Лос-Анджелес, 1981
Я пошел посмотреть «Что случилось с Керуаком?» — документальный фильм о легендарном писателе-битнике, который вдохновил так много музыкантов, включая нашего ведущего певца. Во время антракта я решил пробежаться по улице от «ЕЗТВ»-видео театра и взглянуть на старый офис «Дверей» и репетиционную. Я пересек разделительную с вышедшими из употребления рельсами на бульваре Санта-Моники и метнулся в конец улицы. Чем ближе я был к Ла Сьенигэ, тем явственнее вырисовывалось старое обветшавшее здание. Теперь это был настоящий гадюшник. Выглядевший предназначенным к скорейшему сносу. Крыльцо сломалось окончательно, так что мне пришлось прыгать на четвертую ступеньку, казавшуюся относительно надежной. С лестничной площадки я оглядел сальную ложку «Толстого Бургера», который когда-то был «Распространением топлесса» — стрип-клубом, куда мы водили интервьюеров. Журналистов чрезвычайно нервировали груди, трясущиеся над их головами, пока мы отвечали на вопросы.
Добравшись до вершины лестницы, я расслышал внутри несколько голосов там, где у нас был офис. Должно быть, туда вломились бомжи. Я осторожно проговорил в окно.
— Эй, что там у вас?
— Ничего… живем мы тут,- ответил бомж лет двадцати пяти. Звук его голоса прерывался отхлебыванием какого-то пойла.
— Я слышал, что «Двери» обычно практиковались в этом здании,- спросил я его.- Это правда?
Обычно я не побуждаю людей реагировать на наш ансамбль, но, наслушавшись высказываний Гинсберга, МакКлюэ и прочих о Керуаке, я преисполнился мощи поп-культуры. Неужели наш миф просочился и на улицу.
— Да-а, «Двери»,- сказал один из них с благоговением в голосе.
Другой добавил: «Ну, так что… нынешний владелец намеревается нас вышвырнуть».
— Это плохо,- ответил я. Сунул двадцатку и сказал – Ну, удачи вам, парни. — Прыгая с последнего пролета лестницы, я подумал: насколько депрессивна рейганомика для бомжей. Где же налоговые пенки, снимаемые с богачей, и предназначенные им? Молодых бездомных стало ничуть не меньше, чем стариков.
Я добрел до стеклянной двери внизу и взглянул на то, что было нашей репетици-
онной. Коридор вел в ванную, где Джим делал свои вокальные партии. Эхо ванной комнаты! Я обернулся и бросил взгляд через улицу на «Ликеры Монако». Нахлынули воспоминания об осени 1970-го и записи «Лос-анджелесской женщины»…
Я в этот город заявился буквально час назад,
Чтоб знать, откуда ветер дует, я бросил беглый взгляд:
А где тут в дачках Голливудских девчушечки сидят?
Счастливой юной леди Город Света взял тебя внаймы,
Или ты просто падший ангел
Города Тьмы, Города Тьмы?
Вернуться в Сансэт-саунд, где были записаны наши первые два альбома, было приятно, но не более того. Мы записывали новые песни для Пола Ротчайлда, и в воздухе царила напряженная тишина, та же, с которой мы сталкивались, когда он присутствовал на репетициях. По правде сказать, песен у нас было немного, но Пол занял позицию «а покажите-ка мне». Он понимал, что этот альбом будет еще одним «выдиранием зубов», типа «Ожидая солнце», который почти доконал всех нас. Мы еще не гладко исполняли эти песни, они не были отрепетированы в достаточной степени, но я знал: у нас, несмотря ни на что, есть несколько хороших номеров. Они были более блюзовые, а блюз вел тебя к экзистенциальному страху. Как бы ни было трудно воплощение, но, когда мы собирались вместе писать новые песни, все наши внешние немузыкальные проблемы, казалось, ускользали прочь. Репетиция была временем, когда Джим вполне соответствовал, и его кончина откладывалась. Он все еще почитал состояние выращивания новых идей.
Эй! Идет тут что-то,
И с этим не поделать ничего
— Взгляни-ка, Брюс. Видел ли ты когда-нибудь того, кто отказывается от четверти миллиона долларов?!- сказал Ротчайлд инженеру Ботнику, когда тот вышел из контрольной комнаты в звукозаписывающую.
— О какой чертовщине ты тут несешь?- спросил Ботник.
— Я больше не занимаюсь этим, парни. Тут одна песня про убийцу на дороге звучит, по-моему, как джаз-коктейль. Вам нужно спродюсировать это самим. Может, вам и удастся.
Обычно членораздельный Пол блеял, как ягненок. Он брал большие паузы между предложениями. Прямо чувствовалось, как вертятся колесики дум в его голове. Никто из живущих не вытянул бы из этих парней нового альбома. Им оставалось уповать на самих себя.
Оглядываясь назад, я думаю, что у Пола оказалось недостаточно энергии для того, чтобы, вытянуть из Джима – что он и должен был бы делать — вокальные партии. Пятый член «Дверей» сдался. Мы оказались не у дел.
Лос-Анджелеса Женщина,
Лос-Анджелеса Женщина,
Воскресным полднем поезжай,
Воскресным полднем поезжай
Через предместья, к нежной грусти,
В свой самый-самый грустный блюз,
В свой блюз.
Тем вечером после ухода Ротчайлда мы засиделись в студии, и Ботник почувствовал уныние, в которым мы пребывали.
— Что будем делать, Брюс?- спросил Рэй.
— Я спродюсирую вас, парни. Мы станем сопродюсерами. Мы бы могли нанять передвижное оборудование Уолли Хейдера и записываться в вашей репетиционной, где вам по-настоящему удобно. Типа, как в старые добрые деньки.
Он знал, что следует упростить процесс нашей звукозаписи, и его предложение прозвучало неплохо. Меньше давления. Я начал беспокоиться, а кто из контрольной комнаты проконтролирует Джима, чтобы он не напился. Раздавая указания, Брюс был слишком мягкосердечным. Смог бы он управлять Джимом? Увольнение наших менеджеров было правильным ходом, мы достигли большего контроля, но теперь предстояло самим волочь бремя присмотра за Джимом.
Мы все согласились с идеей Брюса. Я пошел домой, молясь, чтобы она сработала.
Ботник перетащил все оборудование в дом 8512 на бульваре Санта-Моники, и мы устроили звукозапись наверху в офисе Билла Сиддонза. Билл: «Фактически консоль лежала на моем рабочем столе. Я работал днем, они приходили вечером, сдвигали мебель, пришпиливали к стенам листочки и использовали мой кабинет как контрольную комнату». Мы оборудовали связь между этажами, но с кем ты говоришь, было непонятно – окна отсутствовали. Делать наложение было особенно жутко, т.к. ты усаживался внизу и беседовал с динамиком. Все остальные были наверху в контрольной комнате. Впрочем, мягкий по натуре Брюс облегчал атмосферу записи.
— РЭТ, ТЭТ, ТЭТ, ТЭТ,- вступил мой малый барабан в первый день, когда я опробовал отдельные удары палочек. Через пять или десять минут в наушниках послышался Брюс: «Окей, а теперь по басовому».
«БУМ, БУМ, БУМ»,- вступил большой барабан, отзываясь на позыв моей педали. Медленные, единичные, монотонные дроби, пока Брюс добавлял в звучание дискант, первую октаву или бас. Прошли еще десять минут.
— Теперь том-томы.
— Я небрежно настроил том-томы на приму, кварт- и квинт-септаккорды, потому что мы собирались делать «Было хреново так долго», а это – блюз. В оркестре старшей школы, ввиду отсутствия необходимости, я так и не научился настраивать тимпаны!
— Отлично. Они звучат хорошо.
Все идет достаточно быстро, думал я.
— ДУМ, ДОМ, ДАМП! ДУМ, ДОМ, ДАМП!
Сорок пять минут спустя Брюс позвал меня в контрольную комнату прослушать звучание барабанов.
— Звучит довольно хорошо.
— Я счастлив,- откликнулся в свою очередь Брюс.
— Ты имеешь в виду, что все закончено?! Мы поставили звучание барабанов?
— Ну, тебе же нравится, не так ли?
— Да-а, я очарован, это мое звучание, ориентированное на джаз. Так ты имеешь в виду, что нам не надо обтесывать это часами, как раньше?- Я был изумлен.
— Теперь вы, парни, знаете, как делать пластинки, и я восхищен этим.
— Отлично, Брюс, отлично.
%
Мозговой штурм Брюса позволил нам всем, включая Джима, взять на себя больше ответственности, и это сработало. Оказалось, что нам не потребовалось слишком контролировать Джима в студии. Он знал, что поводья ослабли, и ответил на это повышением ответственности. Брюс никогда не заставлял нас переписываться более двух раз; не приходилось вытягивать из Джима вокальные партии, так как большинство из них были «живыми». Мы бы не добились такой легкости, если бы не сделали несколько альбомов с Ротчайлдом. В интервью тех времен Джим подчеркнул уверенность, которой наделил нас Брюс: «Мы записываемся прямо в нашей комнате. Это не значит, что нам не нравится в студиях Электры, но чувствуется, что мы делаем все гораздо лучше, когда репетируем. Это будет первая пластинка, которую мы действительно делаем без продюсера. Мы пользуемся услугами того же самого инженера, Брюса Ботника. Может, он даже будет сопродюсером вместе с «Дверями». В прошлом продюсер… не в том смысле, что он как-то плохо влиял или что другое, но без этого пятого члена ансамбля – все по-другому. Так или иначе, к добру или худу, но теперь все зависит только от нас».
Мы поймали кураж. А ошибки – к херам собачьим.
Это работало, как заклинание.
Однажды в полдень я спросил Рэя: «А знаешь то начало на вещи Майлза «Ну, так что» на концерте в Карнеги-холле? Ба-де-да-до-да-де-да-де-дэмп… БЛАААА-СКРИЧ-ДАМП? Там была долгая и очевидно неверная нота в секции трубы?»
— Да-а.
— А, знаешь, что Майлз сказал об этом? Сказал, что это неважно, так как главное -кураж. Ошибки — это херня. Мне бы нравилось думать, что с «Лос-анджелесской женщиной» у нас то же самое.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, мужик,- подтвердил Рэй.- По мне, так тот второй вариант «Оседлавших бурю» звучит хорошо!
— Именно… Я скажу Брюсу.
%
Микеланджело Антониони, знаменитый итальянский режиссер, пришел послушать нас во время репетиций «Лос-анджелесской женщины». Он искал музыку для «Забриски пойнт», истории об Америке шестидесятых.
Как оказалось, это был ужасный фильм. Но тогда мы все имели в виду «Фотоувеличение» — его первый англо-язычный фильм, который мы просто обожали. Антониони использовал музыку «Новобранцев», что было очень хиппово. Так что Джим, держа в голове фильм, написал несколько куплетов, и мы извертелись на пупе, ожидая появления мэтра. Он оказался надменным. Может, дело было в языковом барьере, а может, ему просто не нравилась наша музыка.
Джим попытался объяснить название «Л’Америка» той песни, что, мы думали, могла бы подойти для фильма. «Апостроф после Л – это сокращение для Латинской… или Центральной Америки… или Мексики по существу. Любого Юга за границей».
Во время его монолога я, помнится, думал, какой Джим замечательный. Боже, я любил его разум. Как ему постоянно приходили в голову такие оригинальные вещи? Он все еще казался креативным до дрожи, хотя и опускался по спирали своего пьянства.
Робби начал играть песню для Антониони, посылая ноты очень медленно, чтобы мы подхватили мелодию. Он играл слишком громко, особенно для тех, кто не увлекается рок-н-роллом. Его исполнение было несообразным. Он рисковал. Звучание Рэя подстраивалось под остальных. Из-за этого Робби то сверкал оригинальными соляшками, а то был не в состоянии подрегулировать громкость до уровня звучания остального ансамбля. В этот момент мне хотелось постучать ему по лбу и крикнуть «Привет!». Я знал, что через пять минут его идеальная музыкальность и мягкая натура опять заставят меня всей душой полюбить его. Но сейчас мой инстинкт подсказывал, что, когда мы с Рэем вступим с нашими партиями, инструменты затянут вокал Джима. А уж начав, нельзя было останавливаться. Слишком непрофессионально. Я досадовал, чувствуя, что мы теряем внимание Антониони. Он выглядел гораздо более стесненным, чем когда пришел к нам в первый раз.
Я двинулся в Латинскую Америку,
Чтоб выменять на бусы кружку
Золотоносного песка.
Режиссер определенно не собирался принимать наши зашифрованные ссылки на деньги (бисер) и травку (которую в Акапулько зовут «золотом»). Голос Джима был в отличной форме, но в песне были мрачные, диссонирующие ему аккорды, затенявшие пение. Робби тут звучал, как холодная сталь.
Ну, ясно, нашей единственной надеждой осталось нагнать на Антониони ужас.
Латинская, Латинская Америка,
Америка.
Мы выстроили инструментальный апофеоз… БЭМ! Да-а. Он пробьет серные пробки в этих итальянских ушах. Мэтр выглядел по-настоящему растерянным. Я был уверен, что он собирается свалить. Песня очевидно перегрузила его. Она суммировала весь его фильм. Отпадала нужда его снимать!
Он распрощался, и мы вернулись к записи песни «коктейльного джаза». Мне очень нравилось, как она превращалась в вестерн-балладу с отголосками джаза. «Призрак, скачущий по небу» встречается с Винсом Гуаральди!
Была разработана 16-дорожечная аппаратура, и фактически мы пользовались ею на предыдущем альбоме, но Ботник предложил записывать «Лос-анджелесскую женщину» на портативном 8-дорожечном аппарате. Билл Сиддонз так отзывается о сессиях записи последнего альбома: «Лос-анджелесская женщина» была чрезвычайно интуитивной пластинкой. Они нарочно делали ее на грани фола. На «Вялом параде» они погрязли в хай-тэке и делали по 35 вариантов». Казалось безумием откатываться назад в технологии, но это заставляло нас наносить на пленку только по-настоящему отличный материал. Наша последняя пластинка оказалась такой же, как и первый альбом: сырой и простой. Как будто мы прошли полный цикл. Мы снова были гаражной бандой, откуда и стартовал рок-н-ролл. Мы даже опустили указание индивидуальных авторов; как и на первых трех альбомах, все песни написаны «Дверями».
В интервью в поддержку «Лос-анджелесской женщины» Джим сказал: «Первый альбом мы сделали примерно за десять дней, а затем каждая успешная запись требовала все больше и больше времени, пока последняя («Моррисон отель») не потребовала девяти месяцев. А тут мы приходили и делали по песне в день. Восхитительно. Отчасти потому, что мы вернулись к первоначальной инструментовке: только нас четверо и басист».
Не то, чтобы Джим уже был вне опасности. По выходным он шлялся по барам, напивался, разбил свою машину. Как будто бы нечто, заложенное в Джиме сызмальства, только на время каналировалось в творчество, и собиралось так или иначе доканать-таки его.
Я начал подумывать, что несколько концертов поддержали бы его, но наша репутация оставалась прокисшей. А Джим тоже хотел опять играть вживую: «Это же политический футбол. Мы подписываемся на концерт, а дня за два до него обнаруживаем, что майор или шериф — кто бы из них ни захотел увидеть свое имя в газете – постарается и запретит шоу, чем вызовет всеобщее негодование. Родители, которые даже бы и не знали, кто мы такие, вдруг слышат, как шериф Пибоди (фамилия брит. полицейского, прославившегося анти-наркотическими преследованиями рок-звезд – прим. перевод.) говорит, что «Дверям» выступать не разрешается».
По крайней мере они не могли запретить наши пластинки. Как-то днем в перерыве между записями Джим и Робби перешли улицу взять себе пивка в «Ликерах Монако», а также сигарет и яблочного сока для Рэя и меня.
— А ты знаешь, Рэй, что означает «Гиацинтовый дом»?- спросил я, пока Джима не было.
— Не-а, но «вижу, что в туалете никого».
— Да-а, это смешная строчка. Почти патетичная в своей паранойе. Впрочем, мне нравится настроение. Мне весело играть фолк-рок на барабанах… как изменение темпа. Он пульсирует, и это технически легко.
Зачем они пришли в наш Гиацинтовый Дом?
Чтоб угодить сегодня львам?
Мне нужен новый друг, чтобы не доставал.
Мне нужен кто-нибудь, кому не нужен я сам.
Пустую ванную обвел я взглядом,
И чувствую, что некто где-то рядом,
Он рыщет по пятам – мне не уйти.
Зачем же сбросил ты червонного валета?
Единственную карту, с которой мог бы я зайти.
Я твержу всем вокруг – мне нужен новый друг,
%
Книга Эдит Хэмилтон по греческой мифологии разъяснила миф о Гиацинте. Она помогла мне разобраться в этой песне Джима. «Гиацинтовый дом» — возможно, печальнейшая из созданных им песен. Хэмилтон писала:
Еще одним цветком, который стал олицетворять смерть прекрасной молодости, был гиацинт.
Празднество Гиацинта
Текло мирным вечером тем.
Но, вызвав на спор Аполлона,
Он жизни своей был лишен.
Они состязались в метании диска
И рук божьих быстрый бросок
Ускорился сверх нужной цели
и страшно рассек Гиацинту лоб. А он был дражайшим товарищем Аполлона. Меж ними не было никакого соперничества; стараясь подальше закинуть диск, они просто играли. Бог был охвачен ужасом, увидев, как хлещет кровь и смертельно бледный юноша падает на землю. Он сам побледнел, схватил его и старался остановить кровь из раны. Но было слишком поздно. Пока он держал его, голова юноши поникла, как цветок на сломанном стебле. Он был мертв; Аполлон, стоит рядом на коленях, рыдает о нем, умершим столь молодым, столь прекрасным. Он убил его, хотя и не по собственной вине, и он стонал: «О, если бы я мог отдать свою жизнь тебе или умереть за тебя…» Пока он говорил, окровавленная трава вновь стала зеленой, и расцвел изумительный цветок, который навеки прославил имя юноши.
Этот пассаж – весьма соответствующая метафора нашего ансамбля. Рэй, который «открыл» Джима, всегда обращался к нему по-аполлонски. Среди нас не было соперничества, когда мы писали и аранжировали наши песни; следовательно, нас разделял их выпуск в свет. Джим забыл, что жизнь – это игра, и, разрушив себя в молодом возрасте, уже не был так прекрасен. «Двери» убили его, не по вине членов ансамбля, и Рэй, распиная нашу индивидуальность, никогда не упускает случая превознести Джима. Наши песни (цветы) расцвели на изумительно долгий срок.
%
Робби и Джим вернулись с пивом, яблочным соком и цигарками. Когда Джим неторопливо входил в репетиционную, я заметил, что он прихрамывает. Прищучив Робби в углу, я спросил, что случилось.
— Сказал, что схлопотал это в «Шато Мармоне» (отель, где тогда проживал Джим – прим.перевод.). Его комната на третьем этаже, и, играя в Тарзана, он попытался ухитриться и забраться к себе по водосточной трубе. Скакнул с крыши сарая, стоявшего вплотную к отелю, и грохнулся спиной на перила.
— Боже, обычно он никогда не травмировался. Я думал, он — небьющийся.
— Больше не думай.
— Давайте еще разок сыграем «Ползущего Змея-короля»,- предложил Джим, выходя из ванной комнаты и подмигивая мне. Как будто бы мы собирались записывать его для нашего шестого альбома, спустя четыре года после того, как мы с Джимом в Венеции впервые восхитились этой песней. Джим знал, что я люблю балдежные вещи, и в середине ее у меня будет шанс кивнуть в знак приветствия Арту Блэйки своей поспешной дробью. А Джим кивал в знак приветствия всем тем черным певцам блюза, которых он обожал, как и его герой – Элвис Пресли – два белых певца с Юга взирали на своих менторов как с предубеждением, так и с благоговением. Робби отдал честь Джэймсу Брауну, исполнив сирено-подобный гитарный пассаж на «Подменыше».
Еще одно приподнятие шляпы перед корнями Джима было в песне «Лос-анджелесская женщина». Мы урезали темп вдвое для средней части «грядет печаль, а радость – вон отсель!», в которой Джиму пришло в голову повторять снова и снова одну и ту же фразу. Поскольку она содержала словцо из черного слэнга — «моджо» (обозначающее секс-доблесть), я придумал монотонно повышать темп до его первоначальной скорости, типа, оргазма. Было трудновато прикинуть прежний темп после пяти минут медленной музыки, но со второго захода мы с этим справились. После перенесения песни на пленку Джим позвал Рэя, Робби и меня в заднюю комнату.
— Посмотрим-ка.
Он написал: JIM MORRISON
— Взгляните-ка,- сказал он, самоудовлетворенно.
Затем приступил к написанию каждой буквы своего имени в другом порядке, перенося их время от времени туда-сюда. Джим-анаграмматик.
MR MOJO RISIN’
Получилась фраза, которую мы только что записали в «Лос-анджелесской женщине»!
— Твою мать, Джим,- сказал я.- Это круто!
— Очень мило,- добавил Рэй. Робби улыбнулся.
%
Майамская истерия наконец затухла, и мы начали получать приглашения сыграть вживую. Билл Сиддонз завил прессе, что из-за Майами мы потеряли на концертах миллион долларов, на которые я не мог наплевать. Джимово состояние быстро деградировало из-за продолжающегося пьянства, поэтому мне казалось, что хорошо бы немного развеять миф о несокрушимости. Поохладить, так сказать. В позднем интервью Джим отозвался о майамском концерте, сказав, что, осознанно или нет, но тот единственный славный вечер положил конец образу, созданному вокруг него.
Невзирая ни на что, мы подписались на турне по маленьким, не более пяти тысяч мест, залам – обычно старым филармоническим с тяжелыми бархатными шторами, поглощавшими звук. В акустическом плане они были определенно более удовлетворительными.
К сожалению, разрушение мифа оказалось слишком незначительным и слишком запоздалым.
%
Новый Орлеан, декабрь 1970 года
Лимузин забрал нас из отеля во Французском Квартале. Этот город ощущался отличным от всех штатовских, где я побывал. Витиеватые чугунные ограды, и запах гомбо (креольская похлебка из стручков бамии с мясом, курицей, крабами, томатами, креветками и устрицами, сдобренная специями и травами – прим.перевод.). Перед тем, как сесть в машину, мы с Джимом сбегали за пивом в бар на углу. Надпись на окне гласила «Цветные не допускаются».
Джим подхватил намек и, как только мы запрыгнули в авто, начал дразнить нашего водителя.
— Видали бы вы надпись в этой лавке. Нужно держать этих ниггеров в специально отведенных местах.
— Да, сэээээр!- вставил белый водитель, и сердце его не екнуло.- Держать их в отведенных местах.
Все в машине были раздражены; настоящий живой расизм прямо перед нашими глазами. Водитель ударился в монолог; акцентированный и пришпоренный ремарками Джима, он звучал так, будто рабство существовало до сих пор.
Джим ухмылялся вовсю и провоцировал невообразимое выступление водителя. Действенный метод. Конечно, Джим подшучивал над водилой, но и сам крепко знал материал.
Концерт состоялся в месте, известном как «Пакгауз». Именно так. Низкий потолок с подпорками тут и там порождал чувство клаустрофобии. Для улучшения акустики он был чем-то громоздко оббит.
Настроение в тот вечер было жутким – и исходило оно от Джима. Кто-то, должно быть, загонял булавки в его душу, так как пять лет эксцентричных выходок завершились крутым обломом. Источники рока были здесь, в Новом Орлеане. Могло ли это быть отмщением вуду?
Комнатам вдоволь досталось
Вычурных глаз, голосов,
Что вопиют про усталость,
Девке с оскалом зубов.
Гости, уставши грешить,
Спят.
Так внемли о греховном!
Странные дни нас настигли.
Вязнем мы в странных часах.
Наши тела в беспорядке,
Память сбоит, просто — ах!
И мы бежим ото дня
В странной ночи отрубиться.
Когда Рэй и Робби глянули на меня для отсечки конца «Душевной кухни», Джим начала рассказывать свою ужасную шутку.
— Что говорит слепой, проходя мимо рыбной лавки?
Я досадовал, зная концовку.
— Привет, девчата!
Аудитория недовольно заворчала. А потом Джим начал свою бессмысленную историю про парня и девушку, забравшихся в дупло дерева. Впервые он рассказал нам эту «шутку» в репетиционной, а гэг состоял в том, что его не было. Джим просто грузил и грузил: «Говорит парень девушке: «Э-э, а ветрено, не так ли?…» Он рассказывал, потому, что обожал растрачивать наше время. Подростковые штучки. На этот раз насмешки и издевательства ему не удавались. Он попросту занудствовал. Это было душераздирающе — художник на пути к провалу. Он бубнил еще минут десять, пока мы втроем пытались начать следующую песню. Джим не уходил с авансцены, аудитория становилась все более и более беспокойной. Никто не смеялся. В конце концов, прямо под Джимов рэп я начал «Прорвись», которая вывела его из хандры. Остаток сета (последовательность песен между перерывами — прим.перевод.) мы пробормотали без малейшей искры.
Джим даже не был пьян, но его энергия угасала. Позже Рэй отметил, что видел, как во время сета вся психическая энергия Джима истекает с макушки. Я не видел того же самого, но, казалось, что жизненные силы покинули Джима.
Я знал, что публичная жизнь ансамбля завершена. Я видел печального старого блюзовика, который когда-то был велик, но теперь полностью выдохся.
С шипением проносятся машины,
Как волны, что, нахлынув, мчатся вспять.
Подружка, вроде, рядом, но до нее мне не достать.
Свет фар машин проезжих
Крадется по стене.
Зову, зову подружку беззвучно, как во сне.
Дориану Грею рок-н-ролла было всего двадцать семь.
Вечером раньше в Далласе у меня мелькнули надежды на то, что у нашей игры вживую еще есть будущее, несмотря на неуклонный упадок сценических возможностей. В Техасе мы впервые сыграли «Оседлавших» на публике, и они были приняты достаточно хорошо. Песня была еще не издана, что лишало отклик публики любых примесей. Даже Винс — наш роуди — в Далласе просиял лицом и сказал, что «Оседлавшие» — новая великая песня. Тем вечером я подумал, что наши живые представления могли бы эволюционировать в изысканный джазовый формат. Может, мы смогли бы вновь обрести магию иным способом, более зрелым. На пути к большому карьерному пику есть маленькие пики и провалы, и, хотя сейчас мы были на спаде, Даллас ощущался, как пик.
Однако в Новом Орлеане мы опять взяли весьма невысокую ноту, особенно после поддразнивания предыдущего вечера.
Я чуял гибель.
Ох, долго было мне хреново,
Так, что мне теперь видней.
Что ж не даете мне свободу?
Освободите же скорей!
Да, я прошу тебя, охранник,
Сломай замок, забрось ключи.
Приди скорее, мистер,
Беднягу к жизни подключи.
Зловещий лимузин повез нас назад в «Пончатрэйн Отель». Как будто мы возвращались домой с похорон. Джим болтал о чем-то малозначимом, остальные хранили гробовое молчание. Я знал, что Рэй и Робби были наконец готовы завязать со всем этим. Когда мы остановились на обочине перед входом в отель, пошел мелкий дождь. Джим и Билл Сиддонз выбрались из машины и вошли в вестибюль. Я помедлил и глазами попросил Рэя и Робби остаться, намекая, что у меня есть кое-что сказать. После того, как Билл и Джим оказались внутри, я отворил уста.
— Ну?- сказал я. Они знали, о чем я. Концерт был стол провальным, что они могли читать мои мысли.
— Окей, с этим покончено!- уныло отозвался Рэй.
Робби взял паузу, обдумывая то, что сейчас сказал Рэй, и понимая, что половина нашего квартета уже сдалась. Он кивнул в знак согласия. Показалось, что черная туча, висевшая над моей головой несколько лет, сдвинулась с места. Тот Джим, что хотел уйти годы назад, теперь мог играть где угодно, когда угодно. А это было единственным, что ему нравилось делать, кроме выпивки. Нам следовало признать себя побежденными. И мы только что это сделали. Три стоящих под дождем гробоносца только что похоронили свои концертные выступления. Наконец-то.
В ироническом настроении – праздновать или стенать – мы совершили попытку прошвырнуться по джаз-клубам. Времена изменились. Местами музыкальных действ стали в основном топлесс-клубы. Мы выбрали один, и после лет жестокой критики и брани в адрес Джима я сам напился.
По секрету, мне даже полегчало от того, что выступление Джима оказалось ужасным. Я опарафинился перед парой тысяч нью-орлеанцев, но они не знали, что это значит для меня. А это означало, что созданное нами больше не протащат сквозь дерьмо. Мы согласились отменить несколько оставшихся концертов.
На следующий день мы совершили довольно спокойный перелет, возвращаясь в ЭлЭй. Я закопал свое лицо в местную газету, не желая встречаться глазами с Джимом. И действительно, там была пара интересных статей. Никсон бомбил Камбоджу (вдохновленный просмотром фильма «Паттон»), а Билл Грэм закрыл свои «Филлморы», и Восточный, и Западный.
Что-то носилось в воздухе. Определенно времена, они переменились, и не к лучшему. Довольно скорый возврат в студию для дальнейшей работы над нашим шестым альбомом откладывал любую дискуссию о будущих концертах. Во всяком случае, я знал, что Рэй и Робби в то время очень серьезно отнеслись к окончанию фазы живых концертов в нашей карьере. Мог бы сказать, что Рэю согласиться было тяжелее всех, но теперь даже он знал, что этот выход — наилучший. Только время сказало бы, как отреагирует Робби. Мы тесно дружили, но читать его мысли было затруднительно. Мог бы сказать, что он не хотел обсуждать это, а значит, скучал по кайфу живых выступлений. Он имел вид оставленного любовника.
В воспоминаниях я переносился на концерт сиэтлского поп-фестиваля, когда Джим бранил аудиторию больше, чем когда бы то ни было. Закончив играть, мы покинули сцену, а он еще стоял там, жалко повиснув на микрофонной стойке, — мучимая душа изливала фанатам свою скорбь. Эд Джэффордз, журналист из Сиэтла, увидел то же самое: «Потом сет закончился. Манзарек выключил басовую приставку и покинул сцену. Кригер и Дэнсмо последовали за ним. Моррисон висел там, очень тихий, купаясь в красном половодье, с опущенной головой, закрытыми глазами и распростертыми руками – Христос на кресте. Но после выданного им представления, было трудно воспринимать его жест распятия без ощущения, что он делает это для себя лично».
Вновь гнев рос во мне. Я был так зол на него за беспощадное оскорбление аудитории, что не сел в вертолет, доставлявший нас в отель. Я оцепенел. Когда Джим со своими приверженцами удалился, я просто присел на корточки в грязь.
Джэффордз продолжает: «Я ждал, когда он оставит сцену, защищенный журналистами и кое-кем из своих работников. «Все будет хорошо»,- твердил он вновь и вновь. Групи уже выстроились на сценических лестницах и наблюдали, как Моррисон взбирается в заказанный вертолет и взмывает в небо – продолжение этой его позы Христа, пусть и рассчитанное на простачков».
Фанат, обозревавший нас вблизи, подошел ко мне, удрученно сидевшему возле сцены. «Что случилось?»
Я поднял глаза и по выражению его лица мог бы сказать, что он почувствовал все годы аккумулированной напряженности. На мои глаза навернулись слезы, и я быстренько опять опустил их в грязь, чтобы никто не заметил. В глубине души я знал, что вот-вот наступит конец.