Сан-Франциско, 1978
Перед тем, как скользнуть в бессознание,
Подари мне еще один поцелуй –
Шанс блаженства в момент расставания –
Поцелуй меня, поцелуй.
Колышатся вишни в цвету. Скульптурные карликовые кусты и деревца выглядят трехмерными статуями. Вода в пруду с лотосами громко булькает вслед монетке, которую я туда швырнул. Хочется, чтобы это ощущение безвременья длилось вечно.
Деб (полное имя Дебора – прим.перевод.) и я вскарабкались на середину традиционного горбатого японского мостика и уселись, свесив ноги за край. Голоса японских туристов с извилистой каменной тропинки кажутся сюрреальными. Мое ухо ловит последние раскаты Григовского «Пера Гюнта», доносящиеся из эстрадной ракушки парка Золотых Ворот (национальная зона отдыха; включает прибрежные земли округов Сан-Франциско, Марин, Сан-Матео в Калифорнии – прим.перевод.), который мы пересекаем на пути из океанариума.
Мескалиновые пупочки, захваченные нами из ЭлЭя, определенно действуют!
— Ну, как, у тебя еще шумит в голове? — хихикаю я, стараясь сфокусироваться на круглом лице Дебби: высокий лоб, румяные скулы, обрамленные грубыми светлыми волосами. Лицо, в которое я влюблен.
— Да, у меня немного кружится голова,- соглашается она с улыбкой. Теплой, заразительной улыбкой. Наконец-то Дебби выбралась из своих застенчивых лет, прожитых в долине Сан-Фернандо (географ.центр Лос-Анджелеса, где проживает более 1/3 населения города – прим.перевод.).
Я поворачиваю голову, как в замедленной съемке: а вот и Большой Будда, возле которого годы тому назад мы делали нашу рекламную фото-сессию. Самые первые фото. Джим и Рэй перелезли через загородку и уселись прямо ему на колени! Мы с Робби присоединились к ним, ощущая, что это — некое святотатство. Было как-то неловко сниматься вновь и вновь. Мы не знали, какими себя подать. Небрежными? Сердитыми? Недовольными? Важными? Думаю, в основном мы копировали позы со старых старательно изученных нами фоток Роллингов.
Я улыбаюсь внезапному воспоминанию. Опустив глаза долу на медленно текущий поток, стараюсь перефокусироваться на воду, но картинка начинает яростно пульсировать под действием мескалина.
— О чем ты думаешь, Джон?
Кажется, мой рот никак не связан с двухдорожечным мозгом. И не выдает ничего. Разум продолжает блуждать. Трудно поверить, но прошло уже десять лет с тех пор, как «Двери» прорвались. Теперь, когда я гляжу на те фотографии, то не в силах понять, как же это случилось.
Мысли мои возвращаются к Моррисону, как мотылек к огню…
%
…Джим, ты помнишь нашу первую фото-сессию? Мы не обсуждали это, но на сделанных фото выглядели позирующими бунтарями рок-н-ролла. Лично я обожал Битлз, а ты косил под «мальчиша-плохиша»… Я любил ту часть твоей биографии, где ты описывал свою жизнь в состоянии тетивы, натягиваемой 22 года, и вдруг отпущенной, но весь этот бред по поводу твоей приверженности идеям бунта, беспорядка и хаоса казался мне смехотворным. Я думал, что никто никогда не будет слушать наши пластинки с подобными примечаниями!
Узкая рука сжимает мою на искусно вырезанных перилах моста. Я крепко сжимаю ее, ласкаю, полагая, что эти руки выглядят, как руки художницы.
… Робби рассказывал, как уроки фламенко повлияли на его способ звукоизвлечения; Рэй – о своем чикагском блюзовом воспитании; а ты, должно быть, о том, как особо интересуешься деятельностью, которая выглядит бессмысленной. По правде говоря, я думал, что мозги твои переполнились «беспорядком и хаосом!» как только мы подписали контракт. Началась эрозия и моего здравомыслия. Мой билет в зрелость, в мир был разорван в клочья, как только я попытался его реализовать. Ты – или то, что ты отстаивал – бесстыдно баловалось с моей головой. Мне хотелось верить во «Все, что тебе нужно, это любовь». (Один из гимнов «детей цветов», написанный Битлз – прим.перевод.). А ты столкнул меня с темной стороной мироздания. Я хотел предположительно остаться ребенком. А ты хотел, чтобы я – да каждый из нас – разглядел то, что мучило тебя…
Моррисоновский «кожисто-медный» голос медленно вползает в мое внутреннее ухо. Зловеще вкрадываясь в подсознание, он не дает мне покоя, пока я вглядываюсь в большие, грустные, зеленые глаза Дебби.
Ярки дни и наполнены болью.
Тихий дождь твой остудит мне кровь.
Ты с безумной не справилась ролью,
Но я верю: мы встретимся вновь.
… А я помню, как ты написал «Хрустальный корабль» перед нашим первым настоящим публичным концертом; ты тогда был в процессе разрыва со своей предыдущей подружкой. Именно таким способом ты покидал ее перед настоящим взлетом ансамбля?
Боже, психоделики расширяют время. Секунды текут как часы. Люди приходят и уходят, приходят и уходят. Я озираюсь в поисках Дебби и вижу ее внизу, макающей пальцы в восточного вида карповый пруд, и клюющего ярко оранжевого карпа.
Как она спустилась вниз?
Она выглядит загипнотизированной. Каждый раз, когда рыбы покусывают, она робко смеется. Я влюблен в эту застенчивость. Впервые за долгие годы я созвучен женщине.
— Джон! Джон! Спускайся сюда! — кричит она мне снизу.
Я странновато улыбаюсь ей. Стараюсь удержаться на буквально разъезжающихся ногах. Медленно – очень медленно – свершаю я свой крутой путь вниз под арку деревянного моста, туда, где она поджидает меня с любопытством на лице.
— Что там наверху произошло?
«Стиль у «Дверей» ужасный, робеют парни страшно»,- шутливо отвечаю я.
— Что?
— Да, я думаю о прошлых днях, конечно.
Она опять робко хохотнула. — А давай, Джон, зайдем в чайный домик, хорошо? Может, мы там чего-нибудь выпьем, что нас чуточку остудит.
— Хорошая мысль,- сказал я, беря ее за руку.
— То была строчка парня по имени Ричард Голдстайн, который описывал наш первый концерт в Нью-Йорке. «Джойсовским роком» назвал он стихи Джима. — Я весело тряхнул головой, усаживаясь за чашку с горячим чаем посреди орд туристов.
— Знаешь, побывав там – наверху,- подвел я итог,- я стал одержим этим долбаным ансамблем! Он не идет у меня из головы. Все – этот прекрасный парк, Хэйт-Эшбери, Северный пляж, Мост Золотых Ворот (районы СанФранциско – прим.перевод.) – все напоминает мне о том, что произошло, после того, как мы выпустили наш первый альбом и полетели сюда в попытке обратить Сан-Франциско в нашу веру.
— Да… веру во что…?
— Н-н-н-н-у… в нашу музыку,- неуверенно предположил я.- Намекаю на наш брэнд безумия. Ты знаешь: игра играется, безумьем называется!
Она с недоумением уставилась на меня.
— Ох, ну, не знаю. Я всегда боялся, что это затянет. Мне хотелось всем доставлять удовольствие. Подчас это бывало, как в фильме ужасов.
— Что было, как в фильме ужасов?
— Наши концерты. Поди, взгляни на «Дверей», они напугают тебя до «медвежьей болезни»! — ответил я ей саркастично. И вдруг опять почувствовал старую ярость, и прежде всего, ненависть к судьбе, затолкавшей меня в этот ансамбль.
— Джон, ты меня сбиваешь с толку. Я думала, что тебе нравилось, как торчала ваша аудитория.
— Ну, я гордился тем, что мы делали. Но потом… о, Боже, так трудно выразить это словами. Я хотел просто нравиться. Я и не подозревал, как глубоко может влиять на них музыка. Да и на меня! И до сих пор не понимаю. Ну, почему мы столь значительны. Окей, потому что никто так не исследовал тьму, как «Двери». С этим согласен даже Джерри Гарсия. Он говорит, что «Каждый твердит, что «Мертвец» («Уважаемый мертвец» — название широко популярной группы из Калифорнии – прим.перевод.) так темен. Ну, а что вы скажете о «Дверях»? Это был темнейший ансамбль шестидесятых».
— Сначала мы тут пришлись не ко двору. По большому счету, и нигде. Кроме «Мертвеца» и «Аэроплана», сан-францисские группы звучали слащаво: «Носи цветы в волосах и все такое». Господи, да, мы были мрачны по сравнению со всей этой «власть-цветочной» чепухой. Но что уж такого чрезвычайного было в нас? Визг бабочки?
Гнев опять вскипел. «Неужели поэтому, только поэтому нас слушали? Мрак? Только потому, что мы представляли темную сторону психики? Хорошо, взгляните, что сталось с Джимом. Он мертв. Вот уж, где тьма тебя обретает! От же ж, блин! О чем это я?»
— Ну, а почему ж ты все это не бросил?
— Потому, что это был мой единственный шанс! Единственная карта на руках. Я вылетел из колледжа. Плюс… я люблю музыку. Типа, положительного неистребимого пристрастия. Я готов снести любые неприятные личные качества музыкантов, лишь бы играть. Уверен, что и я порой бываю несносен, но высшие пики моей жизни – это краткие моменты, когда я действую синхронно с другими музыкантами. Так клево! — Тут я зажестикулировал, словно был за барабанами. И взглянул на нее.
ЭТО КАК СЕКС!
Она немедленно зарделась, глаза сверкнули, и последовал кивок понимания.
Я тянусь за миндальным печеньем в надежде немножко выровняться в борьбе с мескалином. — Ты не против еще немножко проехаться?
— Определенно,- мягко отвечает она.
— Давай, скатаем до Галереи Цветов. Там мы тоже снимались. Ты просто обомлеешь.
У магазинчика на Стэньен-стрит мы отцепили велосипеды, заранее арендованные этим воскресным утром, и потихоньку покатили к Оранжерее Цветов.
— Классно едется, правда? Не то, что на машине,- одобряет Деб.
— Кажется, что деревья визжат о том, как они зелены,- восклицаю я.
— Ты такой смешной! А «всеобщая любовь», что это было такое на самом деле? — с любопытством спрашивает она.
— Хэйт-стрит — в этот парк Джордж Харрисон привел тысячи хиппи для «всеобщей любви». Типа, множество народа, наряженного в свои пэйзли-блузки с бусами. Предпосылка маршей протеста. Мы считали, что со всем этим народом мы не только сможем насладиться своим единством, но и что-то сможем сделать. Что-то сказать. Превалировали общие чаяния: свобода слова, бойкот призывной кампании, прекращение войны во Вьетнаме. Когда я присоединился к этому гигантскому миротворческому ралли,
было такое ощущение, что мы захватываем власть.
— Для меня это звучит как мятеж.
— Когда ты вместе с людьми, которых любишь, со своими друзьями, ты чувствуешь себя в безопасности.
Минуты спустя мы подъезжаем к оранжерее – великолепному стеклянному Залу Цветов, копии Хрустального Дворца в Лондоне. Солнечный свет сверкает в оконных стеклах. Мы припарковываем наши велики и входим внутрь.
Тропический рай. Я сижу на скамейке перед гигантской пальмой из южных морей. Дебби убрела куда-то в одиночку.
Где свобода твоя? Эти улицы,
Как поля, — от бессмертья сутулятся.
Почему там, где ты вечно плачешь,
Я летаю, отдавшись удаче?
Пребывая в тропическом саду с Дебби, я, думается, наконец, понимаю истинный смысл этого куплета. Все зашифрованные стихи Моррисона походили на этот; порой требовались годы, чтобы выяснить, что же он пытался сказать. Теперь это кажется одним из редких лучей его надежды. Уже пройдя через один брак и оказавшись опять на улице, я расслышал в этих словах насмешливый призыв оставить в прошлом годы страсти. Жизнь на улицах убила его; и я не могу позволить, чтобы то же случилось со мной. Встреча с Дебби – мое возрождение.
Бриг хрустальный все дальше и дальше
Нас уносит от лжи и фальши.
Развлечений нам хватит на долгий срок…
Возвратившись, черкну тебе пару строк.
Перед записью этой песни Джим спросил меня: не лучше ли будет заменить «тысячи девок, таблеток мешок» на «развлечений нам хватит на долгий срок»? Может, он просто осторожничал по поводу пропаганды наркотиков? Думаю, да. Но неужели он баловался с ними так же, как и его дружок Феликс?
«Бриг хрустальный», «хрустальный корабль»…фраза, крутящаяся в моей голове. Это был псевдоним «Дверей», всей нашей четверки. Может быть, «мы» в строке «когда мы вернемся, черкну тебе» были просто мы четверо. Тогда мы действительно были заодно, или, по крайней мере, чувствовали себя так, садясь на самолет, повлекший нас на первый концерт в Сан-Франциско.
%
Сан-Франциско, январь 1967
Я летел на самолете второй раз в жизни. Сидел у окна рядом с Робби, нервно уставившись в иллюминатор, пока самолет разгонялся. Когда мы оторвались от земли, я перегнулся вперед и улыбнулся Рэю и Дороти; Рэй ухмылялся, будто говоря, мы таки вышли на свою дорогу.
Джим сидел через проход рядом с братом Робби – Ронни (нашим дорожным менеджером в той поездке), уставившись в записную книжку, делая краткие записи. Время от времени он подымал голову, и легкая усмешка скользила по его лицу. По ней читалось, как страстно он ждал этого первого турне.
Наш первый альбом, названный просто «Двери», только что поступил в продажу. «Экзистенциальный альбом,- как назвал его Рэй в интервью,- четверых страстно алчущих мужчин, боровшихся и умиравших за то, чтобы сделать его, безысходно желавших дорваться до записи, донести его американской публике и понравиться».
Мы и не подозревали, что альбом станет классическим и бестселлером в нашей карьере. Внутренний голос твердил мне, что «Запали мой огонь» — это нечто особенное. От перехода между запевом и припевом хотелось плакать. Каждой песне мы подбирали наилучшую аранжировку, чтобы ощущалось, что альбом крепко сколочен. Без излишеств. Джим был рад своему «Концу» — видению темного потока сознания, поддержанного ситароподобной гитарой Робби.
Когда альбом поступил в продажу, каждый из членов ансамбля получил по десять копий. Я скрывал их несколько дней, и наконец представил своим родителям. Я был чрезвычайно горд этим, но опасался их реакции на «Конец».
— А вы не ездили по Сансэт бульвару, не видели биллборда?
— Да, он огромен! — воскликнула мамочка.
— Думаю, Джек Хольцмэн достаточно сообразителен. Он – президент компании звукозаписи. Это его идея. До сих пор биллборды использовались исключительно для того, чтобы продавать всякий хлам. — Несколько дней назад диктор новостей Билл Эрвин интервьюировал нас об этом биллборде и поддразнивал насчет рекламы. «Это довольно странный способ использования биллборда, парни. Я имею в виду, что никто никогда не слышал биллборда. И о «Дверях»-то никто ничего не слышал». Хольцмэн возразил: этим биллбордом Электра заявляет музыкальной индустрии, что звукозаписывающая компания вложила средства в эту группу. Джек – отнюдь не транжир – должно быть, держал руку на пульсе музыкальных нововведений, чтобы отбить 15 сотен зеленых, выброшенных на рекламу.
— Ну,… первый отрезок называется «Прорвись».- Я продолжил: «Он быстрый и громкий…следующий – «Душевная кухня». У него славное настроение…ну-у… хороший настрой. Мне нравится ритм. Обратите внимание на стихи: «Набиты глазами ползут авто / Полк фонарей озаряет пути, / Мой мозг заступорен – а то? / — Некуда идти»… Слова Джима невероятны… «Хрустальный корабль» — прекрасная баллада. Вам понравится…. «Красотка 20 века» просто прелесть… «Алабама Зонг» это такой особенный… европейский…и последний отрезочек на первой стороне это «Запали мой огонь», который, думаю, мог бы стать хитом».
— Звучит весьма неплохо,- выразился мой папа, пока я переворачивал диск.
Подождем, пока ты услышишь «Конец», папочка, тогда и увидим, будешь ли ты по-прежнему считать, что это «неплохо». А что мне было делать?… Сыграть потише… или вообще пропустить этот опус.
— Это старый блюз «Мужчина, заходящий с черного хода». Его не мы сочинили… «Я взглянул на тебя» — еще одна прелесть… «Ночи конец» — типа, мрак. Так весело подбирать тональность на джимовы стихи… А название «Принимай, как оно есть» Джим вообще позаимствовал у одного из Махариши-преподов…
Ну, вот оно и начинается…
— Это называется «Конец»… типа, фатум… Он длинный… около десяти минут… Джим понаписал всякой чепухи на мотив греческой трагедии… ну-у.. об Эдипе или что-то в этом роде… Вы знаете эту историю?
Молчание.
— Я тоже был не в курсе… про то, как сын убивает своего отца, а потом… н-ну…путается со своей матерью. Это все символично… я имею в виду, что Джим не имел этого в виду буквально.
Моя мать сменила положение, потом еще раз; ей было явно некомфортно. Я быстренько опустил иголку на пластинку, чтобы рассеять неловкость.
И прослушал вместе с ними, оживляя в памяти каждый удар по барабанам.
«Возможно, йога объясняет, как человек, такого хрупкого телосложения, как Дэнсмо, может с оглушительной мощью врезаться в свой барабан, что он и продемонстрировал на тишайших пассажах «Конца»,- сказал обозреватель Воуга (Ежемесячный иллюстр.журнал, посвященный моде, жизни знаменитостей и т.п. Издается в Нью-Йорке. Тираж около 1,1 млн. экз.- прим.перевод.). По окончанию прослушивания мы с родителями несколько минут сидели в молчании. Истощенные. Мать как будто бы сдерживала слезы; папа стоически переживал. Они сердечно поблагодарили меня, и я удалился. Фьють! Так все и закончилось.
%
В качестве сингла была выбрана «Прорвись», хотя я опасался, что ее размер слишком эксцентричен для массового рынка. Быстрая босса-нова – я позаимствовал этот размер из бразильской музыки. Бразильские музыканты к этому времени вспороли американские чарты своей босса-новой на джазовом диалекте «Девушки из Ипанемы» Антонио Карлоса Жобима, но в «Прорвись» чувствовался более тугой рок. В качестве сингла мы рассматривали «Красотку 20 века», но припев звучал слишком коммерчески, слишком прелестно, и нам не захотелось, чтобы он представлял нас публике, ведь мы полагали себя более тяжеловесными.
Когда сингл «Прорвись» вышел в свет, мы побудили друзей и родственников начать названивать по радиостанциям с просьбами его исполнения. Взлет ансамбля был круглосуточной навязчивой идеей каждого из нашей четверки. Если мы не упражнялись в этом, значит, спали. А когда ели, то болтали только об этом.
Однажды я позвонил на радиостанцию, должно быть, в сороковой раз. Сказал, что я – Фред Шварц из Западной Ковины, на что они заявили: «Мы знаем, кто Вы, и если Вы не перестанете звонить, мы выбросим эту пластинку!»
Я надеялся, что не погубил окончательно нашу едва начавшуюся карьеру.
Потихоньку «Прорвись» вышла на 11 место в Лос-Анджелесе. И даже затесалась в подвалы национальных чартов, правда, всего на несколько недель.
Дэйв Даймонд – местный диск-жокей, крутивший свои пластинки из психоделических глубин «Алмазной шахты» (название его радио-шоу),- как-то пригласил нас с Робби к себе домой, чтобы показать кипы писем от слушателей, просивших поставить «Запали мой огонь» — семиминутный опус, который он отваживался крутить в эру жесткого трехминутного формата. Он сказал, что мы должны рассмотреть вариант урезания песни до стандартных трех минут и выпустить ее в качестве сингла. Нам не понравилась идея сокращения наших джазовых соло, но мы с Робби согласились, что «Запали мой огонь» могла бы стать хитом. Однако, Ротчайлд, когда мы познакомили его с идеей, оказался отнюдь не в восторге. Весьма неохотно он согласился подредактировать песню, говоря, что он по-прежнему не видит шансов у такой записи. К счастью, наш альбом продавался в количестве 10 тысяч копий каждую неделю, поэтому Джек Хольцмэн соизволил попытаться запустить еще один сингл, пока мы будем сотрясать психоделические подмостки Сан-Франциско.
%
Город на Заливе. Покинув ЭлЭй, всего через час мы уже катили по Бродвэйскому туннелю в «Швейцарско-Американский» отель на Северном Пляже – вшивое заведение напротив «Цеха Джаза» и «Объединенного Холла» Майка, где такие писатели и поэты как Джэк Керуак и Лоренс Ферлингетти ошивались в пятидесятые. Книжная «Лавка Городских Огней» располагалась совсем недалеко от порно-магазинчиков, начавших заползать в ту часть города, где теснились итальянские кафешки.
Играть в Сан-Франциско – городе поэтов и банд кислотного рока – считалось богемно. Среди местных групп царило полутоварищество, и я восхищался этим. Я сказал полу-, потому что отвязные музочудики поглядывали сверху вниз на «Аэроплан Джефферсона», считая его взлет коммерческим. Зато «Уважаемый мертвец», который порой раздавал кислоту танцпольной тусовке, рассматривался, как вещь настоящая. «Сельский Джо и Рыба» звучали как сама кислота. С громким эхом и повторами они спевали: «ТВОЯ твоя СЕРЕБРЯНАЯ серебряная УЛИЦА улица СВЕРКАЕТ сверкает СКВОЗЬ сквозь УЗКУЮ узкую ДВЕРЦУ дверцу МОИХ моих ГЛАЗ глаз глаз глаз глаз». Местные говорили, что мы звучим, как «Сельский Джо», но это только потому, что у нас была та же инструментовка – у обеих групп был орган. Джимова лирика отличалась конечно от «Я так жажду дельфиньего рта твоего и эрекцию поддержу для него…».
Сан-Франциско был символом движения контркультуры. Билл Грэм – местный рок-делец – лаконично изложил это в Хронике: «Комбинация наплыва людей со всей страны и того факта, что закон и власть предержащие не предприняли ни одной попытки задушить желание самовыражения всех этих молодых людей через их музыку, поэзию и театр – вот почему, Сан-Франциско стал Меккой».
Все эти вдохновленные кислотой картины на стенах домов давали калейдоскопическое ощущение Сан-Франциско. Дом «Мертвеца» на Хэйт-Эшбери со своей радужной расцветкой представлял движение хиппи во всей красе. А находящийся через залив Беркли-кампус был буквально рассадником движения освобождения. За два года до того Линдон Бэйнз Джонсон инаугурировался в качестве тридцать шестого президента Соединенных Штатов, продолжая эскалацию необъявленной войны во Вьетнаме. Слишком беспардонно для программ «Высшего общества» и «Войны с нищетой». Идея мятежа носилась в воздухе.
Чуть позже, в полдень мы двинулись через весь город в «Филлмор Аудиториум».
Филлмор. Довольно непривлекательный темно-кирпичный мюзик-холл на краю неприятного соседства с темнокожим районом. Билл Грэм – новопересаженный нью-йоркер, с подобающей энергией подавал группы типа «Аэроплана», «Мертвеца», «Сельского Джо» и «Большого Брата и Головной компании». Настоящим изобретением грэмовского подхода было то, что он включал эти группы в те же блюзовые и джазовые списки исполнителей, где значились Би Би Кинг и Вуди Херман. На свою удачу Джек Хольцмэн продавил нас в эту тусовку, но «Прорвись» оказалась за бортом и на афише мы шли третьими после «Молодых шельмецов» и «Назюзюкавшегося верблюда» — двумя гораздо более опрятными группками. Наше такси остановилось напротив зрительного зала, и мы пронаблюдали уличную сценку, в которой несколько хиппарей пытались достать билеты на вечернее представление. Слева за углом все выглядело, как в Уоттсе, с местной братвой, попивающей из пакетов (негритянское гетто Лос-Анджелеса – прим.перевод.).
Мы вошли в пустой зал и слегка испугались его размеров. Вдруг какой-то тупоголовый парень с безошибочно угадываемым нью-йоркским акцентом сгреб одного паренька и заорал: «Постарайся и получи бесплатно, да?! Вали отсюда на хер!» После чего спустил того с лестницы. Так произошло шокирующее знакомство с Биллом Грэмом.
Тем вечером нас проводили в гримерку, расположенную на галерке. Пока аудитория наполняла зал, я сказал Рэю: «Спущусь вниз, проверю, как оно там».
— Пуншу не пей,- остерег он шутливо.
Робби отвернулся, настраивая свою гитару и затерявшись в пред-выступательной дымке. Его не интересовал отклик публики; он был слишком одержим своей музыкой. А мне хотелось почувствовать, насколько публика заведена. Я логично полагал, что это поможет мне соизмерить наше выступление и внести, если нужно, коррективы.
Я не мог поверить: орды нарков наполняли бескресельный партер. Грэм приветствовал их в дверях, вручая каждому яблоко из огромной бочки. Он совершенно сменил личину, и теперь казался страждущим угодить. Некоторые танцевали под Отиса Реддинга, льющегося из впечатляющий аудио-системы Грэма. Он, конечно, делал все, как надо. Другие лежали на полу в своих бусах и дашики (Свободная цветастая мужская рубашка в африканском стиле, с круглым вырезом и короткими рукавами. Сделана из ярких материалов. Получила распространение среди афро-американцев в 70-е гг. XX в.- прим.перевод.). Уличная показуха.
Толпа была возбуждена «Всеобщей человеческой любовью» в парке Золотых Ворот, мы побывали там раньше в тот же день. Было чувство огромного загородного пикника с марихуаной вместо еды. Двадцать тысяч хиппи прославляли новый дух сознания, инициированный поэтом-битником Гэри Снайдером, дувшим в рапано-подобную раковину. Другими Бродягами Дхармы, приглашенными в парк в тот день, были поэты Ален Гинзберг, Лоренс Ферлингетти и Майкл МакКлюэ, которому позже суждено было стать близким другом Джима. Также присутствовали, представляя нарко/гуру-культуру, Ричард Альперт (он же Рэм Дасс) и Тимоти Лиэри – кислотный король. Они оттягивались в интересах мира и согласия на первой в стране «всеобщей любви».
Тем вечером в зале толпа была тиха, может, потому что мы были на разогреве у «Молодых шельмецов», а может, она просто не знала, как нас интерпретировать. У нас не было басиста, как у большинства рок-банд, которые она привыкла слушать, и мы выдали угрожающую эманацию. Частично это объяснялось собственным страхом сцены, но спустя пару номеров, Джим понял, что это работает, и далее стоял на своем.
Чувствовалось, что нас тщательно исследуют, мы же были из ЭлЭя.
В тот вечер мы никого не «сдули со сцены», но лица нескольких первых рядов выглядели так, будто мы были инопланетянами. Рты разинуты, взгляды прикованы. В момент соло Робби в «Испанском караване» Джим опустился на колени, чтобы получше разглядеть его пальцы. На репетиции я всегда просил Робби играть фламенко, чтобы я тоже смог понаблюдать за такой манерой. Его правая рука выглядела, как краб со множеством ног, переползающий по струнам.
Отзывы гласили, что нас лучше видеть, чем слышать, возможно, из-за джимовых кожаных штанов. Мы уже имели на хлеб с маслом и аренду жилья, так что на очереди стоял гардероб. Теперь мы не обсуждали групповые одежки, хотя Рэй продолжал что-то такое насчет костюмов или спортивных курток. Джим одевался в кожу, а мы с Робби ходили во всем флауэ-пауэрном («власть цветам» — кредо людей, считавших, что преобразить общество можно с помощью проповеди «всеобщей любви» и духовной чистоты, символом которой являются цветы, а не путём политической и экономической борьбы – прим.перевод.). Вареные рубашки и кители в стиле Джавахарлала Неру. Радуга-сити. В худшие моменты я тревожился о том, что на некоторые мои наряды лучше взирать сквозь солнечные очки.
Громче всего в тот вечер в Филлморе публика взревела, когда Рэй сказал, что мы были в парке на «всеобщей любви».
После окончания нашего выступления я подыскал себе местечко в центре зала, чтобы послушать «Шельмецов». Мое внимание сосредоточилось в основном на барабанщике Дино Данелли, который был достаточно хорош и крутил палочками, не упуская попадать в размер. Пришлось признать, что группа умелая. Гитарист и певец двигались соответственно стандартам рок-концерта. Впрочем, прослушивание их попсового саунда только убедило меня в нашем сравнительно более серьезном звучании. Нам хотелось быть более чем просто развлечением. Рэй как-то сказал: «Мы хотим, чтобы наша музыка замкнула накоротко обыденное сознание и высвободила бессознательное». Другими словами, мы хотели быть ансамблем, который заставляет вас думать после возвращения домой с концерта.
Спустя три недели «Двери» вернулись в Филлмор, чтобы вновь занять третье место на афише, на этот раз после «Уважаемого мертвеца» и Джуниора Веллза с его «Все-звездами».
Аусли Стэнли III – подпольный химик и звукоинженер «Мертвеца» — зашел к нам за кулисы поболтать. С головы свисали длинные пряди волос, на носу красовались очки в проволочной оправе, а-ля Бен Франклин.
От этой маленькой пилюльки меня в гиганта разнесло,
А те, что мне дает маманя, так это же — фуфло
Я подумал, что «белый кролик» собрался ознакомить нас с образцами своей знаменитой чистой ЛСД, но он желал подискутировать о музыке.
— Ребята, вам нужен басист. В вашем звучании имеется брешь, вот бас-то ее и заполнит. — Мы с Рэем покивали, типа, соглашаясь, и доктор удалился.
— Если мы даже его заставили нервничать, значит, мы на верном пути,- заявил я.
— Да, теперь уж давайте точно не заводить себе басиста! — подтвердил Рэй.
%
Следующую пару месяцев перед тем, как в марте нас вновь пригласили в Сан-Франциско, мы играли на клубной сцене ЭлЭйя – в «Гвалте» и у Газзари среди прочих других. Но поскольку наш альбом карабкался вверх по чартам, мы все чаще попадали в заголовки.
Авалон был еще одним «психоделическим танц-залом» в Сан-Франциско. Им заправлял мягкий Чэт Хелмс – местный промоутер со светлыми волосами до плеч и роскошной бородой. Между ним и Биллом Грэмом из Филлмора шла серьезная конкуренция за музыкальные группы. До этого, предположительно более крутые звезды андеграунда предпочитали Авалон, критикуя Билла Грэма за его агрессивное предпринимательство.
Как и Филлмор, Авалон был огромным пустым залом. Очередной эхо-камерой. Эти пространства нужно было наполнить телами, и не только по экономическим соображениям, а потому что, поглощая звук, они делали акустику приемлемой. По всем стенам и потолку были развешаны белые простыни для световых шоу, состоявших из цветной воды на стекле или пластике, колыхавшейся в такт музыке и спроецированной на стены и потолок. Прямо как прогулка в одно из тех мест, где ты попадаешь в иное время. Музыка гипнотизировала, а стены двигались и пульсировали светом, прошедшим через окрашенную жидкость. Полный улет.
В тот раз в Авалоне удалось реально заторчать. Мы выступали вслед за ансамблем под названием «Воробей» и галлюценогенным замесом «Сельского Джо». Раскрученная более, чем обычно, толпа оказалась восприимчивее к совокупности наших мысленных образов. Психоделизованной тусовке хотелось музыки для головы – они хотели перенестись. Их души отважились на эксперимент.
С набившейся в зал аудиторией – по большей части лежавшей на полу, а не танцевавшей – это смотрелось, как гигантский нарко-притон с клубами травяного дыма в воздухе. Короче, сцена была подготовлена.
Между «Запали мой огонь» и «Концом» мы взяли паузу. И пока загипнотизированная публика вызывала нас на бис, я поднялся со своей табуретки и подошел к Рэю, сидевшему за органом.
— Выглядит так, будто кто-то из команды осветителей спустил на эти линзы,- пошутил я, указывая на балкон, где была световая кабина.
— Монтаж Эйзенштейна, парень,- съязвил Рэй.
Авалон оказался местом, где «Конец» впервые привлек серьезное внимание. Казалось, восточная окраска мелодии ввела публику в состояние транса, будто бы она услышала нечто небывалое. Она завелась с пол-оборота. Они желали, чтобы мы вели их дальше, вниз и вывели бы – но куда? Из эпицентра роковой тьмы? Из кроличьей норки? Из черного хода? С Джимом в качестве «Мужчины, заходящего с черного хода»?
Световое шоу, проецировавшееся на сцену, так же как и на стены, источалось в полном соответствии с моим ритмом. Сидя на возвышении посреди сцены я чувствовал себя так, будто играл в центре гигантского пульсирующего лона.
Джим в тот вечер был что надо. Да все мы. Рэй отрешенно отдался исполнению и начал раскачивать головой, правя музыкой. То было время транса.
Край города опаснее измены.
По Королевскому шоссе помчались, детка.
В золотоносной шахте странны сцены.
На Запад, прочь! Сломалась клетка.
Верхом на змея ты садись
К озерам древним прокатись.
Змей длинный, чуть не восемь миль,
Но холоден и стар — пора в утиль.
«Запад в мире под солнцем —
Лучшее, что есть на нем.
Вот мы с тобой доберемся,
Там уже отдохнем»
Слышишь, автобус гудит голубой —
Нам ведь сигналит. Водитель,
Где же ты нас подберешь, дорогой?
Еще до восхода убийца проснулся, обулся,
Древним прикинулся собственным предком,
Быстро спустился в зал.
Вот он зашел в комнатушку к сестре, а затем
Братцу нанес он визит, а затем
СНОВА ВЕРНУЛСЯ В ЗАЛ.
И к двери подошел,.. и вовнутрь заглянул…
— Папа?
— Что тебе, сын?
— Мне очень нужно просто убить тебя. МАМА,..
ТРАХНУТЬ тебя я хочу!!!
ТРАХАТЬ И ТРАХАТЬ ВСЮ НОЧЬ НАПРОЛЕТ!!!
Мы их вырубили.
После концерта я помогал паковаться одному из дорожных менеджеров и вдруг почувствовал, что кто-то на меня, стоящего на сцене, смотрит. Я обернулся, вгляделся в пустой зал и увидел среди всех этих брошенных пластиковых стаканчиков обкуренное лицо и по-женски округлое тело.
Пэм была миниатюрной моделью Земли Матушки. В моем вкусе. Я сказал «привет» и заметил, что ее нарко-расширенные зрачки мало на что реагируют. Она потащила меня на древнюю аварийного состояния квартирку, где бывала не раз. В то время в Сан-Франциско жило так много хиппи, что для некоторых из них аренда была бесплатной: они просто переезжали каждые два дня из одного Викторианского особняка в другой.
— Ты тут не живешь? — спросил я.
— Нет. Парниша Крис платит за аренду, но это ничего. Во время ломки сюда может завернуть любой, — заверила меня Пэм.
Хм-мм. А что, если появится этот парниша Крис? Может быть, он – ее бой-фрэнд!
Но не успел я опомниться, как Пэм сбросила все свои одежды, чем изрядно простимулировала такого католического мальчика, как я. Воздев руки к потолку, она позволила моим рукам блуждать по ее телу. Она была совершенно свободна, в абсолютном кайфе. К тому же поддатой.
Я был счастлив тем, что не спустил, до того как вставил. Думал о цифрах, считал про себя. По своей сексуальной незрелости я не знал, что у женщин тоже бывают оргазмы и что они жаждут чувства близости не меньше, чем соответствующих телодвижений.
Наутро проявился Крис и выглядел он безрадостным. Не то, чтобы злым, но безрадостным. Пэм сказала ему «привет» и еще что-то успокаивающее… Полагаю, что свободная любовь, в конечном счете, не была такой уж свободной.
Я сел на трамвайчик и поехал вниз к Рыбацкой Верфи (побережный район города с множеством ресторанов – прим.перевод.) Помню, как глазел на мерцавший в заливе Алькатраз (остров в центре залива с одноименной тюрьмой – прим.перевод.) и думал: ну и Штучку я себе оторвал.
Как и большинству тогдашних подростков, уроки сексуальности давала мне улица. Я продолжал встречаться с Пэм во время наших следующих наездов в Сан-Франциско, выслеживая ее в нарко-притонах или вламываясь на квартиры к ее бой-фрэндам. Никто, казалось, не был против.
Тот факт, что мы фактически начали жить за счет нашей музыки, удовлетворял и добавлял уверенности и сил. Робби, выросшего в состоятельной семье, не сильно впечатляли 250 долларов в месяц, зато он тащился от возможности публичного исполнения своих песен. «Манзарек благодарен успеху, позволившему впервые зажить вполне комфортабельной жизнью»,- заметил журналист Воуга о Рэе. Мы с Джимом думали, что к деньгам и вниманию публики следует относиться особым образом. Я практиковал йогу, помогавшую мне «заземляться» и думать время от времени, что все эти треволнения – всего лишь «майя» (санскритский термин для обозначения иллюзии). Меня же отчислили из колледжа, почему же теперь я так воспарил? Во рту оставался горький привкус. Я, типа, мстил, что ли?
После нашего гипнотического дебюта в Авалоне мы отыграли конец недели в зале Уинтэлэнд. Я был удивлен, что сан-францисканцам понравились «Двери». В наших стихах речи не шло о любви и мире, скорее, о сексе и смерти. Моррисон одевался во все черное – суровый контраст радужному дресс-коду Сан-Франциско – и не носил цветков в волосах. (Примерно тогда, в 1967-ом, мы начали становиться клонами Моррисона. Джэн был парнем с Холмов, который одевался в черную кожу и таскал нас по вечеринкам, бывшими для нас в новинку. Они напоминали сцены из «Сатирикона» Феллини, где ленивое обкуренное вконец людское стадо разлеглось на полу.)
Во время Уинтэлэндского концерта Джим принялся дирижировать цветами своих фанатов прямо под моими палочками, тогда как я пытался играть. Он истерично смеялся, поскольку знал, что я не могу остановиться, не нарушив представления; так что мои палочки осыпали лепестки маргариток. Возможно, таким образом он «опускал» мой имидж «цветочного дитя».
Тем вечером в перерыве Пол Кэнтнер из «Аэроплана» предложил нам смотаться в расположенный в двух милях Авалон, чтобы послушать «Большого Брата и Головную Компанию». Мы были наслышаны, что их певица так хороша, что было бы не грех и опоздать на наш последний выход. Помню, подумал, что девица, назвавшая себя «Большим Братом», должно быть, мужеподобна. Что ж, я подготовился к разочарованию. А тем временем мы с Робби помчались на арендованной машине и успели к середине зажигательной интерпретации «Достали меня» — «Выглядят, как все в этом крутящемся мире,.. Достали, достали меня». Я не мог поверить в такое звучание! Вот это джайв, и в исполнении белой девицы. Если бы я не видел ее, то поклялся, что поет старая черная блюзовиха, типа Бесси Смит. Она пела со страстью и болью в голосе, корчась с микрофоном так, как будто ее казнили на электрическом стуле. Позже ее называли «Джимом Моррисоном в юбке».
После выступления я зашел в гримерку выразить ей свое почтение. Она по-доброму поблагодарила и предложила отхлебнуть из ее галлона дрянного винца. Вблизи Джэнис Джоплин выглядела не так притягательно, как на расстоянии, но она была тепла, дружески настроена и глубокий, хриплый голос напоминал мне, как мощна она в блюзе.
Следующим утром в 8 утра небритый управляющий нашего обшарпанного отеля ворвался в комнату и заорал: «ВЫМЕТАЙТЕСЬ, ХИППИ ЭДАКИЕ!» Причина ярости вскоре обнаружилась: Джим притащил из Уинтэлэнда цыпочку и она провела эту ночь здесь, чего в отеле не разрешалось. Я на спор предположил, что если увеличить стоимость проживания, управляющий уймется.
Следующим днем в поисках капуччино и утренних газет мы заглянули в кафе к Энрико. В Хрониках Сан-Франциско ничего не было, но Рэй нашел обозрение в Нью-Йорк Таймз.
«Когда «Двери» вышли делать свои дела,- описывал Роберт Уиндилер Уинтэлэндское представление,- возникла внезапная тишина, как будто бы толпа собралась слушать концерт камерной музыки».
— Камерной музыки! — взревел Джим, покрывая шум трафика на Бродвэйе.
— Симпатично,- сказал я, заказывая итальянское пирожное.
— Клево,- пробормотал Робби.
Рэй кивнул, типа, все идет, как надо.
Хрустальный Корабль покидал безопасные пределы Калифорнии и направлялся к горним морям. Мы и не знали, что никогда уже не вернемся к прелестям нашей заводи.