Я попробую. А как ты это делаешь? Сосешь? Нет? Надуваешь? Ну, так я его сейчас надую». Таких цыпочек кругом полным-полно, понял?
А та молоденькая девчушка, стоявшая этим утром в аэропорту, слышь? Она напомнила мне меня, когда я была в ее возрасте. Семь или восемь лет занятий всем этим дерьмом. Странно, ты знаешь? Каким невероятным образом я обрела нынешнее положение? Шансы на выигрыш, удары судьбы. Неудача прошлого года может обернуться успехом. Кто бы знал, как оно пойдет. Музыкальный климат, события, ссоры какие-то. Каждая мыслимая вещь с долбанным усердием формировала эту странную личность, эту цыпочку, которая годилась лишь для одного дела, чувак, только для одного этого ёб@ного дела. Я столько потеряла на этом пути. Я не смогу туда вернуться. Но знаю, я не завязала с этим. Для той, кем я перестала быть, это было бы странно, ты знаешь…
Каждый по прошествии нескольких лет оглядывается в прошлое и говорит: «Боже, как же так случилось? Слышь, как я превратился в эту образину?»
Типа, когда видишь свои старые фотки?
— Да-а, я порой разглядываю свое лицо и думаю, что выглядит оно весьма поношенным. Но, принимая во внимание все, мною пройденное, выгляжу я не так уж плохо.
Считаю, ты выглядишь прекрасно, Дженис.
— Правда, мужчина? Ох, и златоуст же ты! [смеется].
У тебя цветущий вид.
— Когда я наркоманила, то выглядела не так хорошо. Помнишь, как я смотрелась в Англии прошлый год? Моложе, но с каким-то серым оттенком. Я выглядела неудачницей. И несла все это на сцену. Но первые же концерты этого года в Канзас-Сити пресекли эту заразу, потому что они удались на славу. Там были настоящие буги-вуги, люди подтвердят. Вот почему, позже я стала выглядеть лучше.
Я так хорошо себя не чувствовала со времен «Большого Брата». Целый год, даже полтора я продиралась сквозь череду перемен в личной жизни. От одной из них я даже подсела на наркоту. А вовсе не наоборот. Наркотики были результатом, а не причиной. Я боялась, что вот-вот откроется то, что я их дурачу. Думаю, что окончательный выбор в пользу музыки я сделала совсем недавно: «Не играй с этим, не лги, если уж собралась, то добивайся своего! Старайся! Ты же не тормоз. Постарайся, Дженис!»
.
.
БЛЮЗ – ЭТО ЗАБОЛЕВАНИЕ СТАРОГО СОСТРАДАЮЩЕГО СЕРДЦА
.
Старик Моряк, он одного
Из трех сдержал рукой.
«Что хочешь ты, с огнем в глазах,
С седою бородой?»
Сэмюэль Тэйлор Кольридж, Поэма о старом моряке
.
Прибывает Бобби Нувёс, и Дженис принимается чистить перышки перед дорогой. Беседа теряет целенаправленность, топчется на месте, каждый погружается в собственную акваторию. Бородатый мужчина в возрасте, близящемся к сорока годам, нетвердой походкой добирается до стола, словно он только что прибыл из Норт-Бича (извест.квартал ресторанов, ночных клубов, стриптиз-баров и порнотек в центре г.Сан-Франциско – прим.перевод.)
Разъезды Дженис полны такими загадочными персонажами, и я с некоторой тревогой осознаю, что почти во всех барах мы оказываемся в смутном мире дежа-вю. Подобно паромщику, населяющему приключения героев народных сказаний, эти находчивые покровительствующие фигуры завсегда приближаются к ней с амулетами и профессиональным советом – эти живые талисманы припоминают полузабытые роли и прилипают к Дженис с постоянством представлений детства.
Норт-Бич плюхается за стол, продолжая беседовать сам с собой. Затрудненность слога и протяжные согласные придают словам Норт-Бича размеренность детских считалочек.
Норт-Бич: Ты знаишь, я никогда не слышал Билли (имеет в виду Холидэй – прим.перевод.) вживую.
Дженис: И я никогда, мужчина. Потому что была еще маленькой.
Норт-Бич: У меня был шанс поглядеть на нее, она несколько раз выступала там, где я жил. А потом я услышал, что она умерла, и тогда только понял, что все упустил.
Дженис: Могу понять.
Норт-Бич: Теперь она стала частью моей музыки. Ты, конечно, тоже часть моей музыки.
Дженис: Шпашиба.
Норт-Бич: Я просто не представлял, что столь молоденькая девица может вытворять такое! [Смеется] Маленькая девчушка типа тебя.
Дженис: Молодая выскочка типа меня.
Норт-Бич: Молодая выскочка типа тебя.
Дженис: [всерьез поскучнев] Ну, мы стараемся, как можем. Если ты считаешь, что я сейчас хороша, подожди десяток годков, парень. Вот тогда я прочищу твои долбанные мозги. У-у-у-ух! [топает ногами и издает пронзительный вопль] Если через десять лет я не добьюсь большего, чем сейчас, то, знаешь, готова опять торговать травкой, проворачивать кое-какие трюки, чтобы не окочуриться.
Норт-Бич: Ты слямзила у Бесси (имеет в виду Смит – прим.перевод.) и Билли пару приемчиков.
Дженис: В музыкальном плане?
Норт-Бич: Ни тока музыкальных… они уже подсказывают тебе кое-что.
Дженис: О чем ты?
Норт-Бич: Не падай со всего маха.
Дженис: Не-думаю-что-это-ко-мне-относится.
Норт-Бич: Не-убивай-сама-себя.
Дженис: Может, поэтому-то ты и любишь их так сильно. Не думаю, чтобы это было правдой, но на вклад в романтическую тайну тянет. И интригует.
Норт-Бич: Ты так же хороша, как и они?
Дженис: Я знаю одно…
Норт-Бич: Билли нравилась мне задолго до того, как умерла. Бесси погибла примерно через год после моего рождения, поэтому мне трудно судить, нравилась ли она мне до того, как умерла.
Дженис: Я могу сказать тебе, чувак, только то, что зазубрила из множества интервью. [Мне] Тут уж ничего не поделаешь, голубок. Людям нравится, сознают они это или нет, когда певцы блюза бедствуют.
Норт-Бич: Им нравится, что певцы блюза бедствуют и пьянствуют.
Дженис: Им нравится, что певцов блюза сводят в могилу эти обстоятельства.
Норт-Бич: Умирающие и мертвые.
Дженис: Подошли ко мне как-то интервьюеры…
Норт-Бич: Это не причина. Это не причина.
Дженис: Хорошо, я ничего такого не делаю. Слышь, ничем таким их не подстрекаю. Так вот, подошли ко мне как-то интервьюеры с микрофоном и говорят: «А скажи-ка Дженис, думаешь, ты помрешь ранней, несчастной смертью?» [хихикает] Ну-у, я говорю: «Надеюсь, нет, понятно?!»
Норт-Бич: Знаешь, ты должна заседать в ВБАИ (нью-йоркская радиостанция, сыгравшая значит.роль в развитии контркультуры 60-ых — прим.перевод.) за этаким круглым столом, где никто не спросит тебя, рассчитываешь ли ты умереть молодой или, почему это ты пьешь так много.
Дженис: Точно, самый кайф, старичок.
Норт-Бич: Но ты же действительно пьешь чертовски много, не так ли?
Дженис: Чего?
Норт-Бич: Пьешь ты много.
Дженис: Да уж. Стараюсь изо всех сил.
Норт-Бич: Тебе следует быть поосторожнее с этим на ближайшую пару лет.
Дженис: Ох, мужчина!
Норт-Бич: Снизь темп. Помедленнее. В конце концов ты поймешь, что губишь сама себя.
Дженис: Мне открылось это давным-давно. А также вот что: мне нужно хлопнуть рюмку, как только я ее увижу. Эх, старичок, у меня нет выбора, кроме как хлопнуть ее. Я – долбанное человеческое существо, слышь, можешь ты это понять? Я тут для того, мужчина, чтобы отрываться по полной программе, пока не покинула эту землю. Я считаю, это своим долгом. Когда соберусь в отставку, я тебя извещу. Будет весьма опрометчиво, если я начну переживать обо всем, что делаю, знаешь, типа, это поднимет уровень холестерина, вероятность цирроза, или какой другой лабуды, — тогда уж лучше разом со всем завязать. Если все это необходимо, чтобы прослоняться очередные сорок лет, можете забрать их себе. Послушай-ка, мужичок, у меня есть план подольше не сходить со сцены, но это единственная хреновина, которую я запланировала. Пусть она сбудется! Пока все идет, как надо. Я даже не знаю, где намереваюсь заторчать сегодня, так как, если я начну беречь каждый кусочек себя подобным образом, то для Дженис ничего не останется.