Я колесил по свету, бабцов не пропускал…
Ты ошибаешься, считая, что счастлив я бывал.
Теперь меня тут каждый знает, но это — глупая игра.
Ох, одиночества пора…
.
Люди начали называть нас «американскими Роллингами»; за третий альбом мы получили еще один золотой диск; теле-БиБиСи сделало в Англии специальную программу о нас, как об авангарде либерального политического движения в Соединенных Штатах. Все мы четверо чувствовали, что продюсеры вычитывают лишнее в наших стихах, утяжеляя песни врезками кадров американских политических беспорядков, впрочем, зрелище получалось весьма динамичным.
От масс мы получали похвалы, но жестокосердные пластиночные критики говорили, что мы скользим по поверхности. Они посчитали, что наш третий альбом не исполнил обещаний первых двух.
Давление.
.
Хорош особняк на вершине холма,
Богат, комфортабелен комнат уют,
У стульев на спинках красна бахрома.
Про роскошь поймешь, когда будешь тут.
.
… а ты, Джим, с книжкой своей поэзии сеял новые семена творчества. Я был так разозлен на твое саморазрушение, что мне было наплевать на книжку. Ты даже не дал мне экземпляра, когда она была опубликована. Да и теперь, перелопачивая безнадежные и бессвязные образы, обида просто душит меня.
И одержимых больше нет «танцоров».
Людей деление на зрителей, актеров –
важнейшее событье нашей жизни. Мы помешались
на тех героях, что живут для нас, которых мы караем.
А если бы все радио- и теле-ящики лишить
источников питания; все книги и картины
сжечь завтра; шоу, синема закрыть,
и все искусства, замещающие жизнь…
В чувственном опыте нам «данное»
мы превозносим до небес. Из тела,
танцующего страстно на холме,
мы превращаемся в уставившийся в полночь глаз.
.
…так что, пока мы достигали вершин в мире внешнем, ты все еще блуждал в трансцендентном, упуская случай насладиться его плодами, что только бередило твою рану. Рану рождения. Я почти слышал экзистенциальный страх под каждым из стихов, написанных тобой до нашего прихода в студию на запись четвертого альбома.
.
Удачные холмы кругом стоят,
И все должно быть только так.
По тихой улочке сквозь полчища зевак
Добро пожаловать на вялый наш парад.
.
Январь 1969
.
Во время репетиций нашего четвертого альбома напряжение в группе нарастало. Джим затормозил на песне Робби «Скажи всем людям». Впервые принеся ее на репетицию, автор был очень взволнован, говоря, что не может дождаться, чтобы показать ее нам, описывая песню, как идеальную патронную обойму для Джима.
А тот месяцами уклонялся от непонравившихся ему стихов, но, уважая ансамбль, держал это при себе. В конце концов, он не смог сдержать своего неодобрения.
— Я не хочу, чтобы аудитория подумала, что я написал эти стихи, Робби,- сказал Джим. После чего внезапно направился в уборную.
— Почему? Это хорошая песня,- возопил Робби.
— Да, но я не хочу, чтобы публика думала, что она должна получить «по винтовке на бойца и идти за мною до конца!»- раскатился эхом голос из туалета.
Подступило уныние. Джим вернулся и продолжал пререкаться с Робби, пока Пол Ротчайлд, который слушал прения, не потерял терпение.
— Я пришел сюда, чтобы взглянуть на партию ваших новых песен. А от этого диалога меня уже воротит. — Он сделал паузу, опасаясь идти дальше. — Не можем ли мы перейти к чему-нибудь еще… к другой песне?
Джим и Робби поостыли, как бы говоря «Ну, на сегодня хватит». Я был изумлен, впервые увидев Робби столь взволнованным. Он определенно переживал за судьбу своих
песен, и ценил Джима, как своего глашатая.
«Вялый парад» встал нам где-то в 200 000 долларов, кучу денег по тем временам, но мы с Рэем воплотили свои мечты о достижении более джазового звучания пластинки. Мы заполучили Кёртиса Эйми, джазового саксофониста с Западного Побережья, и Джорджа Бохэнэна, ведущего тромбониста с квинтетом Чико Хэмилтона, и попросили их сыграть в духе Джона Колтрэйна и Арчи Шеппа в песне Робби «Бегущий блюз». Ротчайлд связался с Полом Хэррисом, чтобы тот саранжировал оркестр духовых и струнных для перезаписи. Духовых и струнных? Ну, интуиция Ротчайлда оплатилась сторицей…
Джордж Харрисон был в городе и потащился посмотреть новую студию Электры, так мы повстречались с битлом. Намекая на всех приглашенных музыкантов, он высказался, что наша сессия выглядит, как одна из тех, на которых писался «Сержант Пеппер». Догадываюсь, что именно это мы и старались сделать. Встреча с ним взволновала, несмотря на то, что я вдруг сделался косноязычен.
Перебираясь из вокальной кабинки в контрольную комнату, чтобы прослушать запись, Джим тратил целую вечность. А в дороге, когда Рэй, Робби, пресс-агенты, наш менеджер, роуди и я мчались вовсю, чтобы поспеть к самолету, Джим, как правило, отказывался ускорять свой темп. Обычно он не спеша загружался в самолет в момент, когда задраивали дверь. Наверное, он был телепатом. Как бы там ни было, но я нажил на этом язву. «Ты не можешь опоздать на свое собственное шоу»,- говаривал Джим.
Записывая вокал на заглавную вещь, мы начали перематывать пленку, как только Джим заканчивал петь, стараясь побудить его передвигаться чуть быстрее из кабинки
вокалиста в контрольную комнату, дабы услышать то, что он только что записал. Опять он пропустил пару первых строф…
Когда я в семинарии учился,
Один чувак с идеей там носился…
Джим наконец протолкнулся в дверь контрольной и прислонился к стойке аппаратуры в углу. Не в центре, где было лучшее звучание, а в сторонке прямо перед левым динамиком. Он по-прежнему стеснялся слышать свой голос. Но льющийся из колонок голос был уверенным, саркастичным и вопил-таки из самых недр его души
…Задобрить Бога можно,
Нужно лишь молиться много,
Да, нужно лишь молиться много.
НЕ СМОЖЕШЬ ТЫ МОЛИТВАМИ ЗАДОБРИТЬ БОГА!
Выступление Джима было столь мощным, что бывший мальчик-католик внутри
меня подумал, что мы богохульствуем и должны бы быть наказаны.
Отдавая дань уважения стихам Джима своей игрой на барабанах или участием в сведении конечного продукта, я ощущал себя парящим воздушным змеем. Осознание того, что мы оставим нашу музыку потомкам, сообщало мне тихое внутреннее свечение. Это было не то же самое, что внутреннее удовлетворение от живого отклика аудитории, оно дарило особое, истинное вознаграждение.
При сведении я подвиг Ротчайлда добавить рэевский клавесин, чтобы он вступил под беззащитную мягкую жалобу Джима
Ты мне подаришь кров? Я сбился с ног.
Мне нужно место, чтоб укрыться,
Чтоб спрятаться я смог.
Найду ли я хоть здесь приют?
Я больше не могу,
Ведь у дверей же ждут.
Если бы тогда я пристально вчитался в эти стихи и увидел, как сильно страдает Джим, может, я завязал бы доставать его; ведь мы извлекали выгоду из его боли. Но я не вчитался в эти стихи, я лишь прочувствовал их.
Мне и на ум не приходило, какую высокую цену платил Джим. Несмотря на все межперсональные проблемы, живые выступления стали моей новой религией. Наша система эволюционировала в мощный центр, формирующий ромб со мной на заднем плане, обычно на возвышении (я хотел, чтобы меня видели), с Рэем и Робби по сторонам. Вся энергия продвигалась сквозь Джима на переднем плане и — в массы фанатов. Джим был свободен шататься туда-сюда, подходя к Рэйю и побуждая его продолжать сольную партию, либо вышагивать по краю сцены. Порой Джим поворачивался лицом прямо ко мне, а к аудитории – спиной, и вдохновляющее кричал, а то вскарабкивался позади меня, пока я играл, и размахивал руками, составляя из нас двоих многорукое животное.
Собрались мы внутри безумного и древнего театра
Пропагандировать страсть к жизни (или страх?),
Сбежав от мудрости, толпящейся на площадях
Мы посягали на роли первосвященников в этой драме. Аудитория состояла из наших послушников. В состоянии интоксикации. Я так концентрировался, что часто впадал в транс. В своей поэзии Джим описывал примитивный театр шамана, который подходит вплотную к объяснению того, что происходило, когда мы доходили до пиковой точки концерта.
Когда идет сеанс, шаман – ведущий. Смятенье чувств,
что вызывают танцем, заклинаньем, наркотой, шамана вводит в транс.
Движенья конвульсивны, голос изменился.
Тут действует безумец. Ведь шаманы по профессии безумцы,
И отбирают их по отклонениям душевным. За это их и ценят.
Они – посредники меж человеком и миром духов.
Миграции их психики и формируют суть духовной жизни
их племен.
— Боги и Новые Творения
Был тут замешан Джордж Харрисон или нет, но пресса затерзала нас за смену предыдущего «дверного» звучания. Что не помешало кригеровской мелодии «Коснись меня» добраться до первого места. Народ был за нас, как никогда. (Хотя витали слухи об интенсивности домашних ссор Робби и Линн, так что одна из стычек даже привела к «Давай, давай, давай, ну, врежь мне, детка!», предложение Джима заменить строчку на «Дотронься, детка» прошло без разногласий с Робби.)
Результат конфликта Джима и Робби по поводу «Скажи всем людям» стал первым прецедентом для альбома «Дверей». Индивидуальным сочинителем каждой песни был указан тот, кто первым зародил текст или мелодию композиции, тогда как раньше все песни отмечались, как написанные «Дверями». Конфликт разрешился, но нарастающий в группе раскол стал достоянием общественности.
%
Нью-Йорк, 21 января 1969 года
За день до выступления в Мэдисон Сквер Гардэне
Это выступление станет нашим первым по-настоящему большим концертом в Нью-Йорке. Сэл Бонафетти – наш менеджер – живописал карьеру группы, как большую волну, которая вот-вот затопит все кругом. Но имелся фатальный дефект: наш певец спятил. У Сэла была идея: в связи с ростом потребления Джимом алкоголя, напарник Сэла – Эш (который все больше и больше походил на алкаша) должен вызвать Джима на алко-поединок за день до концерта. Так, чтобы назавтра Джим на выпивку и смотреть не мог, а был бы в отличной форме для представления! Вот это концепция! Я был согласен на все.
Мы все закатились в Максовский «Канзас-сити», а потом в «Сцену» Стива Пола что на углу Западной 46-ой и Восьмой авеню. Джим действовал по своему сценарию.
— Эй, Джон,- сказал Джим, третируя меня,- А вот Спенсер Драйден из «Аэроплана» говорит тут, что ты – его любимый ударник.
— Дай-ка мне взглянуть,- парировал я, когда Джим швырнул на стол книжку в мягком переплете. Джим всегда таскал с собой книжку – литературный бронежилет, который невозможно было отобрать, подобно джимовым друзьям, потерянным при переездах семьи военного с базы на базу. На этот раз это был рок-музыкальный опус Ральфа Глизона. Он писал для Роллинг Стоун (поп.муз.еженедельник. Публикует статьи о культуре и политике, интервью. Основан в 1967 г. Издается в Нью-Йорке. Тираж более 1,2 млн. экз.- прим. перевод.) из Сан-Франциско, а также был джаз-критиком журнала Даунбит — издания, которое я тщательно изучал в начале шестидесятых.
Покопавшись в памяти, я вспомнил Спенсера, замеченного уголком глаза в Амстердаме, когда мы играли без Джима. То был прекрасный комплимент от сотоварища. Я возвернул книжку Джиму, и он направился к сцене.
Тайни Тим пел «На цыпочках меж тюльпанов», когда Джим появился на краю освещенного овала. Раболепное подползание на коленях, дурачество с микрофонной стойкой выглядело так, будто Джим собрался сделать минет Тиму, нервно смеявшемуся своим высоким голосом. Тайни Тим поведал Джиму, что «в мире нет ничего превыше материнской любви». Тайни было уже 35, и он до сих пор жил со своей мамочкой. В ракурсе того, что Джим заявил прессе, что его родители скончались (хотя на самом деле, нет), сцена начала превращаться в довольно смешную.
Потом дело приняло дурной оборот. Эш попытался стащить Джима со сцены, это ему не удалось, развернулась борьба. Я направился к выходу. Дойдя до двери, я бросил взгляд через плечо и увидел менеджеров, Джима и еще нескольких человек, опрокидывающих столики.
Идти пешком было далековато, но я решил прогуляться до отеля в надежде, что это успокоит меня насчет завтрашнего вечера – нашего величайшего и, возможно, самого важного из всех данных концертов. Шагая по Восьмой авеню вверх до 57-ой стрит и переходя на Шестую мимо «Мэйнджэ Виндзор» отеля, я всячески молил Бога, чтобы Джим оказался трезв.
Следующим утром в отельной кафушке я подбежал к Робби.
— Джим звонил мне в 4 часа утра!- воскликнул Робби, потягивая свежий апельсиновый сок.- Знаешь, что он сказал? Я полу-спал, понимаешь, а он говорит: «Это звонит Бог, мы решили выгнать Вас из Вселенной!»
— Вот это хохма!
— Да-а… Надеюсь, нынче вечером он будет в хорошей форме.
— Я тоже. — Рассчитавшись, мы покинули отель. Я подумал себе, как здорово иметь друга в ансамбле. Мы с Робби никогда не обсуждали это, но я чувствовал, что он ощущает то же самое.
%
— Это ты, Рэй?- спросил я, услышав, как кто-то вошел в соседнюю кабинку туалета.
— Дык, да,- ответил он своим глубоким тягучим голосом.
Я мог бы и сам догадаться по его белокожим корам. Мы сидели в сортире в подвале Мэдисон Сквер Гардэна.
— Предконцертное обкакивание?- пошутил я.
— Дык, да,- рассмеялся Рэй. Мы слышали, как толпа этажом выше принялась притоптывать.
— Бу-у-м-бу-у-м–БУ-У-М-БУ-УМ…Двери-Двери-ДВЕРИ…Джим-ДЖИМ-ДЖИМ!
— Пора идти,- сказали мы одновременно.
Джим демонстрировал довольно хорошее расположение духа. Если его разум балансировал на точке, когда он принял, но немного, моя уверенность сводила предконцертный невроз до легкой дрожи. Я всегда думал, что, если ты немного волнуешься, то ничем особо не рискуешь.
Мы вышли в центр боксерского ринга и двадцать четыре тысячи встретили нас воплем, которого я никогда не слышал. Это был пик массовой аффектации. Можно ли было перекрыть такое? А сцена оставалась в темноте! Поскольку не было никакого занавеса, мы предпочли ориентироваться по фото-вспышкам и настраиваться в темноте – а они почти сходили с ума!
Рэй зажег ароматическую палочку, загодя положенную на орган – идея, которую мы стащили у Индийской музыки. Начался ритуал, сигнализировавший, что мы оставили этот мир за плечами, а аромат настроил нас на коллективное исполнение.
Я в темноте начал отбивать ритм «Прорвись», что вызвало даже больший отклик, чем, когда через несколько тактов после вступления органа Рэя и гитары Робби зажегся свет. Комбинация мощных электро-инструментов, вломившихся в примитивную дробь барабана, одновременно с включением всех прожекторов после полной темноты была очень эффектной – электронным пришествием Христа. Или Антихриста, если уж быть точным.
Затем вступил голос Джима, исполненный воинственности, излившийся импровизированной поэмой о «ЖИРНЫХ КОТАХ, ДОХЛЫХ КРЫСАХ, сосущих солдатскую сперму. СРАЧ – ЭТО СРАЧ!»
Мы прониклись настроем песни и выстроили ее вплоть до внезапного окончания.
Следующим был «Мужчина, заходящий с черного хода», не давший публике перевести дыхание. Начала гитара, после чего Джим издал один из своих леденящих душу воплей. Никто не смог бы возопить так, как Джим.
В качестве смены ритма последовала «Виски-бар». Освещение было дотошно расписано под настроение каждой песни Чипом Монком – нашим новым осветителем. Для «Виски-бара» Чип окунал всю группу в голубое, выставляя Джима в желтом ореоле
Мы заспорили на глазах у всех, какую песню играть следующей. Харви Брукс – наш басист – согнулся пополам от смеха, наблюдая отклик публики на такой непрофессионализм. А им это понравилось.
— Ну, вы парни можете хоть какать на сцене, они все схавают,- прошептал мне на ухо Харви. – Невероятно!. — Тогда я не склонялся передоверять все аудитории, хотя в той точке нашей карьеры мы бы даже при этом не прогадали.
Джим, как всегда, хотел петь «Маленького красного петушка»; Робби был сговорчив, как обычно; Рэй и я настаивали на собственных песнях. В конце концов мы сошлись на «Неизвестном солдате». Сцена расстрела посреди песни была ужасной. Я как обычно начал армейский ритм под джимовское «Оп-два-три-четыре»; Робби как всегда подошел к своему усилителю и крутанул ручку, вызвав звук сирены.
«РРРРРРОТА, СТОЙ!! СаааааааЛЛЛЛЮТ».
Робби прицелился в Джима своей гитарой так, будто она была ружьем; Рэй поднял кулак одной руки, а другую положил на верх своего усилителя, чтобы в нужный момент трахнуть по нему. Разнесся звук подобный ружейному залпу.
Это была привычная рутина, но я бы сказал, что в тот вечер Джим был весьма сконцентрирован. Получив «выстрел», он хлопнулся на пол как-то по-новому. Я встал со своей табуретки и взглянул на него из-за барабанов. Он не двигался. Может, он ударился головой о край барабанного стояка или об одну из гитарных педалей Робби? Опутанный микрофонным шнуром, он казалось, потерял сознание; мертворожденное дитя, удавленное пуповиной. Паника улеглась только тогда, когда спустя несколько долгих секунд он начал шевелить одной ногой. Шаман возвращался из своего припадка. И вдруг из динамиков неясно донеслось: «для Неизвестного Солдата рой могилу, он на плече твоем гнездится хилом». Джим держал микрофон у губ. Я быстренько сел, чтобы аккомпанировать цимбальными всплесками. Мы завершили песню, как обычно, прыжками Джима и лирическим «окончанием войны». Я себе подумал: а ведь песня действительно развилась в мини-пьесу. Аудитория была так ошеломлена, что не знала, хранить молчание или аплодировать. Мне понравилась такая реакция.
Наступило время для нашего гимна «Запали мой огонь». Как обычно, вступивший барабан дал тумака органному риффу, и шквал аплодисментов потряс здание до основания. Мы исполняли этот номер уже, наверное, тысячу раз, но я всегда с радостью ждал его. Сольная часть посредине песни позволяла длинную инструментальную импровизацию, которая каждый раз была новой. Но с импровизацией было не безопасно. Используемые аккорды были в точности те же, что и на версии Колтрэйна «Мои любимые вещи», только затянутые и в четырехдольном размере.
Джаз.
Я наслаждался, пришпоривая Рэя и Робби в их сольных партиях. Как-то так установилось, что я исполнял сигнал – два такта из восьмушек фортиссимо на малом барабане – к окончанию их сольных выступлений. Когда мы с Рэем были в ударе, то наслаждение бывало безграничным. Робби держался на поверхности, а наша с Рэем ритм-секция – на дне. В том памятном выступлении мы были едины.
Когда все было в кайф, тебе хотелось, чтобы это длилось вечно. Не менять последовательность аккордов, не переходить к следующей части песни; стоять на месте и импровизировать.
По прошествии двадцати лет, путешествий вокруг света и двух браков это до сих пор остается одним из моментов, по которым я скучаю больше всего.
Джим должен был прохлаждаться порой до 15 минут, ожидая, пока мы закончим. Впрочем, он любил играть на своем маракасе и танцевать, как индеец. Задирал одну ногу и прыгал по кругу, будто у бивачного костра. То не было имитацией танца Джэймза Брауна. Порой Джим бывал столь неукротим в своих движениях, что вдохновлял мою игру. Я старался изо всех сил, когда Джим, Рэй или Робби бывали в подобном состоянии. Мы «месили» так глубоко, что грязь забрызгивала наши штаны на треть.
Эти вдохновенные моменты заставляли меня думать, что история из детства Джима об индейском шамане, который овладел его душой в пустыне, была правдой. Он сказал, что в четырехлетнем возрасте ехал с родителями по Нью-Мексико и проследовал мимо места серьезной аварии. Позже Джим сказал, что почувствовал, как душа старого индейца, лежавшего на обочине, впрыгнула в него. «Скачок веры» (резкое изменение системы жизненных принципов – прим.перевод.), если уж таковой был.
На выступлениях, подобных вышеописанному, Джим казался марионеткой в наших руках, которой – с помощью своей музыки – мы могли всецело распоряжаться. Возможно, он чувствовал, что в силах делать то же с нами, хотя знал, что музыка может гипнотизировать. И он позволял, чтобы это происходило с ним, что и должен делать каждый гипнотизируемый.
Порой он так полно отдавался музыке, что мы подозревали в нем чародея. Мы были захвачены ритуалом. Среди нас четверых контроль переходил к нему вплоть до завершения обряда – три Аполлона уравновешивались одним властным Дионисом.
Последний куплет и припев «Запали мой огонь» бывали обычно очень мощными, и инструментальный рефрен в конце оставлял каждого зрителя в состоянии, типа, повешенного. Но они любили эту песню!
Я должен был перевести дыхание и собрать все свои силы, чтобы отыграть последний номер. Ничего удивительного. «Конец» был заплывом Джима в море боли и смерти.
%
…Твое никогда не опубликованное интервью с Лизл Джэймз так блистательно, Джим. К сожалению, я не прочел его, пока ты был жив; а оно бы объяснило мне мысли, стоявшие за твоими стихами:
Боль предназначена, чтобы пробуждать. Люди стараются спрятать свою боль. Но они не правы. Боль – это нечто постоянно присутствующее, как, например, радио. В опыте с болью ты ощущаешь свою силу. Все дело в том, как ты переносишь боль. Ведь это – чувство, а твои чувства – это часть тебя. Твоя собственная реальность. Если ты стыдишься их и прячешь, то позволяешь обществу разрушать свою реальность. Ты должен отстаивать свое право на чувство боли. Жизнь ранит гораздо сильнее, чем смерть. В момент смерти боль заканчивается. Я считаю смерть другом.
Это — конец, прекрасный друг,
Это – конец, мой лучший друг —
Конец
Так больно расставаться навсегда,
Ты не пойдешь за мною никогда,
Лжи ласковой конец, насмешливым речам
И изнуряющим ночам
Это — конец
…Технически «Конец» не был так уж труден для меня, кроме концовки, но требовавшаяся эмоциональная концентрация – справедливо говоря – была изнурительной. Помнишь, как часто «торчавшая» аудитория бывала с нами заодно, захваченная в плен неутомимой гипнотической гитарой Робби? Я всегда удивлялся, как терпелива была толпа на протяжении десяти минут, что ты читал сюрреалистическую поэзию.
Я не думаю, чтобы пластиночные версии были адекватны тому, что происходило в некоторые вечера.
Жаль, что вступления, развертывавшегося между мной и Робби, нет на пластинке.
…Помнишь способ, когда он отключал звучание рычажком на гитаре, быстро перебирал несколько аккордов в стиле фламенко, а затем крутил ручку от минимума до максимума и назад, добиваясь зловещего ва-ва-ва-ва-ва-эффекта? И как я аккомпанировал ему басовым барабаном и сокрушением тарелок? То была отличная западня, средство привлечения внимания, потому что они знали мелодию по пластинке, а когда потом Робби брал те высокие, звонкие ноты за нижним порожком, они звучали так особенно, что у всех нас, включая аудиторию, вставали волосы на загривке.
Порой на меня навевало скуку изображение змея, зачитываемое тобой перед проигрышем и кульминацией.
Верхом на змея ты садись
К озерам древним прокатись
Змей длинный, чуть не восемь миль,
Но холоден и стар –
Пора в утиль
Я был озабочен наполнением междустрочных пустот размером в ¾, а не 4/4. Такую находку я спёр из «Глории» Вэна Моррисона. В «Запали мой огонь» это срабатывало, кроме того я приглушал — как это делают первобытные африканские барабанщики — верха барабанов локтем, чтобы заставить их «говорить».
Помнишь тот вечер в Мэдисон Сквер Гардэне, когда ты вбросил несколько новых строчек: «Остановите же МАШИНУ! Обет нарушен, а распятье глупо, я выхожу отсюда»? Для меня это прозвучало, как наркотический образ. А в следующую строчку я просто влюбился: «Так тяжко пережить все сто ее медлительных движений».
Рэй перестал играть! И принялся молотить по клавишам, так что орган быстро и выразительно захрюкал: «УХ-УХ-УХ-УХ».
Я немедленно сделал то же самое – «БЛЭМ-БЛЭМ БЛЭМ» — и мы остановили МАШИНУ, не так ли?! То была поэзия и музыка свободной формы. ЖИВАЯ! Никакого отношения к смене аккордов и ритма, просто примитивные хрипы. Почувствовав, что ты свое сделал, мы ударились в прежний ритм. Боже, вот было весело.
Потом – повтор и финал. Меня всегда обдавало холодом, когда ты сбрасывал ботинки на сцену, крича «Еще до восхода убийца проснулся. Обулся.» Ха, метод действенный, Эдип! Мне нравилось, как ты прикрывал глаза на словах «- Что тебе, сын?» в части «- Папа? — Что тебе, сын? — Мне очень нужно просто убить тебя». Под этими масками, как в греческой драме, таилось несколько характеров. Когда Фрэнсис Коппола, ныне видный кинорежиссер,- ты, должно быть, помнишь его с киношколы – восстанавливал песню для своего фильма «Апокалипсис сию минуту», он усилил часть «Мама,.. трахнуть тебя я хочу!!!», которую на первом альбоме за годы до этого мы спрятали по известным причинам.
Я любил потянуть время после части про убийцу насколько возможно, постепен-
но ускоряя темп. Кульминация в Мэдисон Сквер Гардэне была оргазмической, а последний припев ты пропел как никогда нежно.
Казалось, был достигнут предел восприятия; аудитория была отделана что надо. Истощена. Они получили «путешествие», и добавить или убавить было нечего. Совместное удовлетворение. Каждый зритель чувствовал себя морально очищенным, включая охранников. Что за шоу! Настоящий религиозный опыт. Гораздо лучше, чем церковь. Почти такой же хороший, как секс. Лучше! Контакт с двадцатью тысячами людей.
Джим, ты был велик в тот вечер. Когда ты бывал в ударе, парень, ты бывал в ударе… Я желал, чтобы так было всегда. Но все начало деградировать…