Я всегда любил музыку. Будучи восьмилетним, совершенно не понимал этих постоянных коленопреклонений в католической церкви Святого Тимофея, но вот церковный органист меня пронял. Витражи из цветного стекла были милы, но запах ладана и всяческие бормотанья – просто жуткими. А двенадцать картин, где люди прибивают запястья и ноги того парня к деревянному кресту, совершенно ужасными.
Мать настаивала, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь с нею и старшей сестрой Энн. Как отец увернулся от этого, непонятно. Теряюсь в догадках. По крайней мере, мамочка позволяла мне взбираться на балкон, где я гнездился на маленькой скамеечке возле органных труб, издававших низкие (самые громкие) ноты. Мистер К. никогда не улыбался, но когда он клавишами для ног воспроизводил низкие ноты, стены церкви дрожали. А особенно моя скамеечка. Обычно я бывал один и мог взирать сверху на мамочку и сестру. Наверху, как правило, никого никогда не было, за исключением Пасхи и Рождества, когда церковь набивалась под завязку. Потому что там было слишком громко. Мамочка советовала мистеру К. не усердствовать с педалью громкости. Воскресным утром нос мистера К. обычно бывал синим. Наверное, накануне вечером он усердствовал с бутылкой.
Когда он исполнял «Аве Мария», казалось, я покидал свое тело. Воображал, что если мистер К. будет играть так громко, то окна церкви разлетятся вдребезги, и все собравшиеся внизу обернутся на нас с ним, а мы… мы будем улыбаться. Я знал, что может заставить мистера К. улыбнуться.
Дома я любил слушать родительские пластинки Гленна Миллера и классику. Музыка гипнотизировала меня и переносила из спаленки маленького пригорода в мир фантастики. В восемь с половиной я заикнулся родителям об уроках игры на фортепьяно. Они пообещали и вправду взяли в аренду старенький инструмент. Я сразу же привязался к нему. Родители никогда не принуждали меня, лишь иногда нежно подталкивали. «Послезавтра у тебя урок», — могла напомнить мамочка. Я наслаждался исполнением выученной пьески, особенно на публике.
Но даже тому несмышленому пареньку была понятна разница между великим музыкантом и посредственностью, а именно, то, что сыграно между нотами, т.е. чувства, которые вкладываются как в ноты, так и в паузы. И я предпочел валять дурака с немногими выученными аккордами вместо того, чтобы двигаться дальше. Когда я брал какую-нибудь заезженную мелодию типа «В любви столько много роскошных вещей» и при помощи нескольких незрелых синкоп делал ее своею, то погружался в транс.
Со временем я поступил в юношескую высшую школу Даниэля Вэбстера в Западном ЭлЭйе (сокр. от Лос-Анджелес – прим.перевод.) и возжелал присоединиться к ее ансамблю не важно, с каким инструментом. Мне было безразлично. Я подумывал о кларнете, но дантист сказал, что это может искривить мои зубы (а я уже носил скобки). Руководитель ансамбля мистер Армор предложил барабаны. Я боялся, что не смогу практиковаться на столь шумном инструменте.
Но мистер Армор был настойчив. Он показывал мне упражнения, используя подкладки из резины и дерева. Они не выглядели слишком впечатляющими, однако я поспешил заняться этим дома, что позволило оттянуть разговор с родителями о приобретении настоящей ударной установки.
В конечном счете, они согласились, но обязали меня продолжать брать частные уроки. Мои жадные глазенки чуть не вылезли на лоб, когда я впервые вошел в «Барабанный магазин» мистера Мюира в Западном ЭлЭйе. До этого я несколько раз прогуливался мимо, пялился на витрины и давился слюной по поводу вожделенной установки, испускавшей волшебное свечение. Мистер Армор сказал, что я быстро продвинусь, если продолжу брать частные уроки, и мои родители опять же согласились. Обескураживающее обидно было разучивать девять основных упражнений на глупом куске резины, будучи окруженным сверкающими разноцветными барабанами. Но мистер Мюир настаивал, что я еще не готов для большой, громкой ударной установки – или его уши не готовы слушать мои добросовестные дроби. Я жаждал впечатлить его, поскольку мой урок шел следом за уроком Хайла Кинга – странного 14-летнего подростка с набриолиненными волосами. Он был страстным барабанщиком и еще более страстным пианистом. Настоящий музыкант четырнадцати лет.
Подозреваю, что мои родители приплачивали мистеру Мюиру за то, чтобы он как можно дольше оттягивал вожделенный момент приобретения источников какофонии. Из самых лучших побуждений. Эти проклятые девять упражнений легли в основу моего собственного стиля. Позднее он выкристаллизовался в нечто среднее между похлопыванием по деревяшке, техникой хэви-метал и более нежным джаз-роком.
Годом позже, будучи учеником восьмого класса, я освоил басовый барабан в школьном симфоническом оркестре и стал тимпанистом. Обычно тот, кто играет на этом барабане в виде котла, проводит уйму времени, считая такты, пока не придет его время вступить. Чаще всего тимпаны используются в конце симфоний, где драматический рокот подчеркивает крещендо. Я наслаждался, обеспечивая драматический пик «Великих врат Киева» — финальной части «Картинок с выставки» Мусоргского. (Мы играли классику, конечно же в упрощенном варианте.)
В старших классах я дорос до походного оркестра. В ужасной шляпе с плюмажем и безвкусной жесткой униформе я чувствовал себя настоящим солдатом. В те дни участие в походном оркестре котировалось не выше проказы, но я любил ощущение мощи, которое давало совместное исполнение с остальными сорока музыкантами.
Моя карьера продвигалась от басового барабана к тарелкам и, наконец, я заиграл на первом малом барабане. Для развития точного ощущения времени начальная школа основных типов барабанного боя («дедушкиного боя», как зовется он в культурах туземцев Америки) чрезвычайно важна. Я заработал право исполнять сложные ритмические нюансы в партиях малого барабана. Играя на малой джазовой установке или полной оркестровой, вы обязаны слить звучание инструментов – первого, басового, том-тома и тарелок – воедино. Я, к счастью, учился на каждом инструменте в отдельности, и поэтому, когда пришло время свести их вместе, я взялся за это со знанием дела.
%
Стоял 1960-й год. Кеннеди дебатировал с Никсоном. «Пираты» побили «Янки» в Мировой Серии. «Уайатт Эпр» считалось наиболее популярным шоу на телевидении, а «Квартира» получила кино-Оскара. На вершине поп-чартов царили певцы типа Пэта Буни и Фабиана.
Слыть музыкантом было не престижно. Вот если ты занимался футболом, это было определенно круто. Баскетбол числился вторым по крутости, потом бейсбол, легкая атлетика и, наконец, теннис. Парни в спортивных свитерах со своими фамилиями были нарасхват у девушек. А, если ты состоял в команде теннисистов, тебя могли счесть и за гэя – впрочем, нет, тогда их звали педиками.
В теннисной команде я не блистал, и, по большому счету, в походном оркестре — тоже. Оглядываясь назад, скажу: музыка стала моим спасением на протяжении одиноких юношеских лет, что и подтвердили годы, пришедшие им на смену.
К счастью, на втором году обучения в старшей школе (что соответствует нашему 10 классу) я был приглашен в поп-банду. Мама сама нарисовала наш логотип на моем басовике – «Терри и Сумеречники». Все прочие парни из ансамбля были, как и я, из католических семей, но они ходили в приходские школы. После того, как я решил бросить начальный курс нашей местной католической школы, родители подумали, что в публичной школе на меня, пожалуй, будут давить меньше. Так что я перешел в Юнивёсити Хай Скул или Юни, как мы ее называли, но уклониться от субботних уроков по катехизису мне так и не удалось. «Сумеречники» начали выступать, объезжая католические школы ЭлЭйя – Мэримаунт, Лойола, Нотр Дам – и я обнаружил, что своей игрой произвожу впечатление на девушек, а может быть, я был просто новеньким в их районе. Как бы то ни было, я заметил, что за мной следят, что побуждало немножко повыпендриваться. Я чувствовал на себе их взгляды и выдаивал из этого внимания мелодраматичное самоуважение. Думалось, что я – достаточно неплохой ударник, а с вдохновляющей меня аудиторией способен и на большее.
Теперь у меня была своя клика. На одной из католических вечеринок я по-настоящему подружился с девушкой по имени Хэйди. У нее была оливкового цвета кожа и потрясающая улыбка. Она встречалась с Терри – лидером нашего ансамбля, так что, когда мы пошли танцевать, и она крепко обняла меня, я просто не мог в это поверить. Всю ночь я промечтал, как буду снимать ее гавайское платье, а мои руки и губы будут блуждать по ее мягкому хорошо сложенному телу. Наутро мои простыни были влажны.
Мы стали встречаться, и я старался довести ее до состояния «делай, что хочешь», но школьные няньки столько лет стращали ее вечным проклятием за сексуальные желания… Кроме того, она пообещала матери остаться девственницей вплоть до замужества, так что, максимальное, чего я добился, был отличный петтинг. Я помню присутственные танцы с Хэйди в Мэримаунте, и нянек — маленьких пингвинов моих снов – не только с неодобрением взиравших на ее довольно открытые платья, но и бродящих вокруг, дабы удостовериться, что даже во время медленных танцев дневной свет разделяет наши тела. Терри ничего не говорил обо мне и Хэйди, но я чувствовал некоторую вину, за то, что увел девушку у своего лучшего друга. После всего этого репетиции стали невозможны, и ансамбль распался.
Спустя пару лет несерьезных поигрываний в качестве нанятого барабанщика (свадьбы, школьные танцы, религиозные мероприятия в барах) я окончил школу.
Мои успехи по всем дисциплинам, кроме спорта и музыки, были весьма посредственными, и ни один из крупных университетов не подыскивал первый барабан для своего походного оркестра.
Так что осень 1963-го я начал с Сити Колледжа Санта-Моники, где, в основном, упражнялся в апатии, меняя профилирующие дисциплины. Сначала это была музыка, но я думал, что она, едва ли сможет дать средства к существованию. Поэтому я перекинулся на бизнес. Однако, получив двойку по бух.учету – кажется, во второй раз – я подумал: кто-то старается что-то донести до меня. Может быть, колледж – это не для меня?
А музыка была у меня в крови. Учиться было некогда, потому что я вечно торчал в доме звукозаписи, импровизируя с фанатами джаза. Заведующий кафедрой обычно орал через весь вестибюль свою просьбу: «Парни, а не могли бы вы чуть потише? Я стараюсь прослушать юношеский оркестр».
Несмотря на все преграды, кое-что мы делали правильно. Мы закладывали основание для того, чтобы послать походный оркестр на х… В середине второго семестра наш ансамбль Сити Колледжа Санта-Моники был допущен на общегородской конкурс, проходивший в «Роуз Боул».
%
«Бббббббрррррррр! Ббрр!» — прозвучал свисток. Я держал голову строго по направлению нашего движения по улочкам Пасадены к стадиону. А вообще-то я не мог побороть грандиозного впечатления, произведенного супер-крутой бандой из ЭлЭй Сити Колледжа. Я и не предполагал, что походный оркестр может свинговать, но эти щеголи
смогли.
Как только мы угнездились на гигантском стадионе, были объявлены результаты конкурса. Судьи, которые тайком отслеживали весь маршрут, вызывали победителей на сцену.
Я не помню призера, занявшего третье место, но никогда не забуду занявшего второе.
— Занявший второе место во Всекалифорнийском конкурсе 1964 года среди юношеских походных оркестров колледжей – Лос-Анджелес Сити Колледж!
Трибуны ответили восторженным ревом.
— И ансамбль Номер Один в нашем штате…выигравший возможность выступить по национальному телевидению…Санта-Моника Сити Колледж!
Мы победили! Лучший оркестр города!
Через месяц мы разогревали публику в лос-анджелесском «Колизее». Наиболее яркое впечатление: мы стоим в тоннеле, ожидая своего выхода, а мимо нас идут команды на перерыв. И вот я вижу самого Биг Дэдди Липскомба под его вечным номером 33! Это был самый колоссальный парень, из всех, кого я когда-либо видел. Или надеялся увидеть.
%
Летом 1964-го на музыкальной сцене ЭлЭйя начало происходить нечто волнующее. Вверх и вниз по Сансэт бульвару стали открываться новые клубы: «Фред Си Доббз», «Впечатленьице», «Бидоу Лидоуз» и «Отважный Новый Мир». Игравшие там ансамбли не входили в Лучшую Сороковку США. Они исполняли свои собственные замесы на оглушительной громкости. При первой же возможности я отправлялся в Голливуд со своим школьным другом Грантом, и до двух или трех утра мы слонялись по клубам. Там не было ограничений по возрасту, поскольку спиртного не подавали. Мои родители были уверены, что я качусь по наклонной.
Мои родители. Мама была урожденная калифорнийка из хорошей католической семьи, в которой было пятеро детей: настоящий клан Уолша. Маргарет Мэри ходила в школу Биверли Хиллз Хай в годы Великой Депрессии и стала библиотекарем. Когда ей минуло шестнадцать, в соседнюю квартиру въехал Рэй Блэйсдэйл Дэнсмо. Семья перевезла его, двенадцатилетнего, через всю страну из Йорка, штат Мэн, на окраину Лос-Анджелеса. В двадцать три Рэй начал посещать Университет Южной Калифорнии ради диплома архитектора, по вечерам актерствуя в Санта-Моника Плэйерз. Мама тоже пыталась подработать в качестве нанятого художника. Они встречались несколько лет, пока он не сделал ей предложение. Она согласилась при условии, что их отпрыски будут воспитаны истинными католиками. Сам-то он перекрещиваться не собирался; его сомнения, по-видимому, коренились в отцовских внушениях. Тот вечно твердил четырем своим сыновьям: не важно, что вы там вытворяете, главное, не женитесь на католичках!
Но все повернулось так, что именно это все они и совершили.
Я рос со старшей сестрой Энн и младшим братом Джимом в доме, соответствующим среднему классу, в Западном ЭлЭйе. Все было как в шоу «Оззи и Хэрриет», где я изображал Рики. При этом отождествлял себя – с комично выписанным на лбу чувством юмора – с моими, действовавшими из лучших побуждений, но такими «квадратными» родителями. Я рос с неугасимой и мучительной тягой вон из дома, но когда пришло уведомление от Департамента транспорта штата Калифорния о том, что новая автострада пройдет как раз через наш участок, я, помнится, почувствовал опустошение. Мои корни закатали в асфальт. Теперь на месте «дома» въезд на автостраду. И читается это как «Северная автострада на Сан-Диего».
Может быть, эта нестабильность и была причиной, по которой родители хотели воспитать меня в столь консервативном духе. К старшим классам это давление доросло до требования подстричь всякие там волосы до плеч и сконцентрироваться исключительно на образовании. Образовании нормального подростка.
Начался раскол. Меня тянуло от окраин ЭлЭйя к клубам Голливуда.
Теперь я был в младшем (профессиональном) колледже и чувствовал, что за его пределами есть целый мир, о котором я ничего не знаю. Посему начал утюжить неизвестные мне улочки Венеции и Вествуда, направляясь в конце концов в Голливуд. Соблазнение яркими огнями и темными закоулками бульвара Сансэт не заняло много времени.
Я открывал для себя новый мир музыки и людей. Грант и я были 19-летними фанатами джаза с трудом снисходящими до рок-н-ролла, но чувствовавшими, что на рок-сцене начинается нечто неслыханное. Среди популярных ансамблей, всплывавших в то время в ЭлЭйе, были «Бэрды», «Любовь» и «Растущие Сыновья» с Райем Кудером.
Я мечтал о том, как был бы счастлив вдруг оказаться в таком ансамбле, как «Любовь». Вокруг них ошивалось столько цыпочек! Увидев «Любовь» первые два раза, я был, типа, шокирован. Они выглядели слишком эксцентрично, даже для 1964 года. Артур Ли – чернокожий ведущий певец – носил розовые солнцезащитные очки своей бабушки, а на гитаристе были надеты такие узкие брюки, что, казалось, в промежности у него зажат носок, переполненный черт знает чем. В группе играли представители разных рас и при этом выглядели друзьями. Насмотревшись на «Любовь», я понял, что мне еще далеко до того, чтобы заделаться отпетым хиппарем. Они носили кожаные жилетки ярких расцветок и замшевые пиджаки, отделанные, где ни попадя бахромой. «А слабо им появиться на улице в таких одежках?» — изумлялся я.
Аудитория состояла, кратко говоря, из нонконформистов. Для фриков – настоящее фэшн-шоу: длинные волосы и бороды, кожаные плащи, штаны в полосочку, замшевые мокасины, рубашки с разноцветным орнаментом и френчи в стиле Джавахарлала Неру. Весьма банально по нынешним панк-стандартам, но для паренька из пригорода Западного ЭлЭйя образца середины шестидесятых это было чересчур. Они там хипповали. Эти хиппи. Экстравагантные и свободные личности. Их раскованность заражала. Во мне было что-то такое! И это что-то не имело ничего общего с толпой охотников за дипломами в колледже.
Когда в 2 часа ночи клубы закрывались, все шли к Кантеру на Фэйрфэкс-авеню, наверное, в лучшую забегаловку на Западном Побережье. Очевидно, что в те годы Кантер выжил благодаря своей исключительной толерантности. Вот вам сценка. Еда расшвыривается по залу со скоростью ее поглощения. Считалось забавным бурно выражать свои эмоции, вести себя вызывающе, громко, так, чтобы, достав подавальщиц, быть вышвырнутым вон. Когда в заведение входили такие знаменитости, как продюсер Фил Спектор или «Бэрды», оно разражалось аплодисментами. Двадцать лет спустя «Кантер» опять стал местом сборища теперь уже панковских толп. Музыкальные стили могут меняться сколько угодно, а бублик с лососиной устоит.
Чтобы поддержать свои голливудские замашки, я нуждался в автомобиле; к тому же жутко хотелось как можно больше времени проводить вне дома. Поэтому я устроился на работу в китайскую прачечную сворачивать рубашки в комнатушке, где температура никогда не опускалась ниже 98-и градусов (37 по Цельсию — прим.перевод.) Даже зимой. Как будто бы я принимал сауну каждый день. Я галлонами поглощал апельсиновый сок и коробками пожирал печенье «Твинкиз», напевая «Блюз потогонки», но как-то все же сколотил достаточно денег, чтобы купить Форд 57-го года с откидным верхом. Черт меня задери!! Он был выкрашен в серебристый цвет. Во-о-о-о-о-т так-то!! Когда я пригнал его домой и шагнул на заднее сиденье, то нога провалилась сквозь днище до самой мостовой.
Тем не менее мы с Грантом были «непокобелимо» уверены, что с такой навороченной приборной доской и стеклянными глушителями соберем всех девчонок. И мы гоняли по Вествуду, автомобильным кинотеатрам и глянцевому торговому району ЭлЭйя возле кампуса УКЛА. (Калифорнийский университет Лос-Анджелеса – прим.перевод.) Гоняли и гоняли. Слушая по Радио-НОБ Генри Леви (джазовая шишка). Переключались на «Летний блюз», так как цыпочки, услышав дикий би-боп, не подсаживались в нашу машину. Эй, а кто-нибудь из вас когда-нибудь реально кадрил девчонок, не выходя из машины? Даже красавчики? Пляжные бездельники? Без царя в голове? Я не верю! То был первый из многих прекрасных мифов, развеянных реальностью.
Кроме Голливуда мы с Грантом постоянно посещали несколько джазовых клубов. Лучшими были: «Дом света», «Дыра Шелли Мэнн», «Все такое», «Ренессанс» и «Мелодичная дорожка» вниз по бульвару Адамз, куда белые не рисковали соваться. Автомобиль с откидным верхом в зачет не шел, так что мы проводили массу времени, слушая новую музыку.
Как и многие другие белые джаз-фанаты, первым делом я подвергся влиянию
пластинок Дэйва Брубека. В те давние времена в музыкальных лавках были кабинки прослушивания, где мы с Грантом расширяли свои познания без обязанности что-либо покупать. Мы торчали от Леса МакКэнна – черного пианиста, чей стиль можно было назвать фанки-госпелом соул-джаза. В тех стеклянных кабинках можно было монополизировать вертушку и наушники минут примерно на двадцать, покуда озабоченный исключительно продажами персонал не побудит тебя к покупке.
Некоторые подростки совершали Большой Побег в Кино. Нам то же самое давал Джаз. Колтрэйн и Майлз казались кульминацией последних двадцати лет джаза. В нем мы обретали веру. Что-то типа духовной анархии. На особо страстных риффах мы с Грантом могли обсуждать, как эти гении джаза выкарабкиваются, играя в трещинах между аккордами, выискивая в структуре аккордов неизвестное доселе. Отец Гранта описывал музыку Колтрэйна, будто кто-то «наступает кошке на хвост». Люди, которые думали, что это – просто шум, не прошли джаз-эволюции от би-бопа до кула, до свободных форм. Как они могли вообще что-либо понимать? Мы были элитой, даже не зная, что означает это слово. То было наше секретное сообщество.
Каждый раз, когда я опускал иголку на диск «Виллэдж Вангард» с живой записью, чтобы послушать «А поезд уходит», ревущая, заводная энергия заставляла меня воображать, что я вселился в тело барабанщика Элвина Джонза. Его ритм пульсировал в моих венах.
Последние 25 лет я провел, стараясь вновь обрести (глупые мечты?) это чувство с помощью музыки, кислоты, секса, книг, путешествий, всего того, «что сможет остановить этот мир», как говаривал Дон Хуан Карлосу Кастанеде.
Но в основном, с помощью музыки.
Как-то в Ренессанс-клубе выступал Ленни Брюс, и мы с Грантом решились пойти туда и посмотреть на живого Леса МакКэнна. Мы впервые заявились в настоящий джаз-клуб. И были препровождены к столику возле шеста. Робко заказали наши безалкогольные напитки, твердо зная, что, как только запросим пива, с нас потребуют членские карточки. Мы были единственными белыми на всю толпу. «Ренессанс» слыл тогда устрашающе крутым. У него было положение. И мы его еще не освоили.
Тут явился комедиант. Его номер состоял в том, чтобы пощелкать пальцами, подождать секунд десять, и снова пощелкать. Так продолжалось минут пять под крики отвязных битников, типа, «Все правильно!» и «Эй, малыш!» Я не понимал, что он, собственно, старается сделать, однако его индивидуальность была заразительна. Он выглядел безумным, и мне это понравилось. Я считал себя нонконформистом. Годами позже щелкатель пальцами Хью Ромни, известный как Вэйви Грэйви из «Общины кабаньей фермы» станет принимающей стороной в Вудстоке.
Мы рискнули отправиться на Редондо Бич послушать Кэннонболла Оддерли в
«Доме света» Ховарда Рамзи. Накручивая правой рукой, Кэннонболл принялся щелкать пальцами, ведя отсчет в чрезвычайно быстром темпе. При этом (он отщелкивал вторую и четвертую доли в размере четыре четверти, что довольно затруднительно – в голове-то у вас отчетливо звучат первая и третья, вы даже совершаете непроизвольные вдохи на сильных долях, чтобы не сбиться со счета) Кэннонболл вел разговор с аудиторией и ансамблем в стиле типа джайв.
Щелк-щелк-щелк. – Ты готов, Джо? – Щелк-щелк.
Утвердительный кивок головой.
Щелк-щелк. – Ты готов, братец Нэт?– Щелк-щелк.
— Да-а…у-у-гу.
Щелк-щелк. – Леди и джентльмены, – щелк, — БРАТЕЦ НЭТ ГОТОВ! — Щелк-щелк – РАЗ, — щелк, — ДВА, — щелк, — РАЗ-ДВА-ТРИ, — щелк …
Потом они заревели «Джайв-самбу» или «Груби здесь», а я сидел с открытым ртом, не в силах поверить в столь стремительно и туго нарезаемый кайф.
«Дыра Шелли Мэнн» была настоящим джазовым клубом. Очень дорогим, но мы кое-как сшибли деньжат. Поскольку с девушками выходил облом, то мы заменили их джазом. Грант, будучи клавишником, таскал меня на Билла Эванса раз пять или шесть. Сначала я не врубился. Он был таким… изысканным. Потом я раскусил, какой потрясающей аппликатурой он владеет. Это была вовсе не «музыка для коктейлей», как предполагали некоторые критики. Я сидел впритык к сцене, когда Арт Блэйки – король беспалочной барабанной дроби – пробормотывал свой выход из тлеющих афро-джазовых ритмов. Тогда ему было ближе к пятидесяти, но игра была энергична; гораздо более, чем моя, в мои-то девятнадцать.
Керуак и Кэссиди видели Чарли Паркера в пике формы. Нам достался Джон Колтрэйн. Несколько раз. Он был невероятен. Все в клубе с огромным уважением расступались, когда он проходил. Потом брал тенор- или сопрано-сакс и начинал старую песню Джонни Мерсера «Прочь из этого мира». И он действительно покидал этот мир. Солируя с закрытыми глазами, Колтрэйн, бывало, погружался в 15-минутный транс. «А поезд уходит» они играли не менее получаса, и порой клавишник МакКой Тайнер вставал и уходил прямо посреди песни; Колтрэйн поворачивался спиной к публике, а лицом к Элвину Джонзу, моему любимому барабанщику, и они устраивали сражение. В этом было что-то первозданное! Сплошные джунгли. Спрятавшись за кулисами по окончанию представления, мы с Грантом видели как Элвин, орудуя молотком, вытаскивал из пола два гвоздя, которые удерживали его басовый барабан от скольжения. Мы слышали, как Колтрэйн сказал Элвину: «Отель», и в течение нескольких следующих дней мы только и твердили друг другу: «Отель, отель».
Моя собственная музыкальная карьера продолжала оставаться на стадии гусени-
цы; правда, мы с Грантом часами наигрывали, подражая МакКою и Элвину. Иногда подрабатывали на танцах в студенческой организации УКЛА, играя хиты из Первой Сороковки. Пять выходов по 45 минут каждый, 15 долларов за вечер – довольно хорошие деньги по тем временам. В наш одноразовый ансамбль обычно входил гитарист Джерри Дженнингз, который имел рост шесть футов пять дюймов (195,6 см — прим.перевод.) и идеальный слух. Если где-то вдали раздавался фабричный гудок, он говаривал: «Ми бемоль». А с басистом пришлось расстаться; играл-то он превосходно, но на акустике, так что его едва было слышно.
Игра на этих танцульках радикально отличалась от пребывания в джаз-клубах Голливуда или даже рок-клубах. Студенты переговаривались гораздо громче, а их агрессивность росла прямо пропорционально количеству выпитого пива.
Как-то раз мы с Грантом решили поморочить им головы. У нас была домашняя заготовка в стиле авангардного Джона Кэйджа. Мы записали что-то вроде звуков автомобилей и работающего унитаза. И посреди песенок типа «Луи, Луи» мы включали эту пленку. Толпа была явно растеряна, однако продолжала танцевать и выпивать.
Выступать в барах разрешалось только после 21-го дня рождения, тогда как нам было по 19. Посему мы с Грантом сели в его Фольксваген и покатили в Тихуану (Тиа Хуана – мексиканский город в штате Северная Калифорния – прим.перевод.) за фальшивыми удостоверениями личности. Я к тому же надеялся потерять там свою тягостную девственность. Грант, кстати, уже успел проделать это со своей 13-летней соседкой, поэтому не испытывал столь острую нужду, как я. Более того, он позволял мне и еще парочке друзей ошиваться около отцовского гаража, занимаясь там с соседкой своими делами. (Через двадцать лет совместной жизни, родив двух детей, они в конце концов поженились.)
И вот – нервы на пределе — я стою на углу Десятой улицы и Авениды да Революсьон, этой главной гадостной воронки, затягивающей в Тихуану. Мексиканский парень подходит ко мне и говорит: «Эй, сёрфер, тебе чего: бензедрина, Шпанскую Мушку, фальшивое удостоверение личности, мою сестру?» Я не был блондином, не был темнокожим, пусть уж считает, что я – сёрфер. Может быть, они так шутят над гринго. Спустив шесть долларов, я обзавелся призывной повесткой, состарившей меня до 22-х лет.
Теперь надо было постараться кого-нибудь трахнуть. Тот же парень повел нас по узкому проходу меж двух лавчонок – позади них старые матрасы валялись прямо на земле. По темным углам толклись хихикающие мексиканки, которые, как я успел разглядеть, были на шестом или восьмом месяце беременности. Вообще-то предполагалась несколько иная инициация.
Мы запаниковали, нам не хотелось проходить через все это. Некоторые женщины
начали хватать нас за руки, у них за спинами замаячили мужчины. Мы швырнули деньги на матрасы и дали тягу.
При возвращении к северу от Сан-Диего нас тормознул иммиграционный контроль. На Фольксвагене отсутствовал задний фонарь.
— Возвращаетесь из Тихуаны и без хвоста!- шутили пограничники.
%
Осенью 1964-го вооруженные своими фальшивыми удостоверениями, мы с Грантом покинули родительские дома и съехали в растущую хиппи-коммуну Топанга каньона (окраинный район Лос-Анджелеса – прим.перевод.). Мои родители согласились оплачивать половину от 70-долларовой месячной аренды, если я поступлю-таки в колледж.
Я подал документы в Государственный колледж долины Сан-Фернандо. Он располагался в Норсридже через холм от Топанга, в прекрасной поросшей лесом местности и сорока минутах ходьбы до Голливуда. Наконец-то я был в законной школе, а не в каком-то юношеском колледже. Воплощая Американскую Мечту. На пути в даун-таун, где вкалывают с девяти до пяти.
Но это не было моей мечтой. Вот проблема-то! Из глубины подсознания кто-то взывал: «ЛСД!»
И уже вскоре эти штучки с кислотой потащили меня вниз.
Мы с Грантом ходили на джэм-сэшшнз, где собирались местные музыканты и играли джаз. Поначалу я здорово дрейфил. Меня пугало присутствие как минимум парочки других барабанщиков. На самом деле, мне не терпелось показать им приемчики, слизанные у Элвина Джонза. После нескольких попыток уверенность в своих силах подросла, так как мои выступления получили позитивный отклик от парней, которые были настоящими исполнителями! Это тебе не студенческие танцульки. Тут месили серьезно. Один кивок или фраза: «Классно сыграно, чувак; ты при делах» побуждали отвязываться по полной. А когда уж я действительно бацал неплохо, то потом вспоминал об этом дни напролет.
Одним из музыкантов на этих сэшшнз был прикованный к креслу-каталке саксофонист Бад. Его тело скрутила болезнь, но играть он мог, как сам Колтрэйн. Он фонтанировал интересными историями; одна из них описывала его обычное выступление в «Клубе Газового Света» на Венис-бич, где Ален Гинсберг и другие поэты-битники читали свои стихи.
Однажды полиция совершила налет, и все срочно сдали свои запасы травки Баду. Тот затырил их в своем кресле, зная, что у наркокопов не хватит наглости обыскивать калеку.
Он был сердечным, дружелюбным парнем, но, наблюдая его настоящие «улеты», становилось не по себе. Во время игры его тело так искривлялось, что даже глядеть на это было больно. У него были большущие весьма техничные щеки, но ярость его сольных партий не знала жалости. Этот безостановочный гнев никогда не находил выхода.
Однажды он сказал мне, что у него есть друг, который смог бы принести его самого к нам в дом с капелькой кислоты. При этом глаза его засветились.
— Чувак, ты сможешь увидеть воздух разноцветным,- сказал он с эйфорией.
Наркота не входила в мой репертуар. Я был заинтригован, но несколько смущен. «Лизергиновая кислота», — это звучало скорее как средство для подстегивания моих технических возможностей, чем для кайфа.
— Ну-у-у-у, мы попробуем….,- ответил я с холодком, трепеща внутри. Ведь до сих пор я даже травки не курил. Но вот парень, думал я, который не может выйти и прогуляться, однако галлюциногены позволяют ему путешествовать в своем мозгу. И чем больше он расписывал эти путешествия, тем лучше это звучало.
Спустя несколько дней Бад появился в нашем доме. Вверх по лестнице его занес атлетического сложения негр с физиономией, озаренной кислотой.
Когда все уселись вокруг замацанного кофейного столика, мы с Грантом горделиво представили свою коллекцию джазовых пластинок.
В конце концов, Бад вытащил контейнер для сэндвичей, в котором было что-то типа зубного порошка.
— Разделите пополам,- сказал Бад. Эд – этакая пума в человечьем обличье – жестом подтвердил, что это будет в самый раз. — Вы должны начинать с малых доз, чтобы крыша не съехала.
Эд благосклонно кивнул. Он просто лучился любовью. А я так нуждался в подбадривании.
Они сорвали заклейку, мы открыли контейнер. Кислота была в порошкообразной форме. Мы поделили ее на два холмика (я отгреб себе меньше половины) и, намочив пальцы, сунули их сначала каждый в свою кучку, а потом в рот. Минуло пять минут, но ничего грандиозного не произошло. Мы с Грантом в нетерпении решили прикончить остатки. Нервно посмеиваясь, слизали их с кухонной доски.
Я пошел в гостиную и лег на диван. Грант последовал за мной и медленно опустился в кресло.
Ты возьми меня в полет, на корабль в водоворот.
Руки слабнут, страх и пот, вот так новый наворот.
Ноги тупо туфель ждут, когда сами те пойдут и путь покажут.
Обещаю я пойти, куда мне скажут.
Я медленно осматривал комнату, со всей серьезностью уставившись на художественное изображение черной дыры на стене. Мы повесили гигантских размеров холст и приглашали всех наших друзей-музыкантов щедро расшвыривать по нему краску в дань уважения, я полагаю, к Джексону Поллоку.
Эй, мистер Тамбурин-мэн, песенку мне спой,
Я не сонный, но спешить мне некуда
Грант зажег кадильницу, и я начал глубоко вдыхать. Теперь уж прошли все 20 минут. Скользнув по изношенному краю дивана, мой взгляд упал на пол и провалился в темную яму тысячу футов глубиной. Я опять стал ребенком, напуганным чудищами, толпящимися вокруг его кроватки. И начал беспомощно соскальзывать с дивана в бездонную пропасть. Страшно перепугавшись, я закричал Гранту, что падаю в пустоту.
Дай исчезнуть мне под звуки колокольца
Сквозь испущенные мозгом дыма кольца
Через времени туманные руины
Мимо мерзлых листьев, павших на долины,
Мимо призрачных напуганных деревьев
Ветер с моря — верный друг
Лишь бы прочь от страшных рук
Тоски безумной
Его реакцией был смех. И чем больше я пугался, тем сильней он хохотал. Его смех был столь нелеп, что я внезапно вырвался из-под своей первой – и единственной — «шубы»! (тяжелый наркотический бред; болезненное состояние наркомана под воздействием галлюциногенов – прим.перевод.). Грант постарался уверить меня в абсурдности ситуации. Весь эпизод занял две или три минуты, но, казалось, длился вечность.
Эй, мистер Тамбурин-мэн, песенку мне спой,
И звенящим гулким утром я пойду за тобой
Акация возле дома цвела ярко-желтыми цветами, и я увлек Гранта пойти посмотреть невероятную пульсацию цветов и цветков. Когда мы шли по траве, наши шаги издавали громкий хруст. Казалось, что ветер впервые ласкает мою кожу. Далекий звук автомобильных глушителей звучал так, как будто товарный поезд вот-вот с ревом въедет в дом. Все было как в безумной сюрреалистической комедии Феллини «8 с половиной»; от интенсивности такого наворота мы согнулись пополам от смеха. Не знаю, как, но нам удалось вернуться в дом проверить влияние этого «путешествия» на нашу музыку.
Я принялся наяривать кулаками по фоно, имитируя авангардного композитора. Грант не мог этого выносить, он прямо-таки страдал от приступов смеха.
Позже, когда Грант полностью сосредоточился на обложке альбома Чарли Мингуса, я укрылся в спальне и подрочил. Я никуда не торопился, и мои фантазии были чрезвычайно детальны. Опять казалось, что прошли часы. Психоделические задрочки – вот чем Вас баловали шестидесятые.
Кислота оказалась гораздо сильнее просроченных вафель моего святого вероисповедания. ЛСД давала непосредственный опыт контакта, как я почувствовал, с Богом или, по крайней мере, с чем-то сверхъестественным, мистическим.
Через пару дней после нашего «путешествия» я все еще чувствовал себя прибабахнутым, ну, типа, не так, как всегда. Я знал, что влияние наркотиков сошло на нет, и я вернулся в более-менее нормальное состояние, однако ощущение того, что иные пути познания вещей существуют, стало моим новым ярким представлением, каковым и остается поныне.
На фасаде реальности появилась трещина, я заглянул в нее. Инициация подростка состоялась.
Ничего не изменилось, просто изменилось все сразу.