Лос-Анджелес, 1989
Мой друг Джим Моррисон застрял, тормознул. Он не стал президентом Соединенных Штатов, как на то надеялся Рэй Манзарек, и прекратил быть голосом музыки Робби Кригера. Джим стал голосом поколения. По его словам: «Это старо, как ситуация с первым романом; обычно сначала они дают автору шанс и гладят котика по спинке. А потом рубят его на кусочки. Если после этого автор еще трепыхается и демонстрирует энергичность, они говорят «Добро пожаловать в наше лоно, семья принимает тебя». Думаю, с нами будет то же самое. Сейчас мы должны как-то продержаться, чтобы однажды каждый осознал: «да они же – старые друзья, они популярны годы напролет, они – часть нашей национальной души».
И пока существуют молодые люди, они могут взирать на Джима в надежде, что он поможет перерезать пуповину. Прощаете, Мамочка и Папочка.
Прорвись
Прорвись
Прорвись
«Прорвись» — к чему? Что было «другой стороной»? После всех тех лет у меня остались кое-какие намеки, моменты, подтверждения, что мы прорвались. Как сказал писатель Том Вулф, «Наивная вера в то, что ее можно достичь, сделала возможными шестидесятые», но я не думаю, что мы были готовы «Получить весь мир, и ПОЛУЧИТЬ ЕГО СЕЙЧАС!» Мы с Робби находились тогда под мощным влиянием «поколения любви», которое предписывало, что делать самцам. Мы отращивали длинные волосы и интегрировали в наши души женскую чувственность.
Поэтому в восьмидесятые бывшим хиппи было очень трудно понять, что мужская энергия зиждется на мужском способе восприятия действительности. Энергия выплескивается и меняет обстановку. Она непреклонна, но благосклонна. Типа той, что излучают женщины, попав в универсам. Теперь и у них полно таких «мужских» проблем, как перегруженность работой и стресс.
Бэби-бумеру надо воспринять лучшие устремления шестидесятых и подпитать их новой энергией. Второй частью дуги становится дисциплина. На сексуальные свободы мы не тянем: не то, чтобы их достижения слишком драматичны, но одних воспоминаний, через что мы прошли, уже достаточно, чтобы испытать ощущение благополучия.
«Студенты даже не представляли, сколь многого они достигли»,- говорит Роберт Блай.- «Они даже не представляли, как сильно потрясли буржуазию антивоенные протесты; они не передали свою убежденность нынешним школярам». И несколько сбивает с толку, когда такие лидеры, как президент Рейган, выступая перед студентами Московского государственного университета, характеризуют шестидесятые, как «период в жизни нашей страны, когда произошли большие перемены к худшему. Будучи губернатором Калифорнии, я мог спровоцировать мятеж простым посещением кампуса. Но все это прошло, и я нахожу американское студенчество таким же, как и ваше, я бы не сказал, что между вами большая разница».
Будем надеяться, что девяностые станут качественно новыми. И рок-н-роллу, чтобы выжить, придется принять эти новшества. Я не говорю о стиле. Подлинное «Хард-рок кафе», перед которым мы стоим на задней обложке нашего пятого альбома, было дешевой забегаловкой на 5-й улице в деловой части ЭлЭйя. А сегодняшним ребятам подавай славу и гламур. Гамбургеры и Золотые Диски. Они бросают вызов внешним ловушкам, типа, кожи и длинных волос, но забывают о внутренней сути творчества. Ищите свою собственную уникальность.
Цитируют Рэя, будто он сказал, что ЛСД помогла «Дверям» создать объединенный разум. Мы никогда не принимали кислоту вместе, но я допускаю тот факт, что в шестидесятые мир был поделен на правильных и хиппарей, выделявших нас из общей массы. Дилановская «Баллада о худом человеке» очень точно схватила это настроение. «Здесь что-то происходит / Но ты не знаешь, что / Ведь так же, мистер Джонз?»
Наше товарищество противостояло внешнему миру, но я считаю, что именно преданность музыке по-настоящему укрепляла наш коллективный дух. Ежедневные встречи на протяжении тридцати месяцев (не считая выходных дней) для прослушиваний, критических разборов, анализа, радостей и совместных компромиссов по поводу песен укрепили наши узы. Мы оттачивали все нюансы, а это возможно только тогда, когда проводишь время вместе, имеешь общую историю.
— «Двери» были настоящей группой,- сказал Робби в интервью. На репетициях царил дух полной свободы высказывания по поводу конкретной песни или аранжировки. Опять цитирую Робби: «Люди думали, что Джим был лидером, но его вопиющее легкомыслие никогда бы не позволило ему стать лидером. Большинство ансамблей – это один диктатор и несколько последователей. В нашем ансамбле лидеров не было». Для внешнего мира мы стали Джимом Моррисоном и «Дверями», но за закрытыми дверями были четыре равные части. В Кливленде, когда местный диджэй представил нас, как «Джим Моррисон и «Двери», Джим тут же выбежал, выхватил микрофон и проорал: «ПОГОДИТЕ, МИНУТОЧКУ, МИНУТОЧКУ… ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ… «ДВЕРИ».
Наш роуди Винс в интервью журналисту воспроизвел: «Когда шла репетиция, я обычно уходил… не потому, что шумел.., занимаясь своей работой, а потому, что мое присутствие нервировало Джима, ведь прослушивался сырой материал. Еще не отполированный. Он все время вышвыривал Дэнни Шугермэна. Они прекрасно себя чувствовали, а уединясь, думаю, соображали на четверых.
Робби говорит, что синхронности нам придавал баланс сил конца Зодиака: я родился первого декабря, Джим – восьмого, Робби – восьмого января, а Рэй – двенадцатого февраля. Два Стрельца, Козерог и Водолей, все друг за другом.
В музыкальном плане мы уважали друг друга до самого конца.
Драм-машина не может сказать, что Ваша музыка тупа, отсутствует присущее чувства свинга или Вам необходимо сделать модуляцию, или связку, или соло в таком-то месте.
В конце концов, я уступил электронным барабанам (не отставать же от всех!), но синтезаторы подвергают опасности квалификацию барабанщиков. Нет, индустриализация не лишит их работы, просто исполнитель уже не должен будет стремиться совершенствовать свою технику год за годом. Великий джазовый барабанщик Элвин Джонз дал мне мои руки; я копировал его технику. А нынешним ударникам копировать японскую электронику? Когда барабанщик совершенствуется изрядное время, это подобно медитированию; быть в ударе – все равно, что распевать внутреннюю мантру. Ущерба никакого, так же как и от духовного роста музыканта. Дисциплина полезна душе.
Меня спрашивали сотни раз: «Оно того стоило?», «Почему Вы не ушли?» Филипп Элвуд из Сан-Франциско Геральд помогает мне ответить на этот вопрос своим описанием джимова выступления в «Уинтэлэнде»:
Моррисон на всех парах ворвался в полночь и оставался полным сил, когда мы расстались после часу ночи. Он расшвыривает свои стихи тонами, колебавшимися от напряженного шепота до ревущих, заставляющих микрофон зашкаливать, воплей. Он не просто поет, он разыгрывает полное драматизма представление. Он поет: «Когда песня смолкнет, выключи свет…» с таким крещендо и динамическим напором, что по окончании десятиминутной мелодии невольно ждешь, что ослепительный шар пламени осветит небеса. «Давайте вместе соберемся… ещё-ё-ё РАЗ» или «Пусть все катится, пусть все катится целую ночь напролет…» Моррисон растягивает слова, часто превращая их в театрализованные заклинания. Изумительный, без сомнения, исполнитель.
Вот почему я остался. На тех крещендо я импровизировал вместе с Джимом, а порой даже вел его за собой, и это было ни с чем не сравнимо. Вся боль, которую причинил мне Джим своей кончиной, стоила того «часа волшебства» на сцене или во время записи, когда мы играли наши песни.
Недавний редактор мифов, Джозеф Кэмпбелл резюмирует опыт: «Когда ты идешь на поводу у своего блаженства, а под блаженством я подразумеваю глубокое чувство вовлеченности и делания того, к чему подталкивает тебя твоя собственная экзистенция, то двери отворятся там, где тебе бы и в голову не пришло. Там, где их не было бы ни для кого другого». Я всегда думал, что музыкальная карьера – это полный крэпс: все или ничего (игра слов: craps – азартная игра в кости; crap shoot – говенный выстрел;- прим.перевод). Я рассматривал ее, как хобби или развлечение, покрывающее расходы на школьные учебники. Отмаз от армии стал отправной точкой. Я боялся, что если когда-нибудь возжелаю гос.службы, эта выбраковка будет преследовать меня, но я должен был следовать давлению своей экзистенции – музыке. «Двери» отворились, в буквальном смысле. Я еще не знал, что просто прошел сквозь «Дверь», над которой было написано мое имя.
А Джим погорел. Почему? Потому что его детством стала одна военная база за другой? Или просто такова была его программа?
Джек Хольцмэн говорит: «Джим чувствовал разницу между тем, кем он был на самом деле, и своей публичной персоной».
В редкий миг несдержанной публичной откровенности после вечернего кутежа Джим заявил БиБиСи, что «Наша музыка подобна человеку, который не вполне дома, не вполне расслаблен. Осознающий многое, но не вполне уверенный». Сказал, что он «хотел бы создать песню или кусочек музыки, которая была бы выражением радости, чистой безграничной радости. Как приход весны или празднество существования – ощущение, что ты наконец-то дома».
В конце нашей карьеры цитировали Джима, говорившего: «Если бы мне довелось повторить это снова, думаю, я скорее предпочел бы роль тихого, сдержанного, маленького художника, капитально подсевшего на прогулки по собственному саду». Он так и не добрался до этого места удовлетворенности, до ощущения, что ты, наконец, дома. Только сейчас он сделал это. Джим хотел вернуться к добрым старым клубным денькам, но они были всего лишь его метафорой утраченной юности. Как тихо сказал мне Робби, когда дошла весть о смерти Джима: «Он наконец-то упокоился с миром».
Джим знал, что, если быстро достигаешь пика, то площадка на его вершине окажется узенькой. Его ответ на вопрос, почему сгорели такие творческие люди, как Джэнис Джоплин и Джими Хендрикс, был проницательным. Пророческим? «Предполагаю, что пламя мощного взрыва энергии, произошедшего три или четыре года тому назад , было трудно поддерживать; а чувствительных, ты знаешь, я думаю, не устраивает ничего, кроме вершин».
Что представлял собой твой мэссидж?
Свой абонемент на воскрешенье верну,
Сяду в КПЗ по собственному письму —
Там корешей полно.
В шестидесятые я воспринимал эти строки, как анти-истэблишментскую риторику. Я ощущал родство с ними. Теперь, спустя годы и тот факт, что я был в состоянии прослезиться в связи с кончиной моего одногруппника, эти стихи достают меня как гораздо более личностные, как откровение истинного Джима Моррисона, которого соотносят с Рембо и Нилом Кэссиди, сгоревшими подобно фейерверку.
Двадцать лет тому назад я не хотел никакой напряженности в жизни. Не то, чтобы теперь я ищу ее, но, когда она появляется, это, может оказаться полезным. «Творческая напряженность»,- назвал ее психолог Ролло Мэй. Джим это любил. Он описывал это состояние в интервью журналу Роллинг Стоун в 1968 году.
— Перед небольшой аудиторией клуба Вы чувствуете себя свободным делать, что угодно. И все же ощущаете обязанность вести себя хорошо, поэтому не можете отвязаться по полной, — люди же смотрят. Так что наличествует прекрасная напряженность.
Сейчас, в качестве актера, меня это очень занимает: на этом конструируется драма. Недавно в Лос-Анджелесе на театральное представление с моим участием заявились Джулиан Бек и Джудит Мэйлин; и пока Бек не ушел, я трепетал. Времена меняются, меняются умы. Имей я джимово сознание в свои двадцать с небольшим, оно бы не сработало. Я бы не был так невинен и открыт для восприятия внушений. Джим знал, что я не столь уж осознаю то, что он старался делать; а еще он знал, что я – подходящий барабанщик, чтобы оттенить его слова. Имея за плечами джазовые импровизации, я мог раскручивать его словесные игры.
Нежное лицо мужского пола шестидесятых годов, я не наслаждался, играя «Конец», но интуитивно твердо знал, когда в этом номере надо залупить по барабанам для нагнетания максимального мрака своими том-томами.
«БУУМ-БУУМ» неслось из темноты, во мне сидящей, когда шли тихие партии «Конца». Я знал, что это точно встряхнет и напугает людей; знал, что Большая Музыка динамична. Прослушивание тех моих барабанных взрывов, должно быть, убедило Джима в том, что я – подходящий парень, чтобы «дать волю колдуну» внутри него.
От его уважения я торчал. Сейчас безумно по нему скучаю.
Люблю друзей, мной собранных на плотик,- шаткий он.
В честь своего побега мы воздвигли пирамиды,
И вот – земля, где умер фараон.
До некоторой степени он любил нас потому, что мы позволяли ему манипулировать нами. Но он знал, что то был шаткий плот. Через немного лет после начала нашего восхождения к успеху он быстро стал «монстром, в черную кожу одетым», цитирующим самого себя. Концерт в Мичиганском университете был первым случаем, когда проговорился демон в джимовой душе; реклама Бьюика разодрала дыру, и на плот хлынуло недоверие.
Когда я вижу Ринго, делающего рекламу Швепса, или Майкла Джексона и Лайонела Ричи, проворачивающих дела с безалкогольными напитками на десятки миллионов долларов, я думаю о Джиме. Друзья спрашивали меня: так Джим был кретином или настоящий бриллиантом? Он был и тем, и другим. Он был глуп и разрушал себя, при сем был цельным.
Я озабочен «кейтелингом» «Дверей», с его невероятной посмертной дракой за чрезвычайно прибыльные остатки. Остатки могут быть вкусны, когда их разогреешь (восстановишь в цифровом варианте), или добавишь нужный ингредиент. Технология улучшила изготавливающую аппаратуру, поэтому стоило поучаствовать и добавить высоких, низких и/или средних частот к общему звучанию сделанных нами альбомов. А вот работы по переупаковке не ощущаются, как правильные. Когда Стоунз выпустили свой первый ремастеринг «Большой прилив и зеленая трава», я чуть не помер. Я рад, что величайшие альбомы хитов побуждают некоторых обращаться к оригинальным записям, так как там было особое тщание в программировании.
Компакт-диски тоже беспокоят меня. Звучание немыслимое, но эта одержимость технологией говорит кое-что об отсутствии заинтересованности в том, что по-настоящему важно: собственно песнях. Майкл Харнер в «Пути шамана» освещает результаты пренебрежения культурой в ходе индустриальной революции: «Низкий технологический уровень «примитивных» культур с высочайшей степенью вероятности принуждал их развивать способность человеческого разума в борьбе с трудностями».
Может, только обложки компилированных альбомов досаждают мне. На всех из них – голова Джима, когда он был в лучшей форме, но я не думаю, что он одобрил бы это. Ну, не каждый снимок. Разрешив поместить на первом альбоме свою голову, занявшую всю лицевую обложку, Джим позже даже сожалел об этом. После выхода нашего второго альбома «Странные дни» Джима спросили в интервью об обложке. «Я не выношу конверта от первого альбома. «Странные дни» выглядят по-европейски. Это лучше, чем размещать на обложке наши грёбаные лица».
По сравнению со «Странными днями» или даже «Моррисон отелем», нашим пятым альбомом, где мы выглядим, как разъездная банда бродяг и скитальцев, эти переупакованные записи опять продают секс. Обложки старых альбомов имели гораздо больше отношения к содержанию, к записанной музыке, а не к имиджу. Но я устал бороться с Рэем по этим вопросам. Не взирая на мрачную правду о том, что Джим уничтожил сам себя, непоколебимая настойчивость Рэя распространяла слухи под маркой «Джим-по-прежнему-жив». Как было сказано в одной рок-публикации годы тому назад: «У Манзарека есть курьезная привычка говорить о группе в настоящем времени (present tense — прим.перевод.), как будто смерть певца и 11 лет, проведенные порознь, – попросту часть какого-то долгосрочного плана».
Мэссидж Джима был мрачен до предела, но Рэй так тяготеет к иллюминации, что не видит своей собственной темной стороны; сталкиваясь с солнцем, он отбрасывает упрямую тень. Рэй любил Джима, как сына, а отцу очень тяжко смириться с кончиной сына. Фактически и для меня Рэй нес облик отца. Эта книга – один из многих способов моей давней борьбы за самоутверждение. И индивидуальность. Как любому сыну, мне тяжело вымолвить, но после всего, через что мы вместе с Рэем прошли, бесполезно притворяться не могущим сказать «я люблю его не со всей нежностью». Что меня воодушевляет в Рэе, так это его приверженность искусству. Когда вся бизнес-ерунда отступала на второй план, я множество раз чувствовал и разделял рэевскую любовь и душевное волнение творчества. В этой области наши контакты идеальны. Но, как и большинство сыновей, я хочу любить его на расстоянии.
Мне легко критиковать, собирая авторские отчисления со всего этого шума-гама, но, похоже, мне не забыть прошлого, когда все эти вещи находились в инкубационном периоде, и наличествовало чувство святости по причине их малости. Секретности. Мы принимали наркотики психоделического свойства — не кокаин, не героин — чтобы расширить наше сознание, а не уйти от реальности.
Порой я думаю, что если бы был более цельным, то действительно ушел бы где-то в районе третьего альбома в свете джимова саморазрушения. Но тогда бы моя творческая половина не испытала трепета наложения моих барабанов на трэк «Лос-анджелесская женщина», один из моих любимых. Мое настроение поднимается, стоит заслышать этот жизнеобеспечивающий драйв.
Через годы проявились иные, более отдаленные, чем отчисления, выгоды. Свобода путешествовать и впитывать опыт иных культур стала откровением. Америка – не пуп земли, и не обязательно делает все правильно. Впрочем, я всегда высоко ценю возвращение домой. Это – великая страна.
Я получил возможность делать пожертвования в благотворительные фонды и экологические группы, что сообщает мне чувство благоденствия. Деньги – это энергия, которая может использоваться как для благодеяния, так и для стяжательства.
Наиболее удовлетворительным бонусом нашей карьеры является положительная обратная связь влияния музыки. Несколько лет тому назад у меня появился друг, чья подруга работала с умственно неполноценными подростками. Один из них, в частности, всегда носил футболку с «Дверями». Этот 13-летний шизофреник обычно не разговаривал и был закрыт для всех. Девушка разглядела мое лицо на его футболке и рассказала ему, что ее друг знаком со мной. Паренек «прорвался сквозь», заговорил, и с тех пор пошел на поправку.
Этот случай переполнил меня до краев. С помощью меня, моего хранимого в душе брата, этот подросток встал на путь выздоровления.
Ветераны Вьетнама были на безумной войне, а Джим пел: «Измучась ожиданием бесплодным / Чужой руки неведомой / Тут в Римской заплутав… пустыне боли,/ Все дети не нормальны боле». Эта часть стихов открывает фильм Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сию минуту». Джим налаживал контакты с людьми, находившимися на краю, поскольку они чувствовали, что он тоже был на краю.
Тогда, в шестидесятые я с отвращением относился к тем, кто отправился в Юго-Восточную Азию. Они слушали «Балладу Зеленых Беретов», а мы – хиппи – «заводились», «настраивались» и отвергали любую пропаганду истэблишмента. После войны, когда ветераны потянулись домой, а наше правительство подставило другую щеку, во мне проснулось сострадание к ним. Я понял, что в рядовых там в основном были расовые и экономические миноритарии, и фактически у них не было выбора. В восьмидесятые я работал с некоторыми ветеранами Вьетнама, которые написали и сыграли пьесу «Трассеры». Мой страх перед этими мужиками обернулся любовью. Знакомство с парнями, столкнувшимися с основой зла, разбило мое сердце. Армия «завела» их (что всегда выглядело случайным), солдаты «настраивались» на ерунду, но не могли ничего отвергнуть.
По насыщенности их опыт не уступал моему. Не то, чтобы мой был потяжелее, но я тоже нес вину уцелевшего. Они потеряли своих дружбанов, я потерял Джима.
Я рад, что не понимал джимова ментора Фридриха Ницше, когда мне был 21 год, а то бы я тоже мог подхватить его знамя. Читая Ницше сейчас, я могу брать только то, что мне нужно. Ницше стал Заратустрой, а Моррисон – Королем Ящериц. Темная сторона лишила Ницше жизни, поскольку он погрузился в нее так глубоко, как никто до него. Исследователи платят по полной за то, что они идут дальше своих менторов по неисследованной территории. Ницше поднял свечу в одном из уголков тьмы, а потом пламя погасло.
«Командует тот, кто не может подчиняться»,- писал немецкий философ.- «Командовать гораздо трудней, чем подчиняться. И не только потому, что командующий несет бремя всех тех, кто подчиняется, а оно легко может сокрушить его – во всех командах будут, как мне представляется, содержаться усилие и риск, и где бы ни командовали живущие, они собой рискуют».
Теперь я знаю, что Джим читал это. И пошел на риск. С завершением этой книги я довольно много поработал над решением проблемы своей вины за неудачу при спасении Джима. Как пели Битлз в песне «Все, что тебе нужно, это любовь»,
Ты никого спасти не сможешь
Из тех, кого спасти нельзя
В последние годы и так, и эдак я помогал друзьям, попавшим в беду, связанную со злоупотреблением алкоголем, но убедился, что эти усилия больше нужны были мне, чем им. Я не мог жить, не стараясь, хотя уяснил еще в шестидесятые, что, в конечном счете, настоящее изменение прорастает только изнутри. И Джим тоже это знал. Интервьюерша Сэлли Стивенсон в самом конце жизни Джима спросила его, не думает ли он о себе, как о герое. Его ответ: «Я думаю о себе, как об умном, чувствительном человеческом существе с душой клоуна, который всегда принуждает меня растрачивать ее в самые важные моменты».
Для Джима и Пэм все было слишком поздно. Их больше нет с нами. Их бурные, непостоянные любовные дела закончились трагично. Хотя, совершенно ясно, что они питали глубокую привязанность друг к другу. Говорили, что Пэм просунула свою фотографию Джиму в гроб перед тем, как он был заколочен.
Своим утомленным умом
Лицо твое вспомнить мне в лом…
Ну, не плачь,
Я прошу: не плачь
И глазки свои
Отведи.
Не в силах я – вынь да положь —
Придумать правдивую ложь
Безумия конь —
Краса небес
Как лжи придать правды вес?
Ну, не плачь,
Чушь не говори.
Будем расставаться —
Мне фотку подари.
Писать не намного веселее, чем играть в ансамбле, зато я могу заниматься этим, когда захочу, и не должен зависеть от психованных музыкантов. Писательский трепет поизысканней, но одержимость может быть такой же. Или даже более острой. Как у Керуака. Он определенно был одержимым. А Джим стремился превзойти его. На память приходит строка из Карла Юнга: «Ты изживаешь миф, или миф изживает тебя?»
В разговоре о мифотворчестве раскатисто гремит еще одна джимова цитата. Годами Голливуд обхаживал нас, чтоб обратить в «героев киноленты».
Тот мир, что ты обрел, когда скончался,
Достаточно ль хорош, чтоб стать сюжетом фильма?
Десяток лет Рэй был единственным, кто выдвигал идею создания фильма, а теперь он испытывает страх от передачи ее кому-либо другому. Робби долгое время был против, но он осмотрительно меняет свое мнение. И сейчас меня страшит, что замысел вот-вот воплотится. В конце концов, все в руках Оливера Стоуна. Хотя он и отличный фильмодел, я все же опасаюсь, что кинокартина использует темную сторону Джима, чтобы оставить в тени то, что он старался донести на самом деле. Как сказал один мой друг: «Они собираются взять вашу шестилетнюю карьеру, сплющить ее до двух часов, а затем раздуть до размеров двухэтажного дома… и это будет неподдельность?» Я все же надеюсь, что, когда работа будет доделана, то сохранит какое-то ощущение правды.
%
Родителей Джима недавно спросили, что они почувствовали, когда вышедшая в 1967 году биография их сына, озвучила, что они скончались. Адмирал и миссис Моррисон ответили, что Джим сделал это, чтобы защитить их личную жизнь. Лично я думаю, совсем наоборот, Джим сделал это, чтобы провозгласить свою независимость, раз и навсегда обрезать пуповину, но миф живуч.
Когда песня смолкнет…
Как и тот, что я соркестровал о смерти своего брата. Я воспринял ее, как акт мужества. Пилюли – это легко. Он должен был почувствовать себя Человеком-Слоном, взирающим на мир, поэтому…
Когда песня смолкнет,
Я стараюсь рассматривать ее, как мужество самурая. Я превращаю ее в подарок, который сделал меня заботливым по отношению к жизни. Теперь я знаю, что самоубийство – это не мой путь.
Выключи свет…
Я думал, что как-то смог бы искупить его смерть путем имитации, но мне суждено учиться на этих трагедиях.
Есть жизнь и за пределами «Дверей». Я стал мужем, отцом, актером, писателем и политически обеспокоенным американцем.
Твоя музыка – особый друг…
Я озабочен, как бы не предать самого себя. Единственное, что я предал, это – мой старый мир и католический мир моей матери. На удивление, я недавно осознал, что впервые подвергся влиянию музыки, посещая церковь.
Ждет танцора углей круг…
Сейчас я точно знаю, что причиной, по которой я остался в ансамбле, несмотря на все безумие, — была музыка, ставшая моей новой религией. Это моя главная тема по жизни.
Дружба с ней – весь твой актив…
Музыка – мой самый близкий друг, но не единственный. Сквозь дневники, пьесу и эту книгу я выстраивал внутреннюю жизнь, чья вершина, если сравнить с внешним достигнутым ансамблем пиком, — единственная, что понесет меня в прорыв на другую сторону.
Пока ты жив.