Рубрика: Piece Of My Heart

Все эти вещи – семья, родина – более привлекательны скорее в воображении, чем в реальности для таких людей, как мы, которые прекрасно обходятся как без родины, так и без семьи. Я всегда ощущаю себя скитальцем, бредущим куда-то, в некий дальний пункт назначения.

Если я скажу себе, что этого «где-то», этого пункта не существует, то это покажется мне весьма обоснованным и даже приятным.

Винсент Ван Гог, август 1888, в письме

.

1943 год
19 января	В 9:45 утра в порт-артурском госпитале Святой Марии, штат Техас, у Сета и Дороти Джоплин родилась дочь Дженис Лин Джоплин.
1950 год	Дженис присоединяется к школьному коллективу «Синие птицы».
1958 год	Читает о Керуаке и битниках в журнале Тайм.
1960 год
июнь	Заканчивает школу Томаса Джефферсона. Записывается в Ламар-колледж соседнего городишка Бьюмонт.
лето	Посещает Технический колледж Ламара. Наведывается в Хьюстон, заглядывая в фолк-кофейни. Отправляется в Лос-Анджелес, подрабатывает клавишным оператором, отирается в Венеции, штат Калифорния. Время от времени соприкасается со сценическими проектами битников.
осень	Возвращается в Порт-Артур в безрукавке с надписью «Распространи слово».
1961 год
Канун Нового Года	Получает первый публичный певческий ангажемент в Бьюмонтском Доме по излечению наркоманов.
1962 год
январь	Начинает петь в Хьюстонской Пурпурной Луковице. Записывает Рождественскую песенку «Этот банк – твой банк» для банка Накогдочеса (город на востоке штата Техас – прим.перевод.) Посещает занятия в Техническом колледже Ламара.
лето	Подрабатывает официанткой в боулинге. Навещает бары штата Луизиана, расположенные вдоль по реке Миссисипи. Вместе с Джеком Смитом уезжает в Остин и поселяется в фолк/бит апартаментах, известных как Гетто. Записывается на программу Изящных Искусств Техасского университета Остина. Поет, аккомпанируя себе на автохарпе (разновидность электрифицированной цитры — прим.перевод.) в качестве соучастника блюграсс-банды «Пацаны с ручья Уоллера» (Пауэлл Сент-Джон на гармонике и Ларри Виггинз на басу) по воскресным дням в Юнион-билдинге, а по вечерам среды в перестроенной автозаправке «Бар и гриль Средгилла». Репертуар состоит из песен Лидбелли, Бесси Смит, Джина Ритчи, Рози Мэддокс и блюграссовцев.
осень	Исполняет блюграсс в кампусе, экспериментируя с мескалином и принимая большие дозы секонала. Избрана «Безобразнейшим человеком кампуса». Чет Хелмз – старый остинский приятель – возвращается из Сан-Франциско и рассказывает ей о состоянии пост-битниковской сцены.
1963 год
23 января	Вместе с Четом Хелмзом автостопом прибывает в Сан-Франциско. Спустя два дня поет в кофейне на Северном Пляже (Сан-Франциско), пустив по кругу шапку. Часто поет а-капелла в Кофейной Конфузии и Кофейной Галерее время от времени под аккомпанемент Джормы Кауконен (будущей гитаристки «Аэроплана Джефферсона»). Исполняет блюзы Ма Рэйни и Бесси Смит вместе с фолк-певцами Роджером Перкинзом и Ларри Хэнксом. Тусуется с Дейвидом Кросби и Ником Грэйвенайтзом. Посылала шляпу по кругу, подрабатывала или записывалась в безработные. Стала крепко закладывать за воротник, моментально напиваясь в стельку. В Кофейной Галерее встречает Питера Элбина, будущего басиста «Большого Брата» (игравшего с Дж.П.Пикензом в «прогрессивной» блюграсс-банде) и Джима Гёрли – соло-гитариста «Большого Брата»,- где они выступали на полурегулярной основе.
весна	Питер Элбин со своим братом Родни сколачивают свой первый ансамбль — «Аристократы с Холма Свободы», они дают первый концерт на сан-францисском фолк-фестивале.
лето	Дженис поет на этом фестивале, вляпывается в мотоциклетное ДТП, получает синяки в уличной драке и арестовывается за кражу в магазине.
осень	Возвращается в Сан-Франциско, выступает на радио-студии КПФА в программе «Специальный полуночный».
1964 год
лето	Живет в Нижнем нью-йоркском Ист-Сайде. Читает Гессе и Ницше, обучается (и довольно быстро) игре в пул, по временам поет в Бездельнике.
1965 год
май	Попытки (неудачные) залечь в Главный госпиталь Сан-Франциско.
июнь	Раскаявшись и, вероятно, одумавшись, возвращается в Порт-Артур. Возобновляет регистрацию в Ламар-колледже по специальности «социология».
осень	Поет в составе «Одиннадцатой Двери» в Остине. Тем временем, в Сан-Франциско Питер Элбин и «Подкрученный» Джим Гёрли начинают сколачивать ансамбль под названием «Холм Голубого Двора по адресу 1090 Пэйдж-стрит». Начинают выступать по подвалам на оплаченных вечеринках с новым членом группы Сэмом Эндрю, студентом Сан-Францисского университета. Питер, Родни, Чак Джоунз (первый барабанщик «Большого Брата») и Чет Хелмз из «Семейной Собаки» живут все вместе в викторианском особняке ирландского типа по адресу 1090 Пэйдж-стрит, принадлежащего родителям Элбина. На выходные Чет организует джэм-сэшнз – танцевальные вечеринки в подвале дома. Сэм Эндрю (в будущем гитарист «Большого Брата») записывается в друзья тем, кто тусуется по адресу 1090 Пэйдж-стрит. Питер Элбин обучается играть на басу, а Пола Ферразу (типа, местного Джеффа Бека) изначального менеджера «Большого Брата», представляет публике, как соло-гитариста. Под давлением рекламы Дэйвид Эриксон дает группе (Питер и Родни Элбины, Чак Джоунз, Сэм Эндрю и Дэйвид Эриксон) названия: «Том Свифт и Электрическая Бабушка», «Зеленолистые пацаны», «Певцы из Акапулько» и т.д. Два других возможных имени («Большой Брат», «Компания-учредитель») возникают во время игры в Монопольку. По комбинации двух последних имен они и называют группу. Питер озвучивает миссию «Большого Брата и компании-учредителя»: «Донести всем детям Земли». Они играют блюз, блюграсс, ритм-н-блюз в стиле Роллингов, Дилана, фолк/рок номера типа «Я знаю тебя, скакун» по местным барам и клубам. Из-за Дэйвида Эриксона, которому меньше 21, им запрещают выступать в местах, где разрешена продажа спиртного. В таких залах его заменяют на барабанщика Дэйва Гетца, дневного преподавателя Института Искусств, изображающего вечером официанта Фабрики Спагетти. Джим Гёрли, который знает Чета по дому проживания «Семейной Собаки», начинает задерживаться на их репетициях. Играет на акустической гитаре с подключенным по забывчивости микрофоном. И Гёрли, известный в качестве «быстрейших на Западе пальцев», привносит в группу свою сумасшедшинку «фрик-рока», как психоделический синтез прогрессивного джаза, рага-риффов, тяжелого рока и звуковых эффектов. В конце 1965 года «Большой Брат» дебютирует на концерте, посвященном учреждению Открытого Театра Беркли (оставаясь зарегистрированным по адресу: 1090 Пэйдж-стрит).
1966 год
январь	Дженис поет в клубах Остина – в основном, по-прежнему песни Бесси Смит и фолк-блюзовиков.
22 января	«Большой Брат» дает свой первый официальный концерт. Поддержанные синтезатором Доналда Букла, они выступают вместе с «Благодарным мертвецом» на легендарном первом трип-фестивале в Портовом Холле. Их репертуар изобилует причудливым джазом – «Сан Ра», Колтрэйн, «Песочницы фараона» — ритм-н-блюзом, музыкой волшебного Востока и искажениями фид-бэка.
19 февраля	«Большой Брат» играет на первом «Племенном Притопе» в Филлморе. Это было последнее выступление Чака Джоунза в составе ансамбля. Его заменил Дэйв Гетц. В течение следующих четырех или пяти месяцев они играют на Заливе. По одному из выступлений какой-то сан-францисский обозреватель пишет: «квинтет из Ливерпуля с типичными голосами, волосами и громкими гитарами». По связи с Четом Хелмзом – теперь их менеджером – группа регулярно по выходным выступает в Авалон Боллруме (для чего Чет подписывает с ансамблем соответствующие документы).
март	На бенефисе техасского блюзовика Теодара Джэксона Дженис поет «Направляясь в Браунсвилль», «Я не волновалась» и «Кодеин» Баффи Сент-Мари.
май	И склоняется вступить в техасскую блюз/рок-группу «Лифты на 13 этаж». Чет с членами своего ансамбля анализирует успех других групп с ведущим женским вокалом («Аэроплан Джефферсона» с Сигне Андерсон и «Высшего общества» с Грэйс Слик) и решают добавить в группу «цыпочку». Чет предлагает старую подругу своих остинских деньков: Дженис Джоплин. Понужаемая Тревисом Риверзом – старым школьным приятелем из Порт-Артура, что заставил ее перебраться в столицу штата, а потом и в Сан-Франциско – Дженис становится ведущей вокалисткой «Большого Брата».
10 мая	Вместе с Тревисом Дженис покидает Остин и отправляется в Сан-Франциско.
4 июня	Прибывает в Сан-Франциско.
10 июня	Впервые выступает – в Авалон Боллруме —  вместе с «Большим Братом».
19 июня	Отель святого Франциска. Бенефис Тима Лиэри.
1 июля	Переезжает в «Лагунитас-дом» в долину Сан-Иеронимо вместе с членами ансамбля, их поклонниками и подругами.
17-18 июля	Концерты в Авалоне..
28 июля	Выступление в Калифорнийском Холле Сан-Франциско, записи позднее выйдут на альбоме «Дешевые сенсации» (Cheap Thrills — название второго диска ансамбля.- прим.перевод.). Боб Шэд из Детройта, владеющий Мэйнстрим-рекордз, прибывает в Сан-Франциско на прослушивание ансамбля. Хочет подписать контракт с «Большим Братом», но Чет применяет право вето.
5-6 августа	Выступления в Авалоне вместе с Бо Дидли.
7 августа	Концерт в Филлморе.
12-13 августа	Выступления в Авалоне.
23 августа	Ансамбль начинает отрабатывать четырехнедельный ангажемент в чикагском Блюзе Матери. Отчаявшиеся, без гроша в кармане музыканты подписывают-таки контракт с Мэйнстрим-рекордз. (К этому времени они лишили Чета полномочий менеджера.) После того, как подписи были поставлены, Шэд отказывается выдать им аванс и даже оплатить обратный перелет в Сан-Франциско. Альбом записывался в Чикаго и Лос-Анджелесе. Взяв продюсерские функции на себя, Шэд отказывается впускать группу в студию во время финального сведения дорожек. Альбом вышел в свет только после триумфального явления «Большого Брата» на монтерейском поп-фестивале, состоявшемся в следующем году.
6 октября	По приглашению их нового менеджера Джулиуса Карпена музыканты возвращаются в Сан-Франциско. Они принимают участие в Празднестве Любовного Единения в Парке Золотых Ворот.
7-8 октября	Выступления в Авалоне.
15-16 октября	Выступления в Авалоне.
1-6 ноября	Выступления в Матрице.
25-26 ноября	Выступления в Авалоне.
9-10 декабря	Выступления в Авалоне.
1967 год
1 января	Вместе с «Благодарным мертвецом» и диггеровским ансамблем «Оркустра» «Большой Брат» играет на новогоднем концерте в  «сковородочном» ответвлении Парка Золотых Ворот (парк, напоминающий по форме сковородку – прим.перевод.) – вечер устраивают Ангелы Ада, отмечающие вместе с нарко-коммунной с Хайт-Эшбери выход на свободу одного из своих членов – Шоколадного Джорджа.
14 января	«Большой Брат» выступает на первом фестивале Всеобщей Любви в Парке Золотых Ворот. В этом принимают участие также «Благодарный мертвец», «Аэроплан Джефферсона», Квинтет сэра Дагласа, «Зона загрузки» и т.д.
17 января	Клуб Матрица.
22 января	Клуб Матрица.
31 января	Выступление в клубе Матрица. Микс из госпела «Изумительное благоволение» и «Кроссовок на высоком каблуке» выйдет потом на диске «Прощальная Песня».
5 февраля	Совместное с «Грустным весельем» выступление в Калифорнийском Холле, которое было проспонсировано Ангелами Ада и имело целью сбор средств для Волосатого Харри (Харри Пит, активный член группировки – прим.перевод.). Начало концерта было отсрочено поздним возвращением из баров студентов Калифорнийского Университета.
10-11февраля	На концерте в Беркли в Булочной Золотого Шеф-повара Дженис встречает Сельского Джо МакДоналда, чья группа «Рыба», тоже числится в списке выступающих. Весьма вскоре Дженис съезжается с Сельским Джо.
17-18 февраля	Второй ежегодный «Племенной Притоп», празднующий в Авалоне первую годовщину «Семейной собаки». В программе также «Скоростная Служба Доставки». Чет Хелмз обещает обеспечить «танец провокаторов», дабы спровоцировать аудиторию.
19 февраля	Совместный с «Аэропланом Джефферсона» концерт в Филлморе.
24 февраля	Группа исполняет «Изумительное благоволение» на мероприятии «Невидимый цирк / Ритуал весны», проводимом методистской Церковью Памяти Лиззи Глайд. Среди прочих участников замечен поэт Майкл МакКлюэ.
4 марта	Группа выступает вместе с Ансамблем Стива Миллера на «Путешествии К Концу Ночи» — событии, организованном в зале Калифорнийского Медицинского Центра.
17-18 марта	В Авалон Боллруме вместе с Квинтетом сэра Дагласа и Чарльзом Ллойдом.
31 марта	Авалон.
1 апреля	Авалон.
11 апреля	Филлмор.
12-13 апреля	Уинтэлэнд.
21-23 апреля	Филлмор.
25-26 апреля	Матрица.
5-7 мая	В Авалон Боллруме вместе с Квинтетом сэра Дагласа и «Окустрой».
12-13 мая	Уинтэлэнд.
24-26 мая	В Карусель Боллруме вместе с «Певцами Клары Вард» и Х.П.Лавкрафтом. Афишу оформляет Стэнли Маус.
26-27 мая	Филлмор.
2-3 июня	Калифорнийский Холл.
8-11 июня	Авалон.
17 июня	Субботним днем – первое выступление на монтерейском поп-фестивале в пачке с «Расфасованным теплом», Элом Купером, Ансамблем Стива Миллера, блюз-бандой Пола Баттерфилда, Майком Блумфилдом и «Электрическим флагом».
18 июня	Второе выступление «Большого Брата» стало дополнительным к воскресной программе, поскольку именно так они смогли сняться для фильма Донна Алана Пеннбейкера «Монтерейский Поп» вместе с «Бэрдз», Джими Хендриксом, «Кто», «Мамами и Папами» и «Блюз-проектом».
21 июня	«Большой Брат» выступает на праздновании летнего солнцестояния в Парке Золотых Ворот (вместе с «Мертвецом», «Скоростной Службой Доставки» и т.д.), используя оборудование, «позаимствованное» с Монтерей-Поп.
24-25 июня	Выступления в Авалоне вместе со  «Скоростной Службой Доставки».
31 июля	Концерт в пользу Бесплатной Клиники вместе с «Грустным весельем», «Шарлатанами» (с Биллом Козби на барабанах) и проч.
11 августа	Диггер Эмметт Грогэн объявляет о начале тура сан-францисского племени.
12-13 августа	Авалон.
25-27 августа	Авалон.
8-9 сентября	Выступления в Денвере, штат Колорадо.
15 сентября	Концерт в Голливуд Боуле.
6 октября	Полиция закрывает Матрицу прямо во время выступления «Большого Брата».
7-8 октября	Выступления в Авалоне вместе с «Тюремной бандой Джима Квескина» и «Электрическим Поездом».
15-16октября	Авалон.
28-29октября	Выступление в Сан-Рафаэле на сцене Павлиньего Сельского Клуба.
2 ноября	Филлмор.
3-4 ноября	Уинтэлэнд.
13 ноября	«Дзенефит» в Авалоне в пользу Центра горы Дзен (с «Мертвецом» и «Доставкой»).
23-24 ноября	Танцевальные вечера в Калифорнийском Холле с «Дружественным Странником».
25 ноября	Авалон.
ноябрь	«Большой Брат» подписывает контракт на управление с Альбертом Гроссмэном.
декабрь	На Рождество Дженис едет в родной Порт-Артур
29-31декабря	Уинтэлэнд. Прочие появления на сцене в 1967 году включают клубы в Сиэтле и Ванкувере, Гепард в Лос-Анджелесе, Психоделический Супермаркет в Бостоне, Клуб Золотого Медведя в Хантингтон-Бич, Искренний театр Сан-Франциско и в Блюзе Матери в Чикаго.
1968 год
17 февраля	Первое появление в Нью-Йорке. В Андерсон-театре. Отвязные отклики в Нью-Йорк Таймз, Вилидж Войсе и т.д. Подписание контракта с Коламбиа Рекордз.
февраль	Появления в Бостоне, Кембридже, Провиденсе и Чикаго.
1 марта	Первая попытка запечатлеть «Большого Брата» вживую в Роскошном Боллруме Детройта (опубликована на альбоме «Дженис жива»).
8 марта	Выступление на открытии Филлмор Ист.
март-апрель	На Студии И в Нью-Йорке записываются «Дешевые Сенсации» Теперь на афишах пишут «Дженис Джоплин и Большой Брат с Управляющей Компанией». Дженис удостаивается массированного внимания СМИ. «Большой Брат» чувствует, что она на «звездном пути», и обходится с ними всего лишь как с группой поддержки. Другие нашептывают Дженис, что ансамбль ужасен, и ей следует избавиться от него.
2 апреля	Выступление в Нью-Йорке на фестивале «Новое поколение».
10 апреля	Концерт в анахаймском конвенциональном центре (в городе-спутнике Лос-Анджелеса – прим.первод.)
11 апреля	Выступление в еженедельном субботнем телешоу «Голливудский Дворец» (время существования на канале ЭйБиСи 04.01.64 – 07.02.70 – прим.перевод.)
13 апреля	Выступление в сан-францисском Уинтэлэнде. Записи появятся на альбоме «Прощальная Песня».
апрель	Работа над трэками «Дешевых сенсаций» продолжается в Голливудских студиях Коламбиа.
12 мая	Выступление в Государственном Колледже Долины Сан-Франциско.
июнь	Группа возвращается в Нью-Йорк для работы в студии. У музыкантов уже более 200 бобин с записями, но продюсер Джон Саймон считает, что ни одна из них не хороша настолько, чтобы быть выпущенной в свет. Тем временем поступает столько заказов на диск, что «Дешевые сенсации» становятся почти «золотыми» еще до выхода. Президент Коламбиа Клайв Дэйвис настаивает на немедленном выпуске альбома.
23 июня	Карусель Боллрум
24 июня	Авалон.
август	Выступают на нью-портском фолк-фестивале в штате Род-Айленд. «Дешевые сенсации» опубликованы. Продажи первого месяца превышают один миллион копий (несмотря на разнохарактерные отзывы).
3 августа	Выступление в Филлмор Ист вместе с «В основном певцами»
23 августа	Амфитеатр Певца в Нью-Йорке.
30 августа – 1 сентября	Фестиваль во Дворце Изящных Искусств в Сан-Франциско.
сентябрь	Управляющий Альберт Гроссмэн объявляет о «полюбовном разводе» Дженис с «Большим Братом».
октябрь	Дженис теперь постоянно видят с ее символом – бутылкой «Южного Комфорта». Столь активно участвует в  распродаже товаров одной компании, что «экспроприирует» у них шубку из меха рыси. «Такая давка! Представляете? Чтобы рассчитаться, нужно было стоять в очереди два года!»
ноябрь	Поет в чикагских клубах Арагон и Гепард.
15 ноября	Последнее с «Большим Братом» выступление на Восточном Побережье в Хантер-колледже на Манхэттене.
20 ноября	Альберт Гроссмэн просит Майка Блумфилда и Ника Грэйвенайтза помочь Дженис собрать новый ансамбль.
30 ноября	«Большой Брат» выступает в Ванкувере, Канада.
1 декабря	Последнее выступление «Большого Брата» в Сан-Франциско вместе с «Семейной собакой».
18-19декабря	Блумфилд и Грэйвенайтз собирают и прослушивают в Сан-Франциско новую группу. Предложен длинный список названий (Дженис Джоплин и Джоплинианцы, Ревю Дженис Джоплин, и проч.), но ансамбль становится-таки «Козмической блюзбандой».
20 декабря	«Козмическая блюзбанда» получила свой первый ангажемент – выступление на святочном концерте в Мемфисе в клубе Стэкс/Вольт. Плохо сыгранный ансамбль лихорадочно репетирует в принадлежащей компании Стэкс/Вольт Рекордз мемфисской Студии Би В тот вечер они присутствуют на рождественской вечеринке Стэкс/Вольт Рекордз.
21 декабря	Обозначенная на афише более мелким шрифтом среди высокопрофессиональных ансамблей, «Козмическая блюзбанда» получает прохладный прием в мемфисском Колизее Среднего Юга. Места других выступлений: Цинциннати, Зал Национальной Ассоциации Торговцев Записями в Пуэрто-Рико, Электрическая Фабрика в Филадельфии, Музыкальный фестиваль Университета Буффало, Электрический Театр и Площадка для Подвижных Игр в Чикаго, клуб Калейдоскоп в Лос-Анджелесе, Авалон и Филлмор в Сан-Франциско.
1969 год
1 февраля	В журнале Роллинг Стоун появляется сочувственная, но разгромная рецензия Стэнли Буса «Мемфисский дебют».
8 февраля	Альберт Гроссмэн направляет ансамбль в «самое малоизвестное местечко, которое нам удалось разыскать» — Риндж, штат Нью-Гемпшир — на «повторное тестирование» (6 тыс.жителей по переписи 2010 г.-прим.перевод.).
9 февраля	«Просмотровый» концерт в бостонском Мюзик-холле.
11-12февраля	Концерты в Филлмор Ист вызывают смешанную реакцию.
4 марта	Появление в часовой теле-программе канала СиБиЭс «Карнеги-холл для детей».
15 марта	В Роллинг Стоуне выходит рецензия на концерты в Филлморе и интервью Пола Нельсона с певицей под названием «Дженис — Джуди Гарленд рока?». Иллюстрация к публикации вынесена на обложку журнала.
18 марта	Участие в шоу Эдда Салливэна.
20-22 марта	Уинтэлэнд.
23 марта	Филлмор Уэст.
24 марта	Ральф Глизон в Сан-францисской хронике предполагает, что Дженис «надо вернуться к «Большому Брату», если он ее еще примет».
апрель-май	Европейское турне.
4-12 апреля	Франкфуртский концерт записывает немецкое телевидение (будущий саундтрэк к фильму «Дженис»).
13-30 апреля	Выступления в Стокгольме, Амстердаме, Копенгагене и Париже.
21 апреля	Концерт в лондонском Альберт-холле. Восторженные отзывы в Диске, Мелодии Мэйкер, Телеграфе и проч.
июнь	Первые сессии звукозаписи ансамбля в голливудских студиях Коламбиа.
20-22 июня	Появления на нью-портском фестивале в штате Род-Айленд, Девоншир Даунсе, Англия, и Норсридже (район Лос-Анджелеса – прим.перевод.), штат Калифорния.
5 июля	Атлантский поп-фестиваль.
18 июля	Первое участие в шоу Дика Кэйветта.
19 июля	Выступление в Форест-хиллз, штат Нью-Йорк.
3 августа	Поет дуэтом с Литтл Ричардом на поп-фестивале в Атлантик-Сити.
16 августа	Вудстокская Ярмарка Музыки и искусств в Бетеле, штат Нью-Йорк. Сэм Эндрю дает свое последнее представление в составе группы. Его заменит Джон Тилл.
31 августа	Международный поп-фестиваль в Льюисвилле, штат Техас.
сентябрь	Адвокат Дженис подает иск к рекламному агентству за «грабеж» Дженис Джоплин, используемый в ТВ-рекламе.
1 сентября	Нью-орлеанский поп-фестиваль на батон-ружской арене для международного спидвея в Прейривилле, штат Луизиана.
20 сентября	Голливуд Боул.
октябрь	Концерты в Остине и Хьюстоне.
ноябрь	Выходит в свет альбом «Козмической блюзбанды».
16 ноября	Обвинена двумя округами в использовании вульгарной и ненормативной лексики на концерте в Кёртис-холле Тампы, штат Флорида.
23 ноября	Выступление в чикагском Аудиториум-холле.
27 ноября	На концерте Роллингов в Мэдисон Сквер Гардэне поет вместе с Тиной Тёрнер.
29 ноября – 1 декабря	Рок-фестиваль в Уэст-Палм-Бич.
декабрь	Появление в Нэшвилле. Переезжает в новый дом в Ларкспёре, штат Калифорния.
19-20 декабря	Концерт в Мэдисон Сквер Гардэне. На сцене к ней присоединяются Джонни Уинтер и Пол Баттерфилд. Вспыхивает «романтическая связь» с Джо Нэймсом. Места других выступлений: теле-шоу Тома Джонса на ЭйБиСи, Рок-фестиваль города квакеров в Филадельфии, Гражданский Центр в Балтиморе, теле-шоу канала ЭйБиСи «Музыкальная сцена», торонтский поп-фестиваль, Канада.
1970 год
январь	«Козмическая блюзбанда» распускается.
февраль	Дженис вылетает в Рио-де-Жанейро, Бразилия, на карнавал. Планирует долгие каникулы, чтобы «избавиться от наркотиков и подлечиться».
4 марта	Оштрафована на 200 долларов по обвинению в нецензурной брани в Тампе.
20 марта	Сообщает из Рио, что «она совсем отключается в этих джунглях с большим человекообразным медведем» — Дейвидом Нихаузом.
28 марта	месте с Полом Баттерфилдом записывает на голливудской Студии Ди фирмы Коламбиа песню «Остановка на одну ночь» (выпущена на «Прощальной песне»).
апрель	Собирает свою третью и последнюю группу – «Буги по полной натуге».
2 апреля	Делает татуировку по запястьям и вокруг сердца – «Поклонница пацанов».
4 апреля	Воссоединяется с «Большим Братом» на время его концерта в Филлмор Уэсте.
12 апреля	Играет вместе с «Большим Братом» в Уинтэрлэнде (запись выйдет на «Живом» альбоме).
май	«Полная натуга» отыгрывает свое первое официальное выступление на танцульках, организованных Ангелами Ада в Пепперлэнде Сан-Рафаэля. Вместе с ними на афише «Большой Брат» с новым ведущим вокалом Ника Грэйвенайтза (запись выйдет на диске «Будь Братом»). А также выступает во Флоридском Университете Гэйнсвиля, Джексонвилль, штат Флорида, и в баре «Пасека» в Майами.
12 июня	«Полная натуга» играет в Холле Свободы в Луисвилле, штат Кентукки. Кроме того, выступает в Канзас-Сити, Санта-Ана и Сан-Бернардино.
25 июня	Участие в шоу Дика Кэйветта.
28 июня – 4 июля	Тур «Фестивального Экспресса» по Канаде (записи – на «Живом» диске).
8 июля	Концерты на Гавайях.
10 июля	Дженис поет в Остине на дне рождения Кена Средгилла.
11 июля	«Полная натуга» и «Большой Брат» делят лавры на концерте в Сан-Диего.
1-2 августа	Выступление в Форест-Хиллз, штат Нью-Йорк.
3 августа	Последнее появление на шоу Дика Кэйветта (с Рахель Уэлч и Четом Хантли).
4 августа	Выступление в Равинии, штат Иллинойс.
6 августа	Выступление на Шэй-Стэдиуме в рамках Фестиваля Мира.
8 августа	Выступление в Столичном Театре города Порт-Честер, штат Нью-Йорк.
12 августа	Последнее выступление на стадионе Гарварда.
13 августа	Летит в Порт-Артур.
14 августа	Принимает участие во встрече выпускников школы.
сентябрь	Сеансы звукозаписи диска «Жемчужина» в Лос-Анджелесе.
3 октября	Дженис прослушивает инструментал к последней записи альбома – песне Ника Грэйвенайтза «Похороненный заживо в блюзе». На следующий день она планирует запись вокала.
4 октября	В 1:40 утра, будучи одна в своем номере «Лэндмарк Отеля», Дженис погибает от передозировки смеси героина с алкоголем.

КАК ЧИТАТЬ ЭТУ КНИГУ

Аннотированное руководство к бесконечной вечеринке нашей Леди

введение к третьему изданию

Через два воскресенья после первой публикации этой книги осенью 1971 года в Нью-Йорк Таймз появилась злобная рецензия. «Написано с почтением и риторикой, приберегаемыми обычно для жизнеописания Будды»,- начиналась она. Мой издатель оказался не столь прозорлив, чтобы поместить ее на заднюю обложку книжки, но мне всегда нравились эти начальные строки. Похоже на правду, что я безусловно часто делал из Дженис идола, рассматривал ее жизнь достойной для подражания, и писал о ней в таком духе. Для подражания в чем – предмет данной книги.

Более снисходительный глаз мог бы, вероятно, бросить взгляд на этот портрет, если бы я сказал, что «Кусочек моего сердца» является, с соответствующими поправками, собранием сцен из жизни благословенной грешницы. Короче, жизни святой. И, если уж изображенный на коврике из сизаля лишенный чувства юмора, облыжно объявляющий свой двор изменниками Аменхотеп, Сын Хапу (экономист, не меньше!) может быть назван святым (он им и был), то я не вижу, почему это выглядело бы таким уж экстравагантным притязанием. (Святой: личность признанная объектом поклонения или способной ходатайствовать за человеческий род на Земле.)

И, если бы Дженис – вместо того, чтобы помереть от передозировки в обветшалом мотеле на Сансэт Стрипе, была аббатисой тринадцатого века, подвергнутой гонениям по экзотической моде вестготов, тогда «Кусочек моего сердца» была бы такой книжкой, которая (будь я Евсевием Кесарийским или святым Иеронимом) могла послужить первым шагом в ее канонизации.

Общеизвестно, что жизнь Дженис не была такой святой, как это определено Папским престолом. Анахоретка распущенности и безнравственности — ее неустанная погоня за веселой жизнью часто казалась такой же обязательной, как и огненное колесо святой Екатерины. Но для меня она всегда останется чем-то большим, чем прожитая жизнь, подобно картинам ранних фламандцев, где дарители и местные пророки вырисовываются гигантскими фигурами под стать соборам или городским стенам, возле которых они стоят. Голос Дженис ошеломил ее саму на башенке заброшенного маяка подобно архангелу Гавриилу, возвестившему Марии. Я так и вижу ее: как Рапунцель из Бробдингнэга, с изрезанной амбразурами средневековой башни свешивается голова и вопит: «Эй, слышь, я могу петь!» Ее смерть была мученичеством за убеждения, делающими столь абсурдной идею самораспятия во имя общепринятой религии, что она выглядит почти приспособленчеством.

Может быть, сейчас принято писать жития святых на латыни, но завалив экзамен по ней, я занемог ритуальным, подходящим для моей священной цели, языком и уверовал, что обнаружил его в божественных аллегориях Мирчи Элиаде, наполненных шаманами Иглулика, ласкающими собственные мощи и сообщающими себе анимистические голоса. К этому «козмическому» вареву я добавил частичку старого кельтского орнамента, которая закручивалась и закручивалась в завитушку Нью Грэйнджа пока, довольно скоро, сама не обвилась вокруг таких разнообразных топиков, как классифицированные описания мнемонической географии аэропортов, откликов на американскую цивилизацию и недовольство ею, наиболее сокровенные Мысли и Галлюцинации Поколений (Рабле, Пиранделло, Кьеркегор, Кольридж и другие), и мое собственное страдание по поводу смерти Дженис.

Хотя к сегодняшнему моменту книга подобно похоронной ладье фараона, перегружена сверх всякой меры, я помню, думал, что она еще не достаточно роскошна для моих евангелистских целей. Не хватало какой-то финальной чуточки. И вскоре – в двух книгах, стибренных из библиотеки друга,- я нашел решение. Одна – про зимний берег моря, другая – описание жизни Антуана Арто. Я попросту «сэмплировал» фразы, в сверхъестественности которых был убежден, и окропил ими страницы в произвольном порядке. Перламутровый чешуйчатый орнамент геликоидальных раковин и мескалиновый рай святых беглецов Тарахумары (племя, обитавшее на северо-западе Мексики – прим.перевод.) (по представлениям обкурившегося опиумом француза)… тогда казалось, что всему этому предопределено стать частью книги.

Тем не менее, эти методики годны и сакраментальны, они приводят к какому-то герметичному и взвинченному тексту, или я так думал тогда. Итак, благосклонный читатель, раз уж мы вступили в катакомбы при дрожащем свете единственного факела, я мог бы предложить быть Вашим проводником по лабиринту, освещая определенные проходы. Они делятся на две категории: «Слова «Козмического» и «Сцены из Жизни».

«Экзистенциалистка останавливается на одну ночь», которая открывает книгу, была написана как вступление ко второму изданию.

Собственно книга начинается с «Южных сказок» и «Механики экстаза», которые комментируют поездку с Дженис по Югу в 1970 году.

Третья секция – «Гусеница на листе» — содержит в основном кислотные эпизоды с Хайт-Эшбери (район в центральной части Сан-Франциско, ставший известным в 60-е гг. как место сборищ хиппи и центр наркокультуры – прим.перевод.).

И наконец, «Гулянка на миллион долларов» рассказывает о жел/дор-путешествии по Канаде летом 1970-го. Среди участников: «Благодарный мертвец», «Бэнд», Делани и Бонни, Том Раш, Бадди Гай и Эрик Андерсен. «Источник Иппокрены» был написан Джонатаном Коттом (с которым я написал отчет о поездке в Роллинг Стоун). Книга заканчивается «Символическими ранами» — похабным диалогом Дженис с Бонни Брэмлетт о женщинах в роке, мужчинах вообще, горнистах, ковбойских сапожках и шелковых простынях.

.

Дейвид Долтэн

Дели, штат Нью-Йорк

май 1991

.

— Исключительно истинная мудрость,- поведал Расмуссену украшенный рогами карибу чародей Игьюгарьюк,- живет вдали от человечества, в великом одиночестве, и ведет к ней единственный путь — путь страданий. Только лишения и страдания могут открыть разум человека ко всему тому, что сокрыто от прочих.

Г.Остерман, отчет о пятой экспедиции в Туле, 1921-24 г.г.

.

.

СТЕНАЮЩИЕ РАБЫ ВРЕМЕНИ

.

Ближе к вечеру забрызганного мелким дождем дня мы приземляемся в Нью-Йорке. Некоторое время топчемся возле терминала, ожидая прибытия лимузина, а день бросает на нас прощальный взгляд из-под спрессованных темно-серых облаков. В воздухе стоит металлический привкус номера мотеля, который только что освободился, и далекий шум города, неустанное журчание вечного коловращения.

Под огромной бетонной аркой терминала прибытия чего-то ждет девушка с мятыми желтыми волосами. «Эй, мужчина,- голосом полным разочарования спрашивает Дженис,- неужели никто из тех парней не подберет ее? Это же я, сидела вот так десять лет тому назад, валяла дурака, автостопствовала туда-сюда, надеясь, что какой-нибудь котяра согласится подцепить меня… или кто-нибудь на худой конец пожалеет меня и позволит переночевать на коврике у дверей. Может, ей следует пройти через все дерьмо, что прошла я, прежде чем она соберется с духом. Эх, мужик, я бы подобрала ее…»

Искушения искаженного времени почти невыносимы для Дженис, особенно когда она видит робкие и дерзкие жесты девушки со смятыми желтыми волосами, читающей какой-то фолиант в мягкой обложке, ищущей, стремящейся и опасающейся.

Кажется, можно разглядеть бегающие взад-вперед мысли Дженис, воскрешающие ее облик во всех этих пустых комнатах и закоулках ее прошлого; если бы она только могла вернуться назад и помочь самой себе разобраться в ошибочных расчетах.

Наконец прибывает Джон Фишер (из фирмы Любимые Лимузины). Дженис всегда рада видеть его – ей с ним всегда легко. Одетый в черное, он передвигается возле машины с демоническим проворством.

После заселения  в отель мы выходим в поисках местечка, где можно присесть и поболтать. В отеле имеется ресторан. Это одна из тех чрезвычайно романтичных подделок, что являются прибежищами для «женщин определенного возраста» и призваны создавать непрерывную иллюзию безмятежного полудня конца лета 1926 года, где леди единообразно понатыканы за маленькими столами из металлической катанки. В этом рококо балета де ла-Рюсс Дженис бряцает и лязгает, словно Чингисхан при Венском дворе.

Весь зал поворачивает головы к нам и следит неотступным взглядом. Потакая своей извращенности, Дженис желает остановиться именно здесь. Наклевывается представление, аудитория далека от благодарности. К счастью это все вдруг напоминает Дженис – Боже упаси!- порт-артурское дамское общество любительниц бриджа. И мы решаем отвалить.

Имеется еще бар под названием «Ничей» — любимое гнездышко Дженис, где она и предлагает остановиться. Майра Фридман – пресс-секретарь Дженис – отказывается, поскольку, дескать, место чересчур смущающее. «Чё-эт ты имеешь в виду? Наверное, подразумеваешь, что тут чертовски много талантов!»

Мы останавливаем свой выбор на нейтральной территории – на Кедровой Таверне. И вдруг оказывается, что она вся увешана абстрактной живописью. Предполагается, что Виллем де Кунинг выбил тут кому-то зуб или нечто в этом роде. Так или иначе, но в наши дни это просто обветшалый бар с общедоступным старючим авангардом. В этот исключительный день он был заполнен серьезными хиппарями, но большинство из них смотрелись одноклассниками Холдена Колфилда (герой культового повести Дж.Сэлинджера «Над пропастью во ржи» — прим.перевод.)

— Это местечко выглядит консервативным, как ад,- провозгласила Дженис,- но после нескольких глотков, подозреваю, станет не так уж важно, где мы, собственно, находимся. Я не права?

Тут были те, для кого в ночи ничего ужасного нет. Среди всех тех фигур – криминальных личностей, страдающих бессонницей, проституток, алкоголиков, безутешных, мечтателей и влюбленных – Дженис была королевой. В барах, как дома, она всегда выглядела тем лучше, чем более поздним был вечер. Свет дня сканировал ее слишком грубо, будто капризно обижаясь на ее ночные преференции. И для вечерних выходов она одевала возмутительные костюмы цирковых артистов, танцовщиц живота, оперных див – подобно некоторым темнокожим южным девушкам, которые ярко раскрашивают себя под дикарок, выделяющихся на фоне тропического лета. Лишь при свете дня она выглядела абсурдно. «По всем этим колокольчикам и фенечкам, навешенным на нее,- комментировал некто, увидевший Дженис, колотящую в дверь бара в полдень,- я поначалу подумал, что это одна из студенточек, поклявшихся в верности своему женскому сообществу». Но на время ее бесконечных ночных маршрутов эти фосфорецирующие костюмы стали признаком ее полномочий, так дерзко выставляла она себя напоказ в искусственном свете. Истинное Дитя Луны, она была ее светящимся отпрыском.

.

.

ТОТ, КТО ГОВОРИТ ОТ МОЕГО ИМЕНИ, ЭТО — Я?

.

— Думаю, пора сделать одновременный заказ выпивки… [говорит Дженис]. Сейчас мне лучше. В самолете меня реально тошнота замучила. Говорила я с этим доктором на прошлой неделе, и он рассказал мне о взаимодействии алкоголя и лекарств. В твоем теле идут определенные химические реакции, что создает прилив энергии тут и ее истощение там…

А я слышал это связано с морфием.

— О, нет! Он мне такого не говорил. А сказал он мне – я заказала чашечку ирландского кофе, а он молвил: «Это – дексамил». Объяснил, что на химическом и молекулярном уровне в реакциях с энзимами и общим медицинским влиянием он очень близок декседрину (легкий наркотик – прим.перевод.) по тому, как он воздействует на все твое тело. Тот же самый наркотик, а алкоголь, это – пустяки.

Смена состояний.

— Да-а, я устаю сидеть на одном месте. Ненавижу скуку. Больше, чем что-либо на свете. Я бы скорее стала героинщицей, чем заскучала, а быть ею – почти что самое скучное дело на земле.

Странный это был город – Луисвилл.

— Да-а уж, авангардный. Долгие годы у меня не было таких конфронтаций, как на его улицах. Обычно, когда я прогуливаюсь, четверо, ну, пятеро прохожих глянут на меня. А тут была толпа – шестьдесят, а то и больше подростков со всей улицы подходили, болтали, задавали вопросы.

Так это же прекрасно!

— Они не давали покоя, мужчина. Я имею в виду, что ты не можешь никого принудить любить тебя. Среди исполнителей, думается, нет такого эгоманьяка, которому не нужны почитатели; ни одного такого нет, ни одного. [джукбокс играет «Как же мне хреново»] Первая выученная мной песня. Я так устаю петь ее. Когда я пришла в студию, они заставили меня изменить слова.

Почему?

— Поскольку они все были о Боге и разном дерьме, мне пришлось говорить о «доверии к брату, вере в человека». Та же идея, но не столь церковная. [джукбокс наигрывает «Позвони мне»] А эту Сэм Эндрю написал. Он написал несколько замечательных песен – «Пока, детка» — великих песен, но каждый раз, когда мы исполняли их, то портили материал. Поэтому мы и перестали их играть. Стали играть то, что полегче и побыстрее.

А как ты начала петь блюз?

— Когда я впервые за это взялась, то копировала пластинки Бесси Смит. Обычно я пела в точности, как она, и, начав работать с «Большим Братом», я умела только это и очень удивлялась – особенно, когда люди аплодировали и говорили, что я неплоха – постоянно удивлялась. «Правда, что ли, или им нравится то, что я научилась делать со своим голосом?» И только спустя несколько лет работы я поняла, что тут все взаимосвязано. Как правило, я спрашивала парней, ну, как, здорово я оторвалась? Я хотела этим сказать: «Я пою, будто трахаюсь? Я действительно такая?» Правда, я такая, или только прикидываюсь… и вот еще чему я удивлялась порой, беседуя. Тот, кто говорит от моего имени, это – я? Коррелирует ли то, что я сказала, с моей музыкой?

О, да-а. Конечно, коррелирует.

— Я тоже так думаю. На самом деле думаю, что все это и есть я.

Ну, а вот в Канзас-сити, особенно на втором концерте, что ты такое сделала, чтобы поднять людей на более высокий уровень…

— И настаиваю на этом!

Что происходит? Я имею в виду, знаешь ли ты ту точку, когда все начинает меняться?

— Да-а, я точно знаю, что происходит, мужчина. Я была на сцене, была настороже и знала, что они еще не готовы. Мы исполняли «Кусочек моего сердца». Ты знаешь, что можешь сделать массу разных вещей; знаешь, что в такой-то момент они спонтанно вскочат. Но не на Среднем Западе. Им никогда не предлагали подняться, и они знают это. Поднять их трудновато. Но помню, пою я «Кусочек моего сердца», знаешь, эту строчку «Давай, ну, давай» — вот…знаешь гитарное соло, которое подводит к этой части? Я вышла пораньше, прошагала к самому краю сцены и заорала [хриплым шепотом] «Давай, давай же!», притоптываю от злости и говорю: «Я не собираюсь петь дальше, пока вы не сделаете хоть что-то», и знаешь, они начали: «У-у-у-у, да, мэм! Да, мэм, да, мэм!» Мятеж. Кла-а-а-сс-но.

Все, чего им хочется, это маленький пинок под задницу. Знаешь, я иногда спрыгиваю со сцены, хватаю кого-нибудь и говорю: «Давай станцуем». Когда они достигают определенного уровня, знаешь, они хотят еще более высокого, но боятся. И ты должен просто дать им под зад, засандалить как следует, чувак. Потом промоутеры тупят, включают полный свет, отключают электропитание инструментов, но к этому моменту все уже закончено [хихикает]. Я им засадила. Засадила по самую рукоятку, чувак!

Я так понимаю, мужчина, те, кто живут на Среднем Западе, такие же, как и техасцы, среди которых я росла, слыла артисткой, носилась со всеми этими идеями и чувствами, почерпнутыми в книгах, мой отец беседовал со мной об этом, я писала стишки и все такое. Но, понимаешь, я была там такая одна-оденешенька. Других не было. В Порт-Артуре, мужчина, просто никого не было.

Там была парочка пожилых леди, которые обычно делали акварели и рисовали натюрморты, и все. И просмотрела их книжки по живописи и, понеслось, «У-ух ты!», я постаралась выплеснуть всю себя в рисовании. Другими словами я имею в виду, что на Среднем Западе нет никого, у кого ты мог бы поучиться; на целой улице ни одного читающего книги человека, к которому ты мог бы подкрасться и поговорить. Ни одного там не было. Ни одного. О Джеке Керуаке, припоминаю, я прочла в журнале Тайм, иначе бы долго еще о нем ничего не знала. Я сказала себе: «У-ух ты!» и захотела поделиться с кем-то.

Все, чего хочет молодежь Среднего Запада, это посиживать в своем 47-ом ряду и помалкивать в тряпочку. «После одиннадцати чтоб был дома, вот так». Им говорят: «Делай то, делай это!» Им никогда не приходило на ум, что они могли бы не ходить в армию. Им же сказали идти в армию. А я, знаешь, делаю вот что – не в качестве вызова, а так, в довесок – знаешь, я полагаю, если ты можешь захватить аудиторию, которой расписали, что делать, на всю жизнь, а она слишком молода или слишком запугана, или что-то в этом роде… я не была запугана, но, знаешь, многие-то – да. Типа, «папочке бы это не понравилось». Ну, возьми Юг и возьми Калифорнию, мужчина, это же никакого сравнения, потому что в Калифорнии или Нью-Йорке, там полно фриков, и они знают, что существуют другие способы жизни. Дело в том, что за пределами этих территорий люди даже не знают, что можно жить по-другому. Они никогда не видели ни одного чудика, а если бы и увидели, то решили, что, наверное, это наркоманы какие-то, идиоты или дегенеративные уроды.

А уж если ты их завел однажды, мужчина, поднял их тогда, когда они должны были посиживать, вспотели, когда должны были выглядеть благопристойно, заулыбались, когда должны были вежливо аплодировать,…и определяешь, когда включить их мозги так, чтобы они сказали: «Погодите, может, я что-то могу сделать». У-у-у-у-ух ты! Вот это жизнь. Так вот для чего этот рок-н-ролл, это заводилово, и, знаешь, все это возможно. Мне не нравится говорить тебе, что такое может быть, но так бывало, и ты — козел, если не постараешься. Может, ты и не станешь счастлив, но пропади я пропадом, если даже не попытаюсь. Не попытаться — это все равно, что принять идею суицида в момент своего рождения.

Когда ты в поездке, должно быть трудно совершать такое всякий раз? Ты полагаешься на какие-то хитрости?

— Ты имеешь в виду трюки и ухищрения? Конечно, есть и такое. Я не могу говорить об этом, но существует множество примочек, которыми я пользуюсь, чтобы завести себя еще до начала первой песни.

И что же это за примочки?

— Ритмические дела… как ты двигаешься, это типа инструмента, который ты слышишь. Я слежу за техниками, они действительно хорошо меня знают, любят меня. Поэтому в натуре, если я побаиваюсь… если не всегда достаточно заточена, то лучше всего поторопиться с этой настройкой. Мне наплевать, насколько ты там устала, подозреваю, что лицемеришь. Так же как Майк Блумфилд, он играет только тогда, когда чувствует себя должным образом, ну, это отлично, слышь, он очень счастливый парниша. Я выходила на сцену скучная до смерти, под крепкой «шубой» (болезненное состояние наркомана под воздействием галлюциногенов – прим.перевод.) и уходила никакая, поэтому не думаю, что ты можешь просто ждать, пока тебе заиграется. Порой актерство – единственное, что ты можешь выдавить из себя… Уверена, что это – элемент притворства. Я беседовала с Майклом Поллардом о притворстве, и так и не знаю, могу я притворяться или нет, но я могу так, как могу только я. Я могу притворяться, как могу только я, как сукина дочь. Наиболее важная вещь в моем выступлении это начало. Чем больше я нахожу деталей, тем больше их использую.

В грандиозном представлении есть волнующий момент – как оно может быть и предельно естественным, и систематизированным одновременно?

— Конечно оно структурировано. Я ведь помню, когда играла с «Большим Братом», то порой так возбуждалась, что переставала петь и принималась просто прыгать вверх-вниз. Больше я так не делаю, поскольку знаю, когда приближается этот момент, когда меня понесет. Исполнять музыку – это не просто тусоваться, как Бог на душу положит. Пустить все на самотек… хренотень получится. Исполнять музыку значит поймать нерв, настроиться в полной мере, четко выдавать то, что распознаваемо, понятно взирающим на тебя людям. Это не только для тебя, ты не можешь просто петь то, что ты чувствуешь, ты должен собрать все свои чувства, просеять их сквозь вокальные аккорды, какую бы то ни было аранжировку, постараться и сделать так, чтобы чувства переполнили аудиторию.

.

.

УТРО И ВЕЧЕР ПЕРВОГО ДНЯ

.

Я посмотрел выступление Дженис в Панхэндл-парке и я видел ее в Монтерее, но наиболее яркой я помню ее на празднике Летнего Солнцестояния 1967 года в Сан-Франциско. Она стояла перед продолговатой аэропортовской машиной сороковых годов, куря сигару и прихлебывая из бутылки. Среди всех фантастических лиц – порождений того дня: красных лиц магов, показывавших фокусы, цыган, гигантов, наглотавшихся айауаски (галлюциногенный отвар из коры и стеблей южноамериканской лианы-айауаки – прим.перевод.), самозванных принцесс, клоунов и арлекинов из труппы мимов, совершавших пируэты на лужайке, монахов и ватаг окутанных дымом ангелов, детишек, голых как Адам в первый день творения, хватавших надувные шарики на опушке дождевого леса, индейцев, владельцев фургонов, и всех этих авиаторов, скороходов и дайверов, которые смогли собраться в одном месте в одно время,- Дженис казалась самой фантастической и самой реальной. Вероятно, в тот полдень среди всех парковых олицетворений ее эманация, выглядела наиболее правдоподобной. Воплощение превратилось в Дженис, а она – в него.

Посреди всего этого безумия – мотополицейский, нога на подножке авто, с полной серьезностью выписывающий штраф за «парковку транспортного средства в общественном месте». Поймав его взгляд, Дженис вынимает изо рта свою сигару и осторожно огибает старый лимузин по тщательно спланированной траектории планеты, раскачиваясь тем шарнироподобным способом, которого всегда придерживался У.К.Филдз (амер.актер Уильям Клод Филдз – прим.перевод.), пытаясь встать вертикально в маленькой гребной шлюпке.

Я спрашиваю, могу ли сфотографировать ее с «Большим Братом». «Сказать по правде, голубок, я не знаю, куда отчалили парни»,- говорит она сиплым голоском маленькой девочки с лицом серьезным, как старая гравюра. Я удивлен, но продолжаю малодушно фантазировать. Образ Дженис быстро удаляется, превращаясь в маленький светящийся диск, будто его вновь всосало в пустоту времени, оставив лишь ее улыбку до ушей, плывущую по чистому голубому полуденному небу подобно дымчатому следу Чеширского Кота.

.

День начался с маленьких подношений в виде прутиков и травы местным божкам на горе Тэмэлпай (главная возвышенность округа Марин, шт.Калифорния – прим.перевод.). Богиней этого солнцестояния была Королева Пчел, и мои воспоминания о том дне зависают вокруг Дженис, как пчелы, роящиеся возле невидимого стола, на котором они однажды пригубили мед. Пребывавшая там Дженис лучше всех других воплощает дух солнцестояния. Чувственная, зрелая, огненно-рыжая, танцующая босиком, как цыганка, ошалевшая от наслаждений, она ритмично движется под аккомпанемент своих фантазий, едва ли менее волнующих, чем образ самой Тройной Богини, собранный Джонатанам Свифтом в его «Лохкрю»: «…архаичная, безвозрастная гигантесса, ее повозка, влекома искрами света; она охотится за белым горным оленем с семью десятками гончих, что носят имена птиц».

Пузырящиеся повсюду силы непонятной валентности взламывают правила игры. Хендрикс, вкарабкивающийся на торец фургона звукозаписи «Большого Брата», чтобы заснять сюжет своей Автомгновенной камерой, установленной им на двойную экспозицию. Бесчисленное множество озорных личностей усаживающихся при этом на землю: «Я так жажду стать серебристым лучом на экране».

Ватаги кричащих, вопящих, танцующих детей купаются в кильватере фургона звукозаписи. С платформы грузовика Дженис большой поварешкой раздает свой похабный блюз под видом детских стишков. Маленькие группки проникнутых благоговением подростков бессмысленно уставились из пыли перед капотом машины на это чудо. С края платформы свешивается фигура с ухмылкой знатока кальяна. Его черты искажены астигматическим фокусом памяти так, что самой реалистичной деталью остается нос. Он раздает пригоршни косячков, которые, как поговаривают, начинены травкой, выращенной на месте событий уже в этом году. И по мере того, как образ Дженис и «Большого Брата» начинает вибрировать и растворяться, я торопливо пытаюсь зафиксировать в уме его фотоморфические детали с жирными пышными контурами Р.Крамба.

.

Вопреки персональным демонам, позже схватившим и утащившим Дженис, как Персефону, в подземное царство, то утро и полдень будут всегда казаться волшебно приостановленными, как бы изъятыми из последовавшей суеты дел и событий, и в центре этого искривления времени – Дженис сияющая, земная и уязвимая, как те мгновения, что минули, чтобы составить прошлое.

Тогда как участники пирушки утомленные чудесами, как межпланетные путешественники в свой первый день исследования земного рая, спотыкаются и пританцовывают (ансамбли продолжают играть), устремляясь к морю, плещущемуся у края Парка Золотых Ворот (национальная зона отдыха шт.Калифорния – прим.перевод.), а великое солнце, балансируя на краю заката, щедро сыплет на все и вся свои ржавые всполохи, в самом деле кажется, что первоначальное состояние человечества, должно быть, походило на этот день в его бесконечных возможностях, и что Дженис наивная, исполненная изумления и неожиданности, наверное, была его первым прекрасным дитя.

.

.

С ВЫРАЖЕНИЕМ ГЛАЗ «ОНА СПРАВИТСЯ С ЭТИМ?»

.

Одним из первых разов, когда я увидел тебя, было летнее солнцестояние. Все эти группы на платформах грузовиков…

— Да-а, мы с Дорогушей и нашим песиком Джорджем прогулялись по Хайт-стрит, купили винца. Мы погуляли, пофланировали плавненько так по Хайт-стрит прикупили еще винца, вот и все, что я запомнила. Кажется, в тот день я встретилась также с Не Знающим Правил Фрэнком.

От его книги у меня вообще крышу снесло. («Франк, мчащийся накатом», 1967г.- культовая книга сан-францисских хиппи. Автор – Фрэнк Рейнолдз – Референт банды Ангелов Ада, как выразился поэт М.МакКлюэ – прим.перевод.)

— Ну, некоторые из них – мои по-настоящему хорошие друзья, например, Сладкий Уильям, Сумасшедший Пит. С Не Знающим Правил Фрэнком я повстречалась много лет тому назад. Лось (кличка Рейнолдза) – хороший друг. Остальных я не очень-то знаю, что и проявилось, когда они вырубили меня, пытавшуюся станцевать для них.

Моя проблема во взаимоотношениях с Ангелами в том, что… видишь ли, в качестве друзей они – просто люди,…  а клуб — сам по себе, он ни с кем не считается. Что я хочу этим сказать? Вот как-то я крепко приняла, а тут подходит один из них и говорит: «Ну-ка, сказани мне, кем ты там была-то». Типа, ты должен быть последовательным! Быть все время полным дерьмом! А потом можешь стать настоящим преступником и при этом гордиться собой. Корень моих раздоров с Ангелами в том, что мои влечения лежат в иной плоскости.

Когда ты впервые приехала в Сан-Франциско?

— Впервые – в 62-ом. Потусовалась, как водится, на Северном Пляже. Спела в «Кофейной Неразберихе», пару раз. Спела на фестивале народной музыки. За пиво. Только спела – мне тут же подали пива.

Эра битников была на исходе. Вокруг шныряли одни туристы; хороший повод поболтаться по улицам, сменить хату, прикупить винца. Пару раз меня избивали. Видишь этот шрам? Большущая гематома после реального замеса с четырьмя черномазыми. На фото я уже никогда не буду красоткой.

А потом я опять вернулась и присоединилась к «Большому Брату». Стояло прекрасное время, мужичок. Они не были профессиональными музыкантами. Они все были друзьями, просто людьми. Мы частенько гуляли вдоль по Хайт-стрит, попивая «Рипл».

А Хайт-стрит в те дни была просто чумовой. Помнишь то кино «Внезапно прошлым летом», где одного паренька съедают людоеды? Ну, со мной чуть не произошло вот это самое. Вышла я из машины. «Это – Дженис Джоплин. Это – Дженис Джоплин. Эй, дай-ка мне вот это, дай мне то…» Толкают, тащат, стараются разозлить меня.

Я полюбила гулять в парке, и все было хорошо. Хотелось бы и сейчас того же, но в одну реку не войти дважды! Мы выступали в Авалоне, поскольку были группой Чета (Чет Хелмз, муз.промоутер и владелец Авалона — «психоделического танц-зала» в Сан-Франциско – прим.перевод.), но когда я впервые появилась в Филлморе (конкурировавшая тогда с Авалоном сценическая площадка – прим.перевод.), мы уже не были группой Чета. Он забросил Авалон, и мы посчитали, что заправлять нами и в то же время разбрасываться авалонами нельзя.

Так или иначе, но нам крупно подфартило воскресным вечерком; увидел Билл Грэм  (владелец Филлмора – прим.перевод.), как мы поднимаемся по лестнице, и тут же попытался вытолкать нас взашей. Я говорю: «Что Вам нужно, мужчина? Мы больше не с Четом». Он говорит: «А все потому, что у вас нет никаких чертовых заслуг передо мной».

Ох, зато теперь мы ему нравимся. Он добр ко всем переметнувшимся к нему группам.

Расскажи мне о «Большом Брате». Что это были за люди?

— Ну, давай, посмотрим. Дэйв [Гетц], я бы сказала, самый крепкий в составе. Раньше он был учителем изо. Ты мог всегда положиться на него, исходя из кармических умопостроений. Питер [Элбин] более сдвинутный, чем он думает. Считает себя этаким крутым средним классом, а выглядит просто туповатым. Но он настоящий чурбан, чувак, такой, какими они и бывают.

Он написал…

Да-а, «Гусеницу», например. «Я – птеродактиль твоей любви».

Если это – не безумие, то что?

И Джеймс [Гёрли] — прекрасный, крепкий мужчина. Он никогда не увлекался всей этой индуистской чепуховиной, но обладал неземными качествами… Я так его любила. У нас была небольшая любовная интрижка, чуть не развалившая весь ансамбль.

А Сэм [Эндрю] – такой, знаешь, типа, весьма смышленый котяра. Ты бы и не заподозрил ничего подобного, так хорошо он смотрится… Однажды в самолете, иду я по проходу и, ты знаешь, все читают Ньюсуик, Звезду Канзас-сити и прочую чепуху, а Сэм – книжку на латинском языке! Но, мне кажется, в своей музыке он несколько противоречив. Не знаю, почему, но я считаю, что он до сих пор не нашел правильного способа изложения своей музыки.

Мы были очень близки в нашей…как бы коммуне – я и «Большой Брат». Предполагалось, что я сыграю с ними опять в Авалоне. Это было бы таким торчком, потому что я колесила по стране со второй группой, и дела шли все хуже и хуже. Мы не ладили друг с другом, музыка разваливалась, и мы были вынуждены прекратить турне.

Порой музыка, это – не радость, так вот оно и было со второй группой. Подобно «Слепой Вере», эти парни так и не постигли всех прелестей совместного музицирования.

Короче, однажды у меня выпал более-менее незагруженный денек, и я услышала, что «Большой Брат» играет в Собаке Всей Семьи (хиппи-коммуна – прим.перевод.). Я приняла соответствующий вид, и они попросили меня подняться к ним, меня тогда просто расперло от гордости. Мы обнялись, расцеловались, а потом… они не смогли вспомнить ни одной из наших старых песен, а надо было сбацать хоть одну из них. Они забыли даже «Кусочек моего сердца». Я была попросту сокрушена.

В общем, словцо было пущено, и Билл Грэм решил нажить на этом капитал. Ему нужно было имя, и этим именем стала Дженис. Поэтому он собрал нас вместе на один вечерок. Ну, прям, слышь, воссоединение семьи.

Было так здорово, сидеть на полу, потягивать текилу, целоваться и болтать о прежних временах. Я, помню, шагала по сцене и приговаривала: «Так приятно играть с друзьями… своими ребятами…»

Но вернуться назад нельзя, так ведь? Я научена опытом. И мой опыт – в моей музыке, моей личности, да и они изменились. Будто бывшие любовники, которые уже давно не спят вместе, мы должны были старательно заводить друг друга.

Знаю, что могу рассчитывать на них. Если я погорю, то уверена, они выручат. Когда Джеймс попал в передрягу, я была рядом. Для него это был по-настоящему ужасный, травматический момент.

Для многих, я думаю, самым разочаровывающим стал твой разрыв с «Большим Братом».

— Не сомневаюсь, сколько дерьма они вылили на меня.

Вторая группа имела несколько, я бы сказал, мотаунскую (классически блюзовую – прим.перевод.) расстановку, знаешь, ведущая певица и безвестный состав сопровождения.

— Я не рассчитывала, что все зайдет так далеко, до такой степени. Я хотела, чтобы они оставались группой, но дела так и не устаканились. А вот нынешний ансамбль уже прошел этот этап. Я не могу работать с простыми подпевалами, от группы мне нужен эмоциональный отклик. Не думаю, что с той группой это вообще было возможно. Я была впереди, на меня направлялись прожектора, и, если что-то шло не так, я отвечала за все.

А почему именно Сэма Эндрю – единственного из «Большого Брата» —  ты взяла с собой, формируя новый состав?

— Потому что Сэм и я хорошо пели вместе. Я думала, что мы и дальше могли бы хорошо делать это, но просчиталась.

Сейчас Джон [Тилл] – тот, кого я считаю наилучшим для себя гитаристом. Черт возьми, детка, он там играет массу чепуховин, которых ты даже не замечаешь. Как в мелодиях, которые мы должны делать – типа «Может быть», например, там доминирует партия трубы. Когда эту партию играет органист, то орган – такой приглушенный инструмент – не в силах нести ее по-настоящему на своих плечах. Джон играет партию трубы плюс трень-брень-партию гитары, плюс пиф-пафы, когда они мне нужны, плюс связующие пассажи и гудения, и взрывы, и перезвоны, и скрежеты, и колокольные раскаты. Слежу я за ним на репетиции, а он должен сыграть соло и всю канву. Я догадываюсь, что все гитаристы должны делать так. Думаю, раньше я не обращала на это внимания, потому что у меня было два гитариста.

«Один хороший человек», это ведь ты написала?

— Да-а, это блюз. Писать блюз легко. Это просто песня одинокой женщины. Ищущей одного хорошего человека. И я искала. Это вековечный блюз. Обо мне, пытавшейся занять жесткую позицию, на которую никто не обращает внимания. Это, типа «Блюза черепахи».

Кто написал «Свет быстрее звука»?

— Питер, Питер Элбин. Впрочем, я написала партию «у-у-у, у-у-у, у-у-у». Смотри, с «Большим Братом» это были, как правило, коллективные усилия, за исключением песен Сэма, типа «Навести меня», «Комбинация двух», например. Стоило ему выступить с ними, и они сразу звучали должным образом.

А с песнями Питера мы, бывало, начинали с идеи и играли ее до тех пор, пока она не обретала форму. Как «Кандалы и цепь». Сначала в ней не было такого обилия тишины и драмы. Просто мы играли ее столько раз и знали достаточно хорошо, чтобы наварить на ней капитал. Один удар лучше, чем четыре средненьких. Это был, осмелюсь выразиться, органический продукт.

Ты знаешь, в Матрице или Авалоне собраться в кучку гораздо легче. Ты можешь просто на все забить. Можешь быть там хорошим, плохим, великим… перед своими друзьями, и все это будет просто развлекухой.

Но после Монтерея и Нью-Йорка я завязала с таким отношением к делу. Теперь мне важно, как я звучу, это больше не развлечение. Хоть я и делаю это для удовольствия, но теперь, кроме прочего, я обязана делать это хорошо. Не на скорую руку. Они платят деньги, мужчина, и все такое прочее подобное.

Они пришли посмотреть на тебя, и ты не можешь быть не в ударе в этот вечер, даже в Канзас-Сити, потому что разочаруешь столько народу.

Органично сплотить ансамбль в Матрице гораздо легче, чем в Мэдисон Сквер Гардэн, где публика следит за каждой нотой, каждым твоим движением с застывшим в глазах вопросом: «Она справится с этим?»

.

.

ЖАЛОБНЫЙ ВОЙ СТРАШНОЙ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ

.

Для Дженис неопубликованные детали ее жизни просто не имели никакой ценности; надлежало преодолеть элементарность цепи событий. Ее оскорбляло, что все дела и места с ними связанные были равны перед неразборчивым бегом времени.

Как и большинство тех, кого она обожала и кому подражала (Зельда, Мэй Уэст, Бесси Смит), Дженис чувствовала, что стиль это – всё. Именно его так тщательно дистиллировал ее жизненный опыт. То, чем она стала, что сделала, зиждилось на том, какой она была. Случайности — унизительные и невыносимые — просто терроризировали Дженис. Она боялась потерять контроль или позволить себе отдаться на поруки абсурда.

Дженис не дорожила рядовыми моментами в их собственном озарении.

Дженис: Надеюсь, ты собираешься редактировать всю эту чепуху? Я не хочу звучать тут престарелой, проникнутой жалостью к себе клушей, бормочущей вновь и вновь о днях своей былой славы.

Это звучит вовсе не так.

-Знаешь, что плохого в большинстве интервью? Они всегда слишком длинные. В них ерунды гораздо больше, чем тебе хотелось бы знать.

Люди, запавшие на тебя, жаждут прочесть каждое слово.

— Я так не думаю. Это походит на то, будто собираешься в кино. Типа, Вудстока, который, мне кажется, был плохой лентой. В ней была масса хороших сцен, но фильм предполагал проверку вкуса, а также то, что он сделан художниками. В нем – поток событий, типа, как ты пишешь рассказ. Там есть небольшой пик в начале, баюкающая и удерживающая твое внимание середина, и затем еще один всплеск в конце. У реального Вудстока ничего такого нет. Попросту говоря, он, как настоящий паровой каток, не упирается по пути наверх, не разгоняется вниз, не в курсе, когда остановится.

То же и с интервью, которые берет Роллинг Стоун. «Правдивое кино», скучное до чертиков. Если ты собираешься делать нечто подобное, то встретимся в баре на углу, когда ты переболеешь всем этим. И, ручаюсь, я буду чувствовать себя лучше, чем ты!  Знаю, что эти дела попахивают дерьмом – но я предпочту посмеяться над ними.

.

.

НАДУВАТЕЛЬСТВО ВЕЧЕРА ВЕЛИКОЙ СУББОТЫ

.

«Козмический блюз» написала ты, так?

— Да-а, его написала я. А я не могу написать песню до тех пор, пока сама в действительности не переживу весь этот травматизм, эмоциональный всплеск; я прошла через череду расплат, и я серьезно опустошена. Никто никогда не полюбит тебя лучше, никто не полюбит тебя так, как надо. Может быть. Смирись. Мне песня нравится, я до сих пор отчасти верю в нее, но продолжаю трудиться над ней… Я просто четко представила себе: другая ночь, а ты-то был там? Со мной такое произошло впервые. Я вышла за пределы обыденности; я прошлась по иной сцене, понял? Знаешь, как и в «Кандалах и цепи», я делаю концовку в свободной форме, «Любовь – такая боль, любовь – такая боль…» Вот, о чем этот новый блюз. «Пододвинься» — о мужчине, которого я любила. Я бы не оставила его, но он хотел, чтобы я любила его. Мужчины так делают. Они любят играть в эту игру, знаешь, дразнить этим. Так или иначе, но в конце этой песни у меня всплывает воспоминание-аналогия о муле, тянущем повозку с длинной палкой, с которой что-то свисает, ты знаешь, морковка свисает, ее держат перед его носом, побуждая мула двигаться вперед к недостижимой цели. Вот, о чем я говорю в конце песни. Я повторяю: «Как морковка, детка, да-де-да-дам, как морковка, детка».

Никто не врубается в мои художественные приемы, одно расстройство. Во всяком случае, никто не вслушивается в слова. Пропади оно пропадом. Но мне-то нужно слышать их, нужно верить в них или я не смогу петь. Короче, «Козмический блюз» был о том, кто любил меня. Фактически, все мои песни об этом [смех].

На то он и блюз, голубушка.

— Нуууу-у, дорогой, а где мне взять другую песню? Люди вечно достают меня, товарищ. Ох, дружок, это доставляет мне долбанные переживания. Люди вечно приходят ко мне, мужчина, и говорят…

Я думаю, ты сама лезешь на рожон, Дженис.

— Я произношу: «У-у-у-у, мужчина [завывание], я сделала все, что могла, для этого котяры, я правда любила его… а он был просто одноразовым, двухмесячным, не более», фактически это длилось дольше… знаешь, это типа таких взаимоотношений, в которых что-то не работает; ты посиживаешь себе – ну, конечно, у каждой книжки две обложки – и чувствуешь душевную боль, понимаешь [снова начинает подвывать]. «Ох, мужчина, почему? Почему ему нужно было уйти и оставить меня такой, ох, такой жутко одинокой, ох-ох-оооох», а какой-нибудь парень подкатит и скажет: «Хорошо, теперь ты дока в соуле». Да пошел ты на хххх@й, товарищ!  [кричит] Сыта по горло! Это – не соул, а жизнь.

Журнал, простак.

[Поет] – «И сколько же он стоит? — Четвертак. — А у меня всего десярик. — Вот, в этом–то и жизни соль, сударик…» А без этого никак? Ты действительно думаешь, что без этого никуда? Дело в том, что я дууууумаю, я не уверена, но думаю, исключая вероятность очередного самоодурачивания, я думаю, что я исчерпывающе думаю… что все это – большая насмешка [смех]… над нами.

Козмический блюз

— Да-а, Козмический блюз… Перво-наперво ты должен на забывать произносить его через «К». Это достаточно глубокий и одинокий заплыв, который следует предпринять всерьез; он тянет на комикс Крамба (основатель андеграундного комикс-движения, автор обложки альбома «Дешевые сенсации» группы «Большой брат и компания-учредитель»; Р.Д.Крамб заявлял, что разработать свой уникальный стиль ему помог ЛСД — прим.перевод.), типа, «Белый Человек». Это вроде как самодостаточная шутка, я имею в виду, должна бы такой быть.

Но Козмический блюз попросту означает: не важно, что ты делаешь, человек, так или иначе твои деяния будут отвергнуты. О, я хотела тебе рассказать о своей новой идее, она пришла мне в голову буквально вчера во время выступления…я твердила, как любовь травмирует тебя таким способом, сяким, и вдруг меня осенило… и я начала сочинять песню о том, что слишком… может, она и не травмировала тебя, особенно, если ничего такого не случалось на протяжении последних 25 лет. Может, любовью был окрашен лишь один день, но она по-прежнему с тобой. Подобно тому как, вот сейчас кто-то влюблен, а потом влюбишься ты, и любовь не подведет тебя, просто нужно будет прокантоваться как-то несколько дней и сходить в киношку! Я стараюсь написать песню о… не «пользуйся, пока есть возможность» (песня из репертуара Дж.Джоплин – прим.перевод.), это – лишь начало. Я имею в виду: «пользуйся, пока есть возможность», а, когда пользуешься, у тебя эта возможность есть. Козмический блюз не существует, пока у тебя ничего такого нет.

В отрочестве они всегда, как помнится, твердили мне: «Ох, ты, должно быть, несчастлива, так как переживаешь пубертатный период. Вот, подрастешь, и все встанет на свои места». И, ты знаешь, я правда в это верила. Или, вот, ты подрастешь, и встретишь настоящего мужчину, или… как только тебя трахнут, как только ты немножечко освоишься – так тут же все пойдет прекрасно. А потом, в один прекрасный день я наконец осознала: ничего хорошего нет, и ничего хорошего не будет, всегда будет что-то плохое.

Мир – действительно грустное местечко.

— [зло] Я знаю, но они не говорили мне ничего такого, когда я была девчонкой! Я всегда пользовалась аналогией… Сомневаюсь, что она меня вовсе не касается, скорее, наоборот, но блюз темнокожего базируется на системе «иметь – не иметь» — на меня накатил блюз, потому что у меня не было того, сего, потому что у меня не было моего ребенка, четвертака на бутылку винца, потому что они не пускали меня в этот бар. Ну, ты знаешь, я – белая цыпочка из среднего класса, чья семья спала и видела, как бы заслать меня в ненавистный мне колледж. У меня была работа, но я не ценила этого. У меня была машина, но я не ценила этого. Оно досталось мне легко… и однажды, сидя в баре, я прочухала, что нет никакого такого торного пути, знаешь, никогда ничего не встанет на свои места. На это просто уйдет вся твоя жизнь. Ты никогда не дотянешься до этой бл@дской морковки, слышь, вот тогда-то и наступает Козмический блюз, когда понимаешь, что никогда не достигнешь желаемого.

И что же поддерживает тебя?

— Работа. Заниматься ею, я подозреваю, несколько лучше, чем завалиться спать.

Все, по чему ты скучаешь, легло в основу твоего блюза, или это ничего не значит?

— Значит. Неудовлетворенность порождает тоску. Я имею в виду, что если тебе наплевать на то, что ты сидишь голым, с чего это тебе быть счастливым, как гагара? А вот, когда захочешь одеться, выглядеть щеголевато, тогда-то и накатит блюз. Если ты равнодушно посиживаешь возле телевизора каждый вечер, ты даже не чувствуешь одиночества. А вот, если ты хочешь быть с кем-то, дотронуться до него, говорить с ним, готовить для него, вот тогда ты одинок. Речь не о том, чего не было, о том, чего ты жаждешь – оно-то и делает тебя несчастным. Дыра, вакуум. Я думаю, думаю об этом слишком много. Вот, почему и пью.

Слабость Козерога?

— Что? Выпивка?

Да-а, и тяга к раздумьям.

— Думки и рюмки? Уверена, Козерог тут ни при чем, скорее, люди, большинство из них слишком много думают, все они разных форм и размеров, и все они фигуряют этим. Вон из Техаса, вон из Техаса, только вырвись из Техаса, и тут же все станет О’кей. Однажды я и вырвалась, опарафинилась, да и вернулась взад. Вновь выкатилась оттуда, сделала этот Сан-Франциско, слонялась по барам. Я просто не могла собраться с духом. У меня не было обилия друзей, а те, что были, мне не нравились. Выпивка, ночевки в десятицентовых отельчиках Северного Побережья. И вот, сижу я как-то в баре, меня туда не звали, мне двадцать, у меня романтическая связь… Сижу я в таких раздумьях, и вдруг во мне, как чертова лампочка взорвалась. Я поняла, что это все, больше, слышь, ничего не будет. Я, скорее всего, так и просижу в этом баре до восьмидесяти лет, приговаривая: «Я могу сделать» [смех].

Ты же знаешь, я могу и как-нибудь подсластить, короче, я написала отцу большое длинное письмо, я была с ним очень близка – сейчас не то, поскольку я давным-давно не была дома – большое длинное письмо о том, как вы – парни – всегда мне твердили, что все будет лучше и лучше, и я думала вот он – склон, на который однажды следует-таки взобраться. И, знаешь, ты, мамо@б, нет там никакого нового уровня. Нужно переть вверх и вверх, а, когда мне стукнет восемьдесят, я соберусь помирать со словами: «Ломаю голову, не напортачила ли я?» Ну, и прочий-подобный неуверенный, опрометчивый трёп, ты знаешь. Я написала своему отцу это большое длинное письмо.

В Порт-Артуре был лишь один человек, с которым мог общаться мой отец. Поскольку он был как бы тайным интеллектуалом, читателем книг, собеседником, мыслителем. Его мнение для меня было очень важным, так как именно он научил меня думать. Подозреваю, что он – причина того, какой я стала. Он любил поговорить, он говорил со мной, а потом вдруг, когда мне стукнуло четырнадцать, прекратил – может, он мечтал об умненьком сыночке или о чем-нибудь таком – не знаю, точно. В общем, он провел немало часов, беседуя со мной.

Величайшим событием в нашем доме был момент, когда ты научился писать свое имя; ты уже мог пойти и получить карточку читателя библиотеки. Он не допускал нас до ТВ; он не позволял телевизору хозяйничать в доме. Короче, я написала ему это большое длинное письмо. А через несколько месяцев я вернулась домой, а он уже показал мое письмо второму интеллектуалу нашего городка, который был его лучшим другом; отчаяние бросило их в объятья друг друга, они были счастливы просто от наличия друг у друга. Этот товарищ очень мне сочувствовал, постоянно думал обо мне. И мой отец показал ему мое письмо. И, когда я объявилась дома, этот чувак вошел… Все это было мне в диковинку, просто потрясающе. Такое ощущение, что Бог потешался над нами, они меня просто достали, и все такое прочее.

Так вот, входит этот чувак с лукавой улыбкой, протягивает руку и говорит: «Ну, Дженис, я слышал, ты уже в курсе, что такое  «Надувательство Вечера Великой Субботы» (популярная в 50-ых г.г.американская телепередача – прим.перевод.)

Я подскочила до потолка! Он не шутил, ты понял? Этот 50-летний старикан называл вещи своими именами. Я возгордилась. Я твердила об этом постоянно.

Изо всей путаницы своей жизни это – одна из немногих вещей, которые я помню очень четко. Я всегда была немного подкрученной, и, спустя годы, мне кажется, что все тогдашнее слилось в сплошной поток. Определенно значимые вещи, конечно, можно припомнить. Вот почему мне надо перестать пить – сдается, что я упускаю шансы на множество хороших выступлений. Но, главное, я хочу быть способной выдавать эти концерты непосредственно, не подстегивая себя выпивкой, наркотой и т.д. Никогда не думала, что до этого дойдет. В прошлом году произошло кое-что, заставившее меня повзрослеть. Я всегда клялась, что ни за что не повзрослею, сколько бы мне ни было лет, но, кажется, это все- таки произошло. Никакого чувства расстройства по этому поводу. Так, слегка выводит из состояния душевного равновесия.

А что же произошло, заставив тебя сделать такой вывод?

— Да, попросту тяжелые перемены на личном фронте. Следует делать только то, что естественно для тебя, иначе дела пойдут вкривь да вкось. Но эта естественность мне дорого обходится. Тут у меня проблема. Я моментально выплескиваю эмоции, прямо на улице. А, добившись успеха, очень трудно идти на попятную. Может, это и не умно. Вот, Эрик Клэптон, вишь, не особо распространяется о своей супруге.

Никто не болтает о своей личной боли. Ведь никто, чувак, и не хочет об этом знать. Я раньше думала, может, у них просто пресс-агенты лучше моих, и не давала им рта раскрыть. А потом осознала, что все дело во мне. Я слишком много болтаю. Не слышала, чтобы еще кто-то в музбизе так полоскал свое белье… дерьмо по сходной цене. Простыни напоказ! Ух, ты, время принять текилу! [смеется]

Моя мама раньше говорила, типа: «Дженис, думай прежде чем сказать». А я обычно говорила: «Почему? Ну, почему, если я собралась что-то сказать, то должна сдерживаться?» Хорошо, может, что-то и можно привести в поддержку сдержанности. Может, не языком истины, но хотя бы здравого смысла. Взгляни, может быть, все эти коты не боялись бы меня, если б я заткнулась, перестала болтать обо всем, что я знаю, что чувствую – типа, как сейчас.

Дженис, я думаю, тебе следует, не останавливаясь, просто идти вперед. Спустя время ты поймешь, что ничего другого ты и не могла поделать.

— Я поняла это давным-давно, задолго до того, как они принудили меня к такому поведению. Ты знаешь, я повстречала нескольких краль, которые влияют на меня, которые не годятся даже в рабочие сцены, так как не хотят менять своего стиля, пренебрегают бижутерией, рисуют себе татуировки тушью для ресниц. Они говорят: «Да пошел ты на х…, мужичок!»

Они не меняются. И я не меняюсь. Раньше я была просто счастлива, когда люди хотели этого. Но кто скажет, что случится дальше? Но я не переживаю. Я могу и не пить столько, но с тех пор, как стала зарабатывать на собственную бутылочку винца, никто не вправе указывать, что мне делать, так ведь?

Так!

— Черт! Я никогда не говорила об этом раньше, а ведь это правда.

Порой в разъездах я наблюдаю, как ты готовишься к выступлению.

— А наблюдал ли ты, как я себя нахваливаю перед концертом?

Да-а, это прекрасно, типа, глубокого коленопреклонения.

— Я делаю и кое-что еще. Беседую с собой. Спускаю с цепи свое тело. Охмуряю сама себя. «Давай, голубка, у-ух, детка, бла-бла-блаа-а-а, ну-у!»

По той же причине, когда объявляют мой выход, я выбегаю вместо того, чтобы степенно вышагивать. Я несусь со сви-и-и-и-стом, так что к моменту прикосновения к микрофону мой пульс уже стучит бамп-абамп-абамп-абамп. Так про что ты там говорил, голубок?

Я всего лишь собирался сказать, что в поездке каждый день кажется: вот-вот что-то случится, назреет.

— Ты говоришь про жизнь или про музыку?

Про то и другое. Как будто, когда ты в пути, все становится абсолютно безотлагательным, сгущенным.

— Близко к правде. Вот почему я не могу завязать с этим и стать чьей-то добропорядочной супругой. Я уже хлебнула этого. Жизни множества женщин прекрасны, поскольку посвящены мужчине. Мне он тоже нужен; изможденный, любящий, трогательный, прекрасный мужчина. Но все это даже близко не сравнится с тем, что дает сценическое «буги по полной натуге». Тут, я думаю, мне надо притормозить. Я свое возьму. Просто не могу без этого. Прими меня такой! [хлопает, смеется].

А какой ты была раньше? Имею в виду, до того, как открыла все эти премудрости.

— Наивной и жизнерадостной. Заурядной толстоватой цыпочкой. Мне хотелось чего-то большего, чем покуривание травки в аллеях и просмотр кинокартин из авто. Мне все осточертело, я многое перепробовала. И брала, и сосала, и лизала, и курила, и кончала, и истекала, и влюблялась. «Эй, мужик, что это у тебя? Я попробую. А как ты это делаешь? Сосешь? Нет? Надуваешь? Ну, так я его сейчас надую». Таких цыпочек кругом полным-полно, понял?

А та молоденькая девчушка, стоявшая этим утром в аэропорту, слышь? Она напомнила мне меня, когда я была в ее возрасте. Семь или восемь лет занятий всем этим дерьмом. Странно, ты знаешь? Каким невероятным образом я обрела нынешнее положение? Шансы на выигрыш, удары судьбы. Неудача прошлого года может обернуться успехом. Кто бы знал, как оно пойдет. Музыкальный климат, события, ссоры какие-то. Каждая мыслимая вещь с долбанным усердием формировала эту странную личность, эту цыпочку, которая годилась лишь для одного дела, чувак, только для одного этого ёб@ного дела. Я столько потеряла на этом пути. Я не смогу туда вернуться. Но знаю, я не завязала с этим. Для той, кем я перестала быть, это было бы странно, ты знаешь…

Каждый по прошествии нескольких лет оглядывается в прошлое и говорит: «Боже, как же так случилось? Слышь, как я превратился в эту образину?»

Типа, когда видишь свои старые фотки?

— Да-а, я порой разглядываю свое лицо и думаю, что выглядит оно весьма поношенным. Но, принимая во внимание все, мною пройденное, выгляжу я не так уж плохо.

Считаю, ты выглядишь прекрасно, Дженис.

— Правда, мужчина? Ох, и златоуст же ты! [смеется].

У тебя цветущий вид.

— Когда я наркоманила, то выглядела не так хорошо. Помнишь, как я смотрелась в Англии прошлый год? Моложе, но с каким-то серым оттенком. Я выглядела неудачницей. И несла все это на сцену. Но первые же концерты этого года в Канзас-Сити пресекли эту заразу, потому что они удались на славу. Там были настоящие буги-вуги, люди подтвердят. Вот почему, позже я стала выглядеть лучше.

Я так хорошо себя не чувствовала со времен «Большого Брата». Целый год, даже полтора я продиралась сквозь череду перемен в личной жизни. От одной из них я даже подсела на наркоту. А вовсе не наоборот. Наркотики были результатом, а не причиной. Я боялась, что вот-вот откроется то, что я их дурачу. Думаю, что окончательный выбор в пользу музыки я сделала совсем недавно: «Не играй с этим, не лги, если уж собралась, то добивайся своего! Старайся! Ты же не тормоз. Постарайся, Дженис!»

.

.

БЛЮЗ – ЭТО ЗАБОЛЕВАНИЕ СТАРОГО СОСТРАДАЮЩЕГО СЕРДЦА

.

Старик Моряк, он одного

Из трех сдержал рукой.

«Что хочешь ты, с огнем в глазах,

С седою бородой?»

Сэмюэль Тэйлор Кольридж, Поэма о старом моряке

.

Прибывает Бобби Нувёс, и Дженис принимается чистить перышки перед дорогой. Беседа теряет целенаправленность, топчется на месте, каждый погружается в собственную акваторию. Бородатый мужчина в возрасте, близящемся к сорока годам, нетвердой походкой добирается до стола, словно он только что прибыл из Норт-Бича (извест.квартал ресторанов, ночных клубов, стриптиз-баров и порнотек в центре г.Сан-Франциско – прим.перевод.)

Разъезды Дженис полны такими загадочными персонажами, и я с некоторой тревогой осознаю, что почти во всех барах мы оказываемся в смутном мире дежа-вю. Подобно паромщику, населяющему приключения героев народных сказаний, эти находчивые покровительствующие фигуры завсегда приближаются к ней с амулетами и профессиональным советом – эти живые талисманы припоминают полузабытые роли и прилипают к Дженис с постоянством представлений детства.

Норт-Бич плюхается за стол, продолжая беседовать сам с собой. Затрудненность слога и протяжные согласные придают словам Норт-Бича размеренность детских считалочек.

Норт-Бич: Ты знаишь, я никогда не слышал Билли (имеет в виду Холидэй – прим.перевод.) вживую.

Дженис: И я никогда, мужчина. Потому что была еще маленькой.

Норт-Бич: У меня был шанс поглядеть на нее, она несколько раз выступала там, где я жил. А потом я услышал, что она умерла, и тогда только понял, что все упустил.

Дженис: Могу понять.

Норт-Бич: Теперь она стала частью моей музыки. Ты, конечно, тоже часть моей музыки.

Дженис: Шпашиба.

Норт-Бич: Я просто не представлял, что столь молоденькая девица может вытворять такое! [Смеется] Маленькая девчушка типа тебя.

Дженис: Молодая выскочка типа меня.

Норт-Бич: Молодая выскочка типа тебя.

Дженис: [всерьез поскучнев] Ну, мы стараемся, как можем. Если ты считаешь, что я сейчас хороша, подожди десяток годков, парень. Вот тогда я прочищу твои долбанные мозги. У-у-у-ух! [топает ногами и издает пронзительный вопль] Если через десять лет я не добьюсь большего, чем сейчас, то, знаешь, готова опять торговать травкой, проворачивать кое-какие трюки, чтобы не окочуриться.

Норт-Бич: Ты слямзила у Бесси (имеет в виду Смит – прим.перевод.) и Билли пару приемчиков.

Дженис: В музыкальном плане?

Норт-Бич: Ни тока музыкальных… они уже подсказывают тебе кое-что.

Дженис: О чем ты?

Норт-Бич: Не падай со всего маха.

Дженис: Не-думаю-что-это-ко-мне-относится.

Норт-Бич: Не-убивай-сама-себя.

Дженис: Может, поэтому-то ты и любишь их так сильно. Не думаю, чтобы это было правдой, но на вклад в романтическую тайну тянет. И интригует.

Норт-Бич: Ты так же хороша, как и они?

Дженис: Я знаю одно…

Норт-Бич: Билли нравилась мне задолго до того, как умерла. Бесси погибла примерно через год после моего рождения, поэтому мне трудно судить, нравилась ли она мне до того, как умерла.

Дженис: Я могу сказать тебе, чувак, только то, что зазубрила из множества интервью. [Мне] Тут уж ничего не поделаешь, голубок. Людям нравится, сознают они это или нет, когда певцы блюза бедствуют.

Норт-Бич: Им нравится, что певцы блюза бедствуют и пьянствуют.

Дженис: Им нравится, что певцов блюза сводят в могилу эти обстоятельства.

Норт-Бич: Умирающие и мертвые.

Дженис: Подошли ко мне как-то интервьюеры…

Норт-Бич: Это не причина. Это не причина.

Дженис: Хорошо, я ничего такого не делаю. Слышь, ничем таким их не подстрекаю. Так вот, подошли ко мне как-то интервьюеры с микрофоном и говорят: «А скажи-ка Дженис, думаешь, ты помрешь ранней, несчастной смертью?» [хихикает] Ну-у, я говорю: «Надеюсь, нет, понятно?!»

Норт-Бич: Знаешь, ты должна заседать в ВБАИ (нью-йоркская радиостанция, сыгравшая значит.роль в развитии контркультуры 60-ых — прим.перевод.) за этаким круглым столом, где никто не спросит тебя, рассчитываешь ли ты умереть молодой или, почему это ты пьешь так много.

Дженис: Точно, самый кайф, старичок.

Норт-Бич: Но ты же действительно пьешь чертовски много, не так ли?

Дженис: Чего?

Норт-Бич: Пьешь ты много.

Дженис: Да уж. Стараюсь изо всех сил.

Норт-Бич: Тебе следует быть поосторожнее с этим на ближайшую пару лет.

Дженис: Ох, мужчина!

Норт-Бич: Снизь темп. Помедленнее. В конце концов ты поймешь, что губишь сама себя.

Дженис: Мне открылось это давным-давно. А также вот что: мне нужно хлопнуть рюмку, как только я ее увижу. Эх, старичок, у меня нет выбора, кроме как хлопнуть ее. Я – долбанное человеческое существо, слышь, можешь ты это понять? Я тут для того, мужчина, чтобы отрываться по полной программе, пока не покинула эту землю. Я считаю, это своим долгом. Когда соберусь в отставку, я тебя извещу. Будет весьма опрометчиво, если я начну переживать обо всем, что делаю, знаешь, типа, это поднимет уровень холестерина, вероятность цирроза, или какой другой лабуды, — тогда уж лучше разом со всем завязать. Если все это необходимо, чтобы прослоняться очередные сорок лет, можете забрать их себе. Послушай-ка, мужичок, у меня есть план подольше не сходить со сцены, но это единственная хреновина, которую я запланировала. Пусть она сбудется! Пока все идет, как надо. Я даже не знаю, где намереваюсь заторчать сегодня, так как, если я начну беречь каждый кусочек себя подобным образом, то для Дженис ничего не останется.

… и она не забыла, что, если ты выпьешь из бутылочки, помеченной «Яд», то почти наверняка разойдешься с собой во мнениях, рано или поздно. А вот, если на этой бутылочке не будет этикетки «Яд»…

Льюис Кэрролл, «Приключения Алисы в Стране Чудес»

.

.

БЛЮЗ ГОСТИНОЙ КРАСНОГО СКВАЙРА

.

Мы в баре, где-то, н-ну-у, в… Теннесси, Миссури, Канзасе, Калгари, Саскатуне…(город на западе Канады – прим.перевод.) На самом деле это не имеет значения. Прямо сейчас меня больше интересует, ты знаешь, меню коктейлей моего мотеля, эти впечатляющие названия, которые они выдумывают для бара в своей местной «Рамада Инн» (сеть гостиниц среднего класса – прим.перевод.): «Луау гостиная», «Бар и гриль сэра Филея», «Степная шхуна», «Тартанная комната» (традиционный шотландский клетчатый рисунок из перекрещивающихся узких и широких разноцветных полос – прим.перевод.), «Паб флагштока», «Риф контрабандиста», «Комната наготове».

Пленка крутится. В те дни это было запросто. Очень даже и хорошо, потому что именно сейчас я не в состоянии особенно расспрашивать, а более того конспектировать. Никогда не знаешь, что тебя ждет, так ведь? И, по большому счету, когда задумаешься об этом, становится интересным все.

Эй, мужчина, ты врубись, как «Астры» поют «Док в заливе» Отиса Реддинга! Как они ващще запичужили эти, ну-у… (цветы, что ли?) в эту стену? Резные, красные, мля, обои, понял?! А костюм-то из алюминиевых доспехов с гербом «Алкоа» («Алюминиевая компания Америки» — прим.перевод.). И не говори мне, мужчина, что это не самая безумная страна на Земле. «Дождливому Такси» против нас – слабо!

А теперь в «Гостиной красного сквайра» полным ходом разворачивается дискуссия между Дженис, двумя торговцами из Атланты, местным честолюбивым черным эстрадником и стюардессой из Сан-Хосе, странным образом поддерживающей аксиому 6.5 Витгенштейновского «Трактата»: «Все предложения имеют равную цену».

Надо сказать, я немножко спохмела. Дженис рекомендует картечь. Во всяком случае, для начинающих. Пару пилюлек аспирина. Ну, может, перкодана. Да, мне определенно нужно средство для атаки на высшие болевые центры. На тот момент у меня в распоряжении довольно объемистая медицинская аптечка. Я ведь подразумевал, что мы на кровавом пути, не так ли?, а ты знаешь, как это тяжко, особенно для тех, кто не является исполнителем. И особенно в мясорубке нового места, которое ты не можешь назвать своим домом. Вот теперь-то я должен поверить, что это – «все тот же долбанный день» — из лексикона самой экзистенциалистки, останавливающейся на одну ночь.

За день я осваиваю полбутылки «Южного Комфорта» производства какого-нибудь Хэйвен Хилла (крепкий и сладкий виски-коктейль, популярный в южных штатах США – прим.перевод.). Дженис прекратила делиться со мной «своей» бутылочкой. Мисс Щедрость предположила – в своей характерной уничижительной манере,- что у меня есть собственная чертова бутылочка.

И как только я подошел к этому месту, началось то, что, кажется, минуло целую жизнь тому назад, может быть, другую жизнь тому назад…

.

Сырое нью-йоркское июньское утро 1970 года. Я спускаюсь к конторке Челси отеля, чтобы встретиться с Дженис. На часах всего лишь 8 утра, но она (в это время дня ее флуоресцентное оперение практически ослепляет) уже внизу, и меряет шагами вестибюль в состоянии настороженной амнезии. Фойе заполонено эксцентричными художественными работами, которыми бывшие постояльцы расплачивались за свое проживание. Портье, будто бы выписанный Уильямом Бэрроузом (амер.романист нарко-сюрреалистического направления – прим.перевод.), бесстрастно внимает пяти собеседникам одновременно. Дженис настойчиво утверждает, что «он опять старается впарить ей эту хреновейшую комнатушку, и советует ему прижать задницу, а не то она лично доберется до него и тогда… тогда…»

Но, не успев придумать достаточно ужасной судьбы этому мы-не-знаем-кому, она встречается глазами со мной. «Эй, мужчина, а у тебя получилось!»,- говорит она писклявым голоском маленькой девочки. Ее собственный голос гипнотичен, как и пение, а максимальное удивление моему присутствию обладает модуляцией – внезапной – как два партизана, прорвавшихся через линию фронта в «По ком звонит колокол» или свидание любовников после ссоры, или обычная припевка Хайт-стрит: «Эй, мужчина, тебе тоже вставили, да?!»

— Тут статья для Случайных Заметок, чувак,- «Дженис Джоплин вылазит из постели раньше Джона Кука». Поскольку я, знаешь ли, имею-таки некоторое преимущество – выглядя не ложившейся в кровать – так как не смогла найти в целом Нью-долбаном-Йорке никого достаточно трезвого, чтобы лечь с ним. И выглядела действительно несгибаемой. Хотелось бы знать, где все эти звездные долбо@бы, про которых я вечно читаю в Роллинг Стоуне? А-а, никому на хрен не нужна такая старая цыпочка, как я. Пойдем, выпьем. Если уж мы так расчувствовались с утра, лучше всего дерябнуть, точно?

Это один из мрачных, полутемных баров. Немногие посетители выглядят так, будто они явились сюда во времена, когда семейство Доджеров переехало в ЭлЭй, да так и застряли тут. Они пялятся на Дженис, которая смотрится абсолютно не обеспокоенной таким поведением и тем, выводящим из апатии изумлением, которое неизменно провоцирует ее появление. И пока два старпёра острят по ее поводу на другом конце стойки, Дженис возмутительным образом делает себя хозяйкой положения. Она немедленно начинает распоряжаться, да так полноправно, что завсегдатаи начинают поглядывать на нее со своих мест.

— Не обращай на них внимания, мужик, это мои фанаты,- хмыкает она и заказывает по первому разу.

— Два двойных «Джека Дэниелза» (теннессийский виски-бурбон – прим.перевод.) ему и два двойных «Джека Дэниелза» — мне. Нет смысла терять время.

Четыре толстых стаканчика наполненных до краев янтарным ядом, выглядят фантастично. Дженис жмурится, склоняется над ними с маниакальной улыбкой и чмокает губами, ее язык движется от края до края широкого рта с медлительно убийственным воодушевлением, которое категорично сладострастно.

— Так-то круче! Ну, Дейвид, добро пожаловать на Медицинское Шоу Пинболльного Блюза! Сходитесь, дамы и господа, и увидьте невероятный, сопряженный с риском для жизни подвиг — Дженис Джоплин склеивает свои останки для участия в третьем раунде… лишь для того, чтобы вновь быть повергнутой в прах! Всего лишь розыгрыш… я думаю. Эй, мужчина. Я надеюсь, вы – дрочилы из Роллинг Стоуна,- не собираетесь вновь стереть меня с лица земли, как в последние два раза. Это действительно сокрушало меня, чувак, и весь мой долбанный народец! Дважды вы доставали меня, долбо@бы».

Доверившись милосердию суда, я начал свой рэп «как-давно-мы-знакомы-что-нибудь-о-прошлом-годе-в-Лондоне-разве-я-не-написал-отличную-статью-о-концерте-в-Альберт-Холле».

— Может, это все потому, что я трахалась с твоим соседом по номеру,- любезно перебивает она. Дженис все еще в контрах с Роллинг Стоуном. Похоже, журнал воплощает собой для нее весь военно-промышленный комплекс. Я стараюсь, насколько могу, объяснить тонкие различия между мной и Роллинг Стоуном. После определенных (опущенных ввиду многословия!) советов, о том, что должен сделать с собой Яан Венер (главный редактор журнала – прим.перевод.), тирада Дженис сворачивает на неизбежные извинения. Нужно было просто снять камень с ее души, ничего личного, просто несколько легковоспламеняющихся деньков, ну, ты врубаешься, мужичок?

Дженис одним глотком всасывает первую порцию и поднимает второй «Джек Дэниелз», ожидая от меня следующего тоста. А я все еще посасываю первую рюмку, и Дженис с подозрением поедает меня глазами. Бурбон на вкус горек, тошнотворно сладок, как отвратные жидкие сласти. А я еще и не завтракал. Я ломаю голову, как мне справиться со следующим глотком, не говоря уж о двух стаканчиках этого пойла.

— Ты планируешь оставаться в долговременных отношениях с этой рюмкой, или собираешься-таки допить ее? Допивай, мужичок. Может, мы еще закажем по одной, пока не нарисуется Джон Кук (роуди ансамбля) и не перехватит нашу бутылку.

— Н-ну,.. Дженис, я не могу выпить две порции этого дела в восемь часов утра. Я имею в виду, что это мне не свойственно.

Внезапно Дженис становится невероятно воинственной, как будто бы я уязвил ее лично.

— Не гони ты мне все это хипповое дерьмо, чувак. Послушай, маматрахатель, ты пьешь это или не участвуешь в туре. У меня в ансамбле уже есть четыре хиппаря, сидящих по номерам и покуривающих травку, слушающих записи и общающихся с обоями. Вот такая будет вечериночка, чувак. Кларк — единственный котяра в ансамбле, который всегда желает выйти в свет. Мне этого не вынести, мужчина! Я – одинокая старая битница-цыпа на гастролях и я жажду какой-нибудь компании, чувак. Одной мне не справиться. Каждый раз, в какой бы стремный бар я не заходила, восьмидесятилетние бармены похотливо осматривают меня. Для всех босяков я – просто хит. А женщины Юга, чувак, меня на дух не переносят.

Я начинаю ощущать реальные проблемы с допиванием первой рюмки.

— Да выпей ты залпом, мужик,- говорит Дженис сочувственно.- Ты же не в силах потягивать эту дрянь в восемь часов утра. Это дерьмо «Счастливого Часа».

.

К моменту подхода лимузинов для нашей отправки в аэропорт я определенно не чувствую боли. Загружаюсь вместе с Дженис, Джоном Тиллом (ведущая гитара) и Брэдом Кемпбеллом (бас). На обоих работающие радио-наушники, оба приветствуют меня – из их измерения – с хипповым изъявлением товарищества. Джон передает мне наушники. Код зоны приема – 615, этим утром доносятся рваные куски выступления сессионного Нэшвилльского ансамбля из «Синапс-вестибюля», и, эй, корешок, эти парни по-настоящему наяривают. А когда мы сворачиваем на скоростную автостраду Лонг-Айлэнда, Брэд насаживает на мою голову свои стереоуши. Это «Трэйн», чувак,- живая запись из «Планетной Дебби», посылающая нам – клянусь – «Бей в колокола, целочка!»

Дженис закатывает глаза. «Ох, человече, вы же, парни, не собираетесь предаваться этому до самого Луисвилла, верно? Неужели никто так и не поговорит со мной, мужчина? Ведь я впаду в полную скуку, пока вы – парни – распределяетесь по зонам в своем Транзистор-Сити?»

.

Никто не уделяет никакого внимания «бедной Дженис». Другая пленка. Теперь мы на чикагском Соусайде, и Эймос Милборн с «Трахателями чувих» всерьез смолят марихуану и попивают «атомный» героин; сможете ли вы заценить это сегодня вечером, феллахи? Да, конечно, Брэд и Джон смогут заценить. Это просто старый блюзовый клуб «Бойз-тауна», отрывающийся на автостраде, перцы, по пути на следующий концерт. Дженис решительно скучает.

— Голубчик, ты обещал мне, что не будешь предаваться такому дерьму в этой поездке,- говорит Дженис столь задушевно, что я снимаю наушники.

— Да я только пытаюсь узнать, что там за ансамбль, Дженис,- говорю я, извиняясь, не твердо осознавая, за что.

— Но ты не должен так усердствовать в этом, мужчина. Эти-то коты упертые. Блин! Все вы рок-писаки одинаковы. Сборище расстроенных ги-и-и-и-таристов. Но, врубись-ка, то все их дела, чувак. А твои, я полагаю,- писать статью для Роллинг Стоуна. Акрамя того, голубчик, это тур Дженис, так что… лучше бы ты уделил внимание мне, маматрахатель!

Она отпускает смешок и начинает петь. «Дайте же мне кусочек для Дженис, бе-бе, можно ли мне хоть чего-то для Дженис прямо сейчас?» Не обращай внимания, чувак, я просто дурачусь с тобой… А куда же я, к чертям собачьим, засунула эту зажигалку…? Вероятно, оставила в баре. Я настоящая Маша-растеряша. Чертову кучу вещей пооставляла в барах. Вот, на прошлой неделе забыла в баре бумажник со штукой баксов. Ничего не могу сохранить, ты понял?»

В отчаянии Дженис вываливает содержимое сумки на пол лимузина. Это содержимое поистине потрясает. У Дженис наличествует навязчивая женская тяга носить с собой всю свою жизнь. Тут два корешка от билетов в кино, пачка сигарет, антикварный портсигар, несколько ключей от комнат в отелях и мотелях, пачка «Клинексов» (фирм.название бумаж.носовых платков и косметических салфеток – прим.перевод.), компактные и не очень косметички (вдобавок к связке карандашей для бровей, удерживаемых вместе резиновой лентой), адресная книжка, дюжина газет, визитки, коробок спичек, испещренный телефонными номерами, написанными мало-разборчивыми пьяными каракулями, гитарные медиаторы, бутылка «Южного Комфорта» (пустая), набедренная фляжка, открытая упаковка бесплатных орешек макадамии из Эмерикэн Эйрлайнз, кассеты Джонни Кэша и Отиса Реддинга, жевательная резинка, темные очки, кредитные карты, аспирин, различные ручки и блокнот, штопор, будильник, копия Тайма и увесистые книги – биография Зельды Фицджеральд Нэнси Милфорд и «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вулфа.

Пока Дженис продолжает погружаться в глубины своей сумки, я подбираю «Взгляни на дом свой, ангел» и читаю аннотацию на задней обложке: «Роман, описывающий возмужание Юджина Ганта – его отрочество в Северной Каролине и растущую страсть к обретению жизненного опыта». Мне приходит на ум, что раздражительность Дженис по поводу «привычки к серьезному чтению» больше связана с ее интересом к книгам, как экземплярам жизни, жизни американских святых, чем с обычной рок-позой анти-интеллектуализма.

Я все еще продолжаю оставаться под воздействием своего жидкого завтрака, и, хотя вводить себя в первый же день в состав новой группы таким образом – определенный отстой, зато кайф неожиданно такой же, как и от кислоты. Все кажется невозможно далеким и микроскопически близким одновременно. Грани цветов расплываются с легким радужным гало. И удержи-ка взгляд на красном Фольксвагене! Ветшающие структуры Мирового Балагана слева от нас кажутся весьма выразительными и трогательными руинами будущего.

Бегло пролистываю «Взгляни на дом свой, ангел»; эпиграф обращается ко мне своим утонченным курсивом. Внезапно он оказывается перегружен ассоциациями. Тут – сам смысл жизни. Совершенно точно!

…Безмолвно вспоминая, мы ищем великий забытый язык, конец тропы на Небеса, камень, лист, ненайденную дверь. Где? Когда?

Душа потерянная, оплаканная ветром, вернись опять.

Рейс № 729 до Луисвилла. Несмотря на то, что Дженис увлечена книгой, тележка с освежающими напитками не минует ее внимания. Она с нездоровым интересом оглядывает уменьшенные копии бутылочек Джонни Уокера и Джима Бима (Кентуккийский виски-бурбон – прим.перевод.), которые выстроились перед нами стройными рядами, и, как конголезский охотник за головами по прибытии новой партии миссионеров, произносит:

— Мы возьмем всю упаковку вот тех,- указывает она на лилипутские бутылочки Южного комфорта, стоящие на подносе.

— Простите, мэм,- окорачивает ее стюардесса, потеряв беспристрастность. Дженис заграбастывает выделенные ей бутылочки и объявляет, ни к кому не обращаясь в отдельности: «Проклятье! Ведь я уже практически завладела всей этой компанией!»

В луисвиллском аэропорту Дженис желает купить в киоске кое-какие газеты и сувениры, но Джон Кук с апломбом выпускника Уэст-Пойнта провозглашает: «Никто не расходится, пока не получим весь багаж!»

— Стенайте, несчастные,- говорит Дженис (или ее собственный мультяшный персонаж). Кук непреклонен.- Вас это тоже касается, мисс Джоплин.

— Эй, чувак,- говорит мне Дженис конспиративным шепотом,- у нас есть время обзавестись еще бутылочкой.- Мы совершаем бросок в бакалею и под бутылочный перезвон вваливаемся в микроавтобус, доставляющий нас в Холидэй Инн в пригороде Луисвилла.

Я еле в силах добраться до своего номера, а на дворе по-прежнему «все тот же долбанный день».

Через полчаса Дженис звонит мне по внутренней связи.

— Чё поделываешь-то, голубок?

— Ну,.. теряю сознание…

Дженис шокирована этим пробелом в моем алкогольном этикете. «Да ты не можешь залечь на боковую, чувак. Если вздремнешь, ты же пропустишь целое шоу. Шуруй-ка вниз, мужчина, и держи ушки на макушке. Тут в Дерби-лонже толпа оттягивается по полной,- кудахчет она,- они играют в «Узнал – не узнал». Я уверена, что ты не захотел бы упустить момент.

Она сидит за единственным занятым столиком. Толпа истинно южных джентльменов ошивается у барной стойки и следит за игрой. Они оценивают мои волосы и одеяния (стандартно хипповые), и я осознаю, что мы больше не в Нью-Йорке.

— Должна тебе признаться, у меня был скрытый повод, чтобы вытянуть тебя сюда,- говорит Дженис, пока я усаживаюсь.- Знаешь что, мужичок? Они не позволили мне сесть у барной стойки.

— А почему тебе, Дженис, так уж непременно хотелось сидеть среди этих парней?

— Э-э, мужичок, так тут же видишь в действии весь этот южный обиход. Все, о чем я говорю, произошло прямо здесь, и было отвратительно. Грубый и мерзкий момент моего появления в этом месте.

— Я не верю, Дженис, это, возможно, ну… правила отеля или что-нибудь еще…

— Голубок…

— Кто и когда обходился с тобой мерзко? Ты же «Звезда, проживающая по месту службы».

— Голубчик, для них я – просто цыпочка, болтающаяся без дела в 11 часов утра. Мои волосы нечесаны, я разодета в смехотворно выглядящие одежки, плюс я ношу оперение. Я вхожу и говорю, что хочу выпить. А эти люди не желают видеть меня, малыш. Я имею в виду, ты только врубись, они не потерпели меня здесь и точка. Нашлись даже три старых кота, которые сказали: «А что здесь делает эта цыпочка и почему собственно?» Им было предпочтительнее болтать об игре и не заморачиваться цыпочкой, притащившейся сюда со своими колокольчиками и баулом бус и четок.

— Предполагалось, что я не расслышу эти ехидные замечания, но они прозвучали так громко, что я, конечно, их расслышала. Каждому достается, парень. С нами обходятся, как с хиппи, вот о чем я базарю.

— Они не знают, что я – поп-звезда. Они к этой «звездности» не имеют никакого отношения.

Тут я начинаю осознавать, что стандартное интервью для Роллинг Стоуна не состоится. Дженис постоянно на взводе. Ничего подобного типа «давай-ка промямлим это говенное интервью, а потом сможем расслабиться».

Ведь она произносит самые обалденные вещи! Она почти кинематографична в своем описании людей, мест и ситуаций, ее историй, маленьких драматичных интерлюдий, произносимых на разные голоса… Я не в силах переварить и прочувствовать все это полностью, а Дженис требуется сочувствие. Сейчас она рассматривает меня в качестве собутыльника, «котяры из Роллинг Стоуна, который меня интервьюирует», и парнишу, с которым не хотят (черт!) связываться огнедышащие южные бармены.

Извиняя сам себя, я совершаю грубый промах — достаю свой диктофон. Ведь единственно верное решение – это записывать все подряд. Самый подходящий (и осуществимый), экзистенциальный поступок, который можно совершить.

Мой вороненого металла Sony насколько возможно непринужденнее скользит на стол, но с Дженис эта ненавязчивость не проходит. Ее реакция на такой предмет в окружении выпивки, орешек, журналов, пачек сигарет и подкладок под кружки – удивление высшего накала. Она сканирует его чуждое присутствие с таким настороженным любопытством, будто это – транзисторная модель Каабы, воспроизводящей звучание стихов Корана.

— Боже!- заклинает она.- Только не говори мне, что сейчас ты подключишь провода, и оно зазвучит. Это уж чересчур!

.

Присущий Дженис стиль беседы был почти произведением искусства. Она пускалась в длинный рэп об упадке в дизайне палочек для перемешивания коктейля из рома с добавлением сока лайма, сахара и льда, наполненный живыми описаниями этих палочек с изображением фламинго и пальмового флоридского мотива в противовес Западному Побережью и т.д. Потом наступал черед аромату эвкалиптов вокруг ее дома в Ларкспуре, фильму Антониони, просмотренному ею на прошлой неделе, Карсон МакКуллерз, воссоединительному концерту с «Большим Братом» и Ником Грэйвенайтзом в Филлмор Уэст прошлой весной, жизни в дороге и собственно жизни. К тому же она была очень остроумна и головокружительна, судя по описанию Дэнни Филдза.

Однако Дженис – большая выдумщица – сплела свой миф, весьма ненадежно подтверждаемый фактами, что, в конце концов, менее значимо, чем его успех в качестве байки. На любую несообразность всегда найдется неподдельная сермяжная американская статья в СМИ, и в ней удовольствие Дженис будет отражено в курьезных переменах масштаба, с которыми она описывала свое нарочито неуклюжее прошлое, как череду соблазнов мужчинами, женщинами, искусством, музыкой, книгами, наркотиками, выпивкой, самоанализом, даже собственным голосом, и все это растягивалось в географическом порядке, как те сувенирные карты, иллюстрированные виньетками ковбоев с лассо, саманными деревеньками и выпрыгивающими из воды лососями.

Почти раблезианский реестр баснословных карикатур, окружающих Дженис, носится с шумным опровержением. «Этого просто не может быть, нет, нет, нет, этого просто не может быть!»- не просто протест против Дженис, это то, что слышит каждый на бесконечном саундтрэке, звучащем в головах; голос, который Керуак назвал «непостижимым будущим, к которому американцы все стремятся и стремятся».

.

ДЖЕНИС, ДЖИМИ И КОРЕНЬ КВАДРАТНЫЙ ИЗ БЛУЗА

.

«И блюз длится столетия и столетия.

Он был сочинен годы и столетия тому назад.

И будет звучать всегда».

Б.Б.Кинг

.

А теперь, пижоны вы этакие, история о том, как блюз пришел на Землю. Давным-давно в первобытном заповедном лесу все люди, говорящие животные и Созданья Грома, все жили в гармонии друг с другом. Народ там всегда был счастлив, смеясь, играя и танцуя друг с дружкой джаз. Они никогда не ссорились, не воровали, не лгали, не жульничали, и Лихо обходило их дверь стороной.

Но как-то племя, глянь, решает собраться на вечеринку, и старейшины этого празднества решают повеселить деревенских жителей. Каждый щеголь должен будет чего-нибудь отчебучить для увеселения публики. Вот тут-то и начались все нынешние беды.

Колдун, которого веселят 14 сексапильных жриц, набирается могущества от малавийского косячка и мангового бренди – ты поял?- он уже не здесь, лишь потряхивает своей трещёткой, сделанной из раковин, перьев, цветных семян и грязных куриных костей, и нараспев начинает молитву на незнакомом джайв-наречии, язык которого давно забыт.

И после того, как он откусывает голову аллигатору, шоу начинается. Выходят Сын Ящерицы и Козмические леди-конкубы; он замешивает несколько крутых риффов на барабане, сделанном им из уха Божественного Змея, а женщины выдают под стать четырехчастную гармонию.

— Это еще что,- говорит Братец Зак и откалывает свой потрясающий брэйк-дэнс.

— Гляньте сюды,- говорит Барон Воскресенье, разодетый в свои кладбищенские одежды, и со своей хипповой невестой Радугой совершает такой скачок в атмосферу, что на две недели выходит из строя.

— О’кей, пацаны. Вы все созрели для восприятия Звучания Города Ангелов?

Потом Сони Уокмэн рассказывает людям живописную историю Говорящего Скелета, аккомпанируя себе разнообразной сменой форм и, когда он доходит до ударной строки «Скажу вам, лучше бы вы все заткнулись!», они все валятся на землю и хохочут, как безумные.

А теперь пусть каждый поразмыслит, кто же будет круче всех в таких делах?

Подскакивает Папа Бо Рождественский Колокольчик и говорит: «Что, вы не видели этого никчемного дерьма? То, что есть у меня, леди и джентльмены, наверняка снесет вам крышу».

— Да?- говорят они, предвкушая, что же он собирается им показать.- Что у тебя там, в твоем набитом бауле, Жгучий Перец?

— Блууз!

— Чё?

Он не отвечает ничего, лишь дьявольская усмешка пробегает по его лицу, он достает свой сакс и издает протяжный скорбный звук.

«Я этим утром вспроснулся…»

С тех пор покой покинул смиренное кладбище.

Мы беседуем о глубоких блюзах, о действительно первобытных, догрехопаденческих, которые возникли, когда седьмой сын (первый блюзмэн дельты Миссисипи) начал стонать и бренчать, предположительно, когда Бог отдыхал, в седьмом часу седьмого дня. Или, что очень маловероятно, блюз – современник изгнания Адама и Евы вместе с их сладкоголосым Змеем из Рая.

Блюз оставил свой след еще в монотонных песнопениях времен войны в Южной Нигерии, жалобах первых рабов, завезенных на легендарную плантацию Бо Вивила, запуске рейсов по Миссисипи пароходной компании ПиО. Это страстное увлечение корнями – не просто зацикленность школяров на архивности. Это источник вдохновения каждого певца блюзов. Поиски «материнской залежи» блюза – сердцевина всей блюзовой мифологии и источник обновления.

Пусть аппалачская губная гармошка Джоан Баэз или в той же степени воображаемое Роллингами Рок-королевство Соединенных Штатов Америки не менее апокрифичны, чем английский йодль, но эта вера в существование древнего источника блюза означает, что, возвращаясь к истоку, каждое новое поколение способно пересочинить и, соответственно, перевоссоздать его.

Нынешнее так называемое Второе Пришествие Блюза в шестидесятых стало всего лишь одним из наиболее впечатляющих перевоплощений его первобытного вопля. Оно последовало за госпелом, джазом, би-бопом, послевоенным ритм-н-блюзом и предшествовало року, соулу, диско, панку и нео-рокабилли. Когда Британское Вторжение и соул обрели свой новый бит в подремонтированных версиях рока и госпела, Дженис Джоплин и Джими Хендрикс, чтобы закодировать свое послание в форму более интимную и одновременно более традиционную, выбрали древнюю печаль блюза. Жесткая 12-тактовая формула, размер в четыре четверти и три повторяющихся строки обеспечили твердые рамки, в которых они дали волю наиболее эмоциональной и экспрессивной форме, когда-либо принадлежавшей року.

Они использовали свои чрезвычайно напряженные, интеллектуальные блюзы в качестве телеграфного кода. Прокачав себя через собственные нервные системы, они отринули свою самость в угоду электрической лихорадке. В экстремальном и предельном развитии искусства блюза Дженис и Джими являют собой такую хрупкость (за пределами которой – ничто), когда чувство и техника сливаются в идеальном созвучии, точно так же, как Бесси Смит и Роберт Джонсон были овеществлением совершенного момента блюза, как развитой формы искусства.

.

В переизложении блюзового катехизиса Дженис и Джими были конспективны и креативны по отношению ко всему предшествовавшему. Но их способ исповедования блюза имел мало общего с правоверным копированием блюзовых пуристов. Британские рок-антиквары были принципиальными сеятелями того «чистого», ретро-архивного блюза, симптомом особенного английского очарования от заплесневелых и старомодных форм американской музыки. Подобно фолку первоначальным импульсом этих раскопок было желание воссоздать забытую, идеальную культуру без примесей современности.

Ностальгия по Дельте (грубый эквивалент сентиментальной преданности городских обитателей коттеджикам, увитым виноградной лозой) неизбежно цеплялась за белый блюз.

Будучи музыкой перемещенных лиц, блюз базируется на переменах, и со скитальческим недоверием к стабильности его подвижные части приспособлены к возможным перестройкам в изменяющихся обстоятельствах. Родовая форма блюза весьма благодатна; изменения постоянны, и отступления, формально имплантированные в 12-тактовую структуру, являются теми чувствительными местами, позволяющими деформировать ее бесконечно. От джаза – своего интеллектуального отпрыска – до незаконнорожденного дитя – рок-н-ролла – многогранные адаптации блюза демонстрируют, что он действительно зарабатывает на переводах.

Призванный в прошлом (том прошлом, в котором были утрачены вещи, деньги, любовники и юность) разоружить боль, излагаемый с самоуничижительной бравадой, блюз всегда старался дистанцироваться от описываемых им несчастий. А это не так-то просто.

Заточённая в юдоль повторяющихся невзгод, непременно повторяемая первая строка – одновременно и приговор, и освобождение, фатум и свобода, проклятие и изгнание дьявола. Это бесстрастное соблюдение установленных норм делает блюз лирически утешительной формой, анахронизмом. Отвернуть блюз от его горестных формальных утешений – значит выставить на всеобщее обозрение его узловатые, искривленные корни; терзать и отпускать, напрягать до изнеможения иероглифы его эмоционального языка.

В исполнении Дженис Вы никогда не услышите эрзац-блузовой аффектации, присущей многим белым исполнителям. Она никогда не вымолвит, как Мик Джэггер, «поиз пришел на станцион», но если для Роллингов это способ подчеркнуть искренность, то для Дженис отсутствие иронии – это знак одержимости, погружения, простодушия и добровольного ухода. Во всяком случае, Англия просто никогда не была способна вырабатывать тот же самый постоянный ток.

Дженис детонировала истерию, скрытую в блюзе. За это «отступление» от блюз-кода невозмутимости ее критиковали скорее белые, чем темнокожие. «Дженис Джоплин поет блюз так же мощно, как и любая черная,- сказал Б.Б.Кинг.- Она поет о войне полов».

Не ограниченные формальным или культурным давлением, Дженис и Джими попытались заменить элементарную скрижаль блюза на его хрустальную сердцевину. Они вызвали к жизни зловещих духов взаимодействующих между собой различных напластований блюза – духов блюза. И, несмотря на полный провал в пространстве и времени, нестабильные элементарные силы материализовались, что вызвало к жизни разноцветное буйство подзабытого Глубинного Блюза Западной Африки. Этот блюз заставлял галлюцинировать, чтобы донести всю интенсивность того необоримого гласа, что услышали поначалу Дженис и Джими.

— По радио крутили всю эту дребедень пятидесятых годов,- сказала Дженис.- Это выглядело так неглубоко, сплошная умца-умца. В этом не было ничего. А потом я услышала Лидбелли, и это было подобно вспышке. Для меня это поимело значение.

Они с Джими будто бы захотели поэкспериментировать не просто с блюзом, а с тем первородным импульсом, который создал его: насилие, эротика, безумие и примесь мятежа той поры, когда блюз еще не был зашифрован и подвергнут иронии. Растущая тенденция к иррациональному, разброс блюзовых форм, радужный перелив частиц, оставленных в его русле… Дженис и Джими попытались адаптировать блюз к окружающему его хаосу. Но они обнаружили в блюзе последовательность запретов таких же, как и в обществе, которое ограничивает и не допускает, они запечатлены как в форме, так и в череде нот, заключенной в двенадцати тактах. Все то же старое фатальное предназначение, блюз в образе содержанки.

.

Поезда, машины, автобусы, перекрестки, утрата, расставание, одиночество. Обозримый язык блюза… Песня скитальца, его путь всегда лежит прочь – от его дома, любви, корней.

Это бегство бродяги; миф свободы и презрение к ограничениям, которые Дженис прекрасно распознавала.

Странствующий рассказчик из глубин блюзовой мифологии знает, что, чем дальше ты идешь по этой дороге, тем больше все оставленное позади будет терзать тебя. Он поет свою песню, чтобы утешить, оправдать и простить себя. Эта его история – «исповедь» перед другими не освобождает его от изоляции и не скрывает его осведомленности о том, что истинная аудитория — это он сам, старающийся ускользнуть.

Повтор несправедливостей, входящий в блюзовую форму, кажется, говорит, что простое изображение оживляет вещи, а при переходе к самоироничному месседжу, — что вещи могут изменяться. Блюз повествует о пути перемен – в сердце, разуме, временах. В сердцевине лежит тяга к перемене мест, смене точек зрения, и, если Козмик Блюз (альбом Дженис Джоплин и Козмик Блюз Бэнда «I Got Dem Ol‘ Kozmic Blues, again, Mama» — прим.перевод.) – апокалипсис рока, то блюзы Дженис были о крайней необходимости внутренних перемен. Ее месседж себе и всем нам: «Ты должен меняться!»

Певец дает свой голос «улице безъязыкой» и готовит тебя к тому, что времена-таки настанут. Как говорит Альберт Кинг, «Блюзы рассказывают настоящую историю. Они поют о действительно мерзких и поганых вещах, которые могут с тобой произойти. Если сейчас ты о них ничего не знаешь, то еще узнаешь. Некоторые из молодых никогда не грустили и они просят тебя рассказать, что это такое. Может, блюз выражает все то, что они не могут пока вымолвить».

.

Блюз – язык животных. Хоулин Вулф завывает и стонет; карканье, вопль, вздох. Гитары плачут, говорят и воют, губные гармошки стонут, кричат, как дикие гуси, и свистят, как дудка бригадира. Голоса сбиваются на простой шум.

Блюз – это возглас небес, встречающих горизонт, когда обзору нет конца. Блу-у-у и у-ух-ухз блюза не означает «Я потерял тебя, крошка». Это заболевание носит имя одиночества:

Постель ты стелешь жестко,

а говоришь, что мягко в ней.

Блюз – шутка для подростка.

Постелью не хочу болеть твоей…

Лайтнинг Хопкинз

Подобно мощному растворителю невзгоды плавят слова на Ваших глазах. Все исчезает в этой жиже, растворяется в слезах:

Я – птеродактиль

Я – гнусный снеговик,

Что плачет по твоей любви…

Питер Элбин «Гусеница»

Подобно плащу Илии, потрепанная приспособляемость блюза – законное наследство всех формотворцев, но лишь те из них, кто сначала изменит себя, обретут право переплести «реальность» со своими желаниями. Подавление натуры и призыв теневых обертонов сверхъестественности – волшебная, скандальная традиция блюза, дань его духу.

Блюз – мистический язык заклинаний, проклятий, дурных предзнаменований старых религий Западной Африки: жу жус, макумб, грис грис, Костей Черного Кота, пыли придурка, корня маленького Джона-Завоевателя. Эти укоренившиеся суеверия, напитавшие мочо-магию и перегнанные в духовную субстанцию, мудрено запрятаны среди приземленных жалоб на женщин, мужчин, виски, деньги и весь этот мерзкий старый мир, над земным цинизмом которого глумятся.

Дженис и Джими обнаружили, что блюз (в целях безопасности, иронии, суеверия) умышленно скрытен. К примеру, они поступили явно недвусмысленно, отклонив неписанный закон самозащиты блюза – «но я был крут» — и вовсе не для того, чтобы обострить личные опасности, связанные с этим грехом.

Конечно, глядеть в пустоту или глаза Брижит Бордо было спасительным времяпрепровождением для Первого Великого Психоделического Поколения и ребят, торчавших от кислоты в конце шестидесятых, но Дженис и Джими хотели действительно ступить на эту экзистенциальную стезю бытия, очарование которой отразилось на их собственной убежденности, так негативно протащившей их к скорому концу. Эти летальные риски были, конечно, слишком хорошо знакомы блюзу. «Коль не будет несчастья, то и счастья мне не узнать»- это, по большому счету, центровая шутка.

Вот вокруг этого-то заглавного нуля и ходит блюз на цыпочках. В центре – Мальстрем, который Дженис и Джими сымитировали своими жизнями и из которого не спаслись. Это такое коварное блюзо-говорение, которое с весьма отчаянным проворством давит на все, о чем стенают. Но в случае Дженис и Джими оно достигло такого неистовства, что обернуло их к скрытой трагедии, которую блюз всегда вымаливает заклинаниями, но тщательно отвлекает от нее внимание.

Это сгущение атмосферы и интенсификация страстей – есть древний каменный лик блюза, отслеживаемый по смертельному отклику. Сорт гальванизации, которая ставит на дыбы старый скелет блюза и вновь позволяет ему шагать, типа, восстань, Лазарь!

.

ДЖЕНИС В «БОЙЗ-ТАУНЕ»

.

Хриплая девица, снабженная выпивкой и радостно выпаливающая «Привет, пацаны!», каковой выступала Дженис, была свежей инверсией андрогинных подходов, утвержденных рок-н-ролльными гитаристами и ведущими певцами. Ранний Элвис испускал сомнительные секс-сигналы. (Поскольку его идолом был Джеймз Дин.) С элвисовского (хочу заменить твоего) плюшевого медвежонка до инопланетного трансвестизма Боуи, рок-н-ролл всегда рассматривал мужской гермафродитизм, как аксиому.

Мужская эстетика считала его признаком чувственности и вызовом обществу, порывом к свободе из установленных сексуальных табу. К тому же это связывало мужчин-звезд с аудиторией, всегда состоявшей по большей части из молодых девушек. Но такие исполнители, как Литл Ричард, Мик Джэггер и Дейвид Боуи, включая в свои действия женоподобную манерность, имели склонность и к тому, чтобы ассимилировать роль, которую женщины могли бы играть в роке.

Когда Дженис объявилась в Бойз-тауне со своим близким другом, по-свойски изобразив из себя чванливую байкершу, банда с Боп-стрит (заправилы шоу-бизнеса – прим.перевод.) оказала ей весьма холодный прием. Вот те на, сэр, это ж девица из клуба, а ведет себя прямо как одна из нас! Девиц тут не бывало, да и как бы мы смирились с этим, будучи сами оборудованными такими причиндалами?

Подруги Дженис еще не были готовы к эдакой роли в бизнесе – или к роли «переходящего красного знамени». Ну, хорошо: для женщин было место в «муз-бизе» — как для адресатов песен о неразделенной любви, молоденьких ангелов, подпевок, куколок в стиле Мэри Квант, песенных стилисток, фолк-мадонн, наяривающих на гармониках и цимбалах, «групповых девочек» и даже «певиц-сочиниц» типа Джони и Кэрол.

Женский опыт в рок-корпорации простирался по большей части на должности подавальщиц, бордельщиц, фанаток, пресс-агентш, групи или таких комичных созданий, как рок-жена. Никто, говоря по правде, не был готов к полноправному, полноценному товариществу. Вопрос «Ты парень или девка?» обрел для Дженис совершенно новое значение. Они сказали, что она слишком мужеподобна. Это был какой-то Мики Стиллэйн переодетый в женское платье по случаю рождественского утренника!

Дженис в роли бесстыжей девицы-дебошира попросту не вписывалась в дамскую изнеженность, волновавшую мужских звезд рок-н-ролла. Женщинам-звездам – чрезвычайно натурально исполняемой ими пассивной ролью – предполагалось быть сексуально самодостаточными – преисполненными желанием, генерируемым ими в окружающих. Женщинам не нужно было включать в свои сексуальные отображения никаких дополнительных культурных кодов.

Роли, предназначенные женщинам, были во многих смыслах более ограниченными, чем коды мужского поведения, типа «со мной все в порядке, Джек», к тому же женщинам позволялось быть агрессивными, только если они сводили свой бунт к самопародии. Даже Мэй Уэстовскому аномальному анакондоподобному положению допускалось процветать только в контексте лагерного напускного женского пародирования. Решение Дженис было характерно экстремальным: она собиралась стать одним из пацанов.

В отличие от певцов-мужчин, которые, по крайней мере, намеревались создать свои собственные образы, стили и личности певиц должны были ваяться исключительно мужчинами. Согласно эффекту Пацанской Стены Фила Спектора само собой разумелось, что женщины неспособны функционировать без мужского «ноу-хау». В этой спекторальной мифологии женщины были некой прекрасной пустотой, в которой маэстро, типа менеджера, продюсера, аранжировщика или композитора мог по своему усмотрению воплотить разные фантазии. Допускалось слыть ранимой, беззащитной и безнадежно нереализовавшейся; женщины были ограничены своей неполноценностью. И созданы для того, чтобы, по большей части, признавать это в песне.

За всем этим скрывалось заключение, что «певички-цыпочки» взаимозаменяемы. Женщины в поп-музыке были аморфной сексуальной субстанцией, которая по определению нуждалась в ваятеле-мужчине. Повинуясь чему-то, типа комплекса Винилизации Девы Марии, плодотворящее Сиятельство Фила обогатило девичьи группы его «мальчишеской гениальностью».

Но Дженис сама выдумывала себя и создала нечто столь изысканно очевидное, что это вышло за рамки патронального контекста менеджеров, продюсеров, сочинителей, ансамблей, аранжировщиков и публицистов. Само ее существование, казалось, по умолчанию освободило их от обязанностей.

Каждую спетую песню Дженис делала своею по суверенному праву своей харизмы. Даже когда эти песни уже были чьими-то хитами, она присваивала их в качестве собственных историй: «Кандалы и цепь», «Может быть», «Маленькая грустная девочка» и «Кусочек моего сердца». Дженис столь идеально расширила присущую ее песням рефлексию женской чувствительности и достигла такой завершенности материала, что с той поры весьма немногие попытались сделать нечто подобное.

.

Ее гиперболизация превращала любовные песенки в скорбную песнь о цивилизации и подавлении (ее отпрыска). И, если Дженис казалась хронически требующей ответов от неспособных их дать («Скажи, слепец, а где мой путь домой?»), то ее чрезвычайная демонстрация беспомощности обретала собственную ценность и трансформировалась в отчаянный певческий отказ, переходящий в морализаторство: «Матери, закажите своим детям делать то, что я совершила…» Отсутствие ресурсов у женщины она сделала проблемой политической.

Раздробленные ноты и перегруженные паузы, понижение, которое ее голос проволакивает через ноту, без разочарования покидающую состав языка, эти чревовещательские сдвиги в пении Дженис идентично отражали бесстрастное отчаяние той, что растроена биологическим уделом и, к сожалению, постоянно испытывает насмешки, порой — высокомерие.

Ее возможность одновременно брать несколько нот (разбивая на две или три модуляции) и заикание в ударных моментах создавали настроение скрытого волнения и предчувствия, которые Дженис довела до предела в «Кандалах и цепи». Это был звуковой саспенс, который сочетал головокружение от сексуальной страсти и психическую, обусловленную наркотиками, приостановку в океаническом ощущении эйфории. Эмоциональные состояния стали неразделимы.

Относясь к деперсонификаторшам женщин (эффект Джуди Гарленд), сама Дженис действовала как бесполая, неэротичная, антигламурная звезда, в противовес тому, что, как она думала, ждут от нее (и аудитория подтверждала эти предположения). Она носила браслеты и ожерелья, туфли с золотыми стременами, как сбрую подневольности. Кто написал о Дженис хоть строчку, не использовав один из тех эпитетов, которыми она дразнила нас, нервный предикат, защищенный описательством (проститучьи лодочки, неоновое оперение) и принаряженный праздными корректировщиками в огромные гиперболы (наряду с несколькими самыми кричащими из тех, что она смогла найти)? Повинуясь иронии Дженис, амбивалентная идея гламура часто граничила с китчем. Это была комбинация фольклора и трэша, крошка с золотым сердцем на высоченных каблуках.

Дженис была не первой в этих гение-винных А-мерикосовских Медико-шоу. Она придерживалась давней традиции криводушия, в которую историей зачислены ностальгия по Дикому Западу, Баффало Билл, Марк Твен и Тедди Рузвельт. Сексуально подразумеваемое в ее конечной инкарнации имя «Жемчужина» (затертый подход) было комментарием к роли женщины-звезды, так же как и во времена «Большого Брата» — «дерюги и рухлядь», соседствовавшие с ожерельем из куриных костей, идентифицировали ее с хиппи, битниками, черномазыми, индейцами – феллахами всех времен и народов.

В конце концов, Дженис оставила свои хипповые примочки. Хиппи были слишком эксклюзивны, слишком элитны; от них несло культом и безвкусицей. Она отправилась на поиски более мифологически-пограничного, более эксклюзивного, более американского образа.  Хиппи, по определению, были не так уж универсальны. Отказ Дженис от эстетики хиппи в пользу более традиционного, самооправдательно мишурного личного стиля был скорее призван поработать с амбивалентной, охватившей ее звездностью, чем с логически последовательной идеей моды. Жемчужина, характер Дженис, встающий в воображении в последний год ее жизни, был кульминацией образчика дешевого бара, который она разрабатывала, начиная с первого момента истины на монтерейском поп-фестивале. Дженис сбросила свои хиппово-битнические одежки на субботнем полуденном выступлении, чтобы в воскресный вечер выйти окрашенной в позолоту – это был сдвиг – от хипповых побрякушек к проститучьему блеску – так ознаменовалось появление Жемчужины.

Дженис не хотела быть культовой героиней.

КАНДАЛЫ И ЦЕПЬ

«А вот любить – на моих условиях. Каждый

знает лишь один способ. Свой собственный».

Дженис Джоплин (цитируя Чарльза Фостера Кэйна)

.

Дженис настаивала на том, что грядет яркая, ослепляющая разноцветьем, любовная встреча с разукрашенными (для пущей сексуальности) ногтями на ногах. Подобно фантазийным мирам готических рыцарских романов и рекламы кока-колы, она представляла себе любовь таких непомерных размеров, такой экстремальной и абсурдной, что это превосходило не только возможности реального мира, но и реальную возможность удовлетворения. Так или иначе, но ее арии безответной любви и живописные картины вечного блаженства просто не могли вынести той атмосферы, что царила вокруг ее песен.

Дженис верила в каждую из всех этих грошовых влюбленностей. Дай мне эту любо-эвь! С этим была действительно целая история. Несовременная, я полагаю, но Дженис, по большому счету, была самой несовременной из всех, кого я встречал. Конфуцианское предсказание судьбы, обнаруженное на полоске бумажки в печеньице, сбылось.

Каждый раз случалось одно и то же: «Ох, голубок, я так влюбилась в этого огромного медведя в человеческом обличье! Встретила его в Сан-Хосе. Ты не поверишь, он чистил бассейн в Рамада Инн!» Как и следовало ожидать, встретишь потом этого парня, а он оказывается каким-нибудь нарком с Лагуна-бич; потом ты удивлялся, ну, почему она связывалась с такими конченными ж@пами. Может, потому, что быть несчастной ей было привычнее; может, если бы она нашла того, кто действительно позаботился о ней, то заскучала бы? «Слишком много – тоже нехорошо!», как говорят в Техасе.

Во всяком случае, ни одного из них не оказалось достаточно. Дженис ничего не было достаточно. И, как только приходило разочарование, каждый раз бывало, как в первый: «Ты не поверишь, что этот маматрахатель делал со мной! Со мной, парень, после всего, что я сделала для него. А ведь все, чего я хотела, парень, было…»

Одной любовной интрижкой Дженис хотела компенсировать боль всей жизни; она хотела расквитаться с городом. Ее жизнь была подобием мыльной оперы о Диком Западе, которая даже Джейн-Катастрофе не сошла бы с рук. А Дженис была такой хрупкой. Каждый раз казалось, что случилось что-то плохое, что большой, уродливый, расползающийся, пропитанный машинным маслом город замаячит вдали и скажет: «Мы знаем тебя, и мы всегда будем правдой о тебе». Не важно, после чего, но Порт-Артур будет смеяться последним. Город, особенно твой родной город, всегда смеется последним.

.

Даже в обалденном мирке Сан-Франциско Дженис была первобытной островитянкой, взрослеющей в этой кутерьме. В противовес своему техасскому приятелю Чету Хелмзу Дженис нигде не чувствовала себя дома, и эта ситуация, казалось, только ухудшалась по мере роста ее успеха и признания. В Лондоне Дженис была фриком, новинкой в стиле Джеймса Брауна.

Для Дженис нигде не было этого «здесь», поскольку ему только еще предстояло стать ее домом. Было только «там», где ни детство, ни будущее не умалялись меньше своих действительных размеров, если, конечно, не преувеличивали сами себя. Вероятно, Жемчужине предназначалась быть такой передвижной тьмой; такой тихой, спокойной точкой в центре ее бесконечных противоречий.

Прошлое Дженис было ее призрачным любовником; всегда казалось, что сегодняшнее пение облечет плотью этого иллюзорного, вымышленного любовника и больше ничто не разлучит их вовек. Порт-Артур приучил ее к тому, что возлюбленный объект (подобно аудитории) всегда находится на расстоянии. Единственная возможность достижения – движение к нему, прочь от того места, где ты сейчас находишься. Я хочу этого сейчас же! (но не здесь же).

Порой казалось, словно Дженис чувствует, что человеческие взаимоотношения – разновидность помрачения рассудка. Жемчужине они были не нужны; исполненная буйной фантазии жизнь Дженис генерировала лишь иллюзорные отражения, обкрадывавшие события и отношения с людьми в ее реальной жизни.

Дженис отображала свое прошлое, круша вдребезги об наши головы образы боли и унижений. Будто бы она станет совершенна, только когда эти безжалостные отражения увидят и воспримут другие люди и, таким образом, они прекратят мучить ее.

Реальные любовники представляли собой угрозу втягивания в корыстные детали и банальный анализ ежедневной жизни; ведь человеческие экземпляры, несообразные наравне со стихотворными персонажами Дженис, могли существовать только в этих песнях.

Дженис предпочла не упрощать, разрешать или примирять свои конфликты – она была по натуре не способна на это. Последнее, чем она хотела бы жертвовать, была обольстительная презентация неудовлетворенного желания.

— Думаю, все, что произошло с ней, в конце, было уже слишком,- сказала Дженис о Зельде Фицджеральд.- Я пытаюсь сказать, что у нее были романтические порывы, тому подобная чепуха, и все это действительно с ней происходило. Так вот, что я думаю: это просто сводило ее с ума, будто мечтаешь о чем-то, а потом это случается наяву.

.

Энергия и курьезное отчаяние пения Дженис с его раздражительными, поддельными восклицаниями, в конечном счете, превращали грустные баллады в акт, обвиняющий романтическую любовь. Она демонстрировала нам доведенный до ужаса романтизм, — оцепеневшие мишени счастья в карнавальном тире – и обязывала нас почувствовать трагедию бедных влюбленных, которые поставили все на самый тленный и скоропортящийся объект любви,- плоть.

Дженис верила в неизменно счастливые последствия любви. Она создала яркое изображение любовного пути амстердамской проститутки; в живописных окнах района красных фонарей устанавливается сцена с такими символическими объектами, как лампы, кресла, телевизоры, вазы с цветами. Она рассматривала свои сильные желания под тем же углом, под которым в борделях смотрят на вожделение – как на серию неизменных навязчивых идей. Повторение, далекое от притупления этих иллюзий, создало лишь более насыщенную аккумуляцию благоговения перед воображаемым объектом вожделения (равно как и его унижения).

Память в известной степени вытесняет реальность, и Дженис предстояло растратить свою жизнь на поиски расплывчатой перспективы. Она занималась этим с каждым, кто позволял – во множестве каких бы то ни было неподходящих мест и обстоятельств.

Чужие любовные истории она рассматривала через окна – через красочное окно в жизнь, устроенную на разных уровнях, или чаще через ветровое стекло грузовика, мчащегося куда-то. Трогающие до глубины души чувства могли лишь промелькнуть перед взором: «Сидя у окна, глядя на дождь…»

«Бобби МакГи» была широкоэкранной калейдоскопической кинолентой, снятой из движущегося транспортного средства. Дженис несется «от угольных шахт Кентукки к калифорнийскому солнцу» на фоне американских жизней и жизненных стилей; припев, мимикрирующий под рок-н-ролльную балладу, звучит римейком прославленной «Эта земля – твоя земля». Даже коллаж из различных голосов и стилей – Тэмми Винетт голосит то госпел, то кантри, то рок с фолком – становится способом заполнить эти непрожитые жизни ее собственными впечатлениями.

Кто-то может представить Дженис одной из тех рехнувшихся, впечатляющих пташек, яростно и непрестанно взбивающих своими крылышками воздух над Техасом, Нью-Мексико, Аризоной и Калифорнией, игнорирующих обещания жениться, исходящие от ковбоев, нефтяников и гуртовщиков, машущих снизу шляпами, едущими вдоль пути, но всегда и неумолимо, прочь. Штаты отражаются в ее глазах с той скоростью, с которой она успевает переводить дух: «Мне нужно добиться своего, нужно добиться своего, добиться своего, нужно, нужно добиться своего». Она знает – сейчас день, солнце еще только карабкается в зенит… поэтому она рулит на Запад – чтобы это солнце было всегда над ее головой.

.

Прозорливые фантазии и сентиментальные мизансцены Дженис были всего лишь чуть более вспененными версиями ребячливого перебора воображаемых друзей детства. Ее песни стали призрачными возлюбленными в равной степени воображаемой Жемчужины, которая могла почти в буквальном смысле слова подчинять себе реальность.

Нас познабливает от осознания того, что для Дженис «достать с неба звезду» — вовсе не гипербола; это чувство выманивает нас из скорлупы трезвой скуки и возвращает в великий мир забытого детства, где мы можем выдумать все заново. Это – ребячья вера в единство всех вещей и непрерывность удовольствий.

Поверившие вновь ощущали себя ребенком, сцена стала для Дженис гигантской игровой площадкой, на которой она могла разыгрывать свое отсроченное детство. Для нее пение было актом веры. Ее голос с оттенками эмоционального звукоподражания неумолимо втягивал нас в водоворот песни, будто она для нас вызывала к жизни мир будущих возможностей, свободы и чувственности.

.

Больше не существовало дистанции между певцом и песней, которая в блюзе так стимулирует создание образа. Но, сметая ограничения, Дженис заодно устраняла какие бы то ни было преграды, которые могли бы перебить поток ее чувств и в результате нарушить связь с ее собственной жизнью.

Подобно уговору между любовником и любовницей (или аудиторией и звездой) тайный сговор Дженис с Жемчужиной был свят. Все разделяющие границы были разрушены. Когда она переплавила себя в Жемчужину, их притягательные сущности сгенерировали солипсический универсум; пространство меж Дженис и мифом о ней схлопнулось. Массовый успех означал, что выставление напоказ своей боли и утрат – теперь тоже часть представления, изображающего предельное значение этой боли безмерным. За стеной бравады безупречного постижения свойств героина Дженис смотрелась маленькой, хрупкой и одинокой – чьему росту препятствовала наглость ее собственного творения.

— Я торгую своим сердцем!- рассказала Дженис Ньюсуику. Но она продавала не только свое сердце (сердца певцов, чью любовь не разделили, давным-давно стали продуктом продажи). На торги выставлялась она сама — этот предельно эротичный артефакт рока. Но исключительность Дженис («Во мне есть я, плюс во мне есть они, и все это слито воедино».) обладала взаимообязывающим императивом – каждый должен любить Дженис, а порой Вам хотелось вымолвить то, что было очевидно даже для нее: Вы не можете любить каждого равно как не можете хотеть, чтобы каждый любил Вас. Подобно тому, как не можете возлюбить ответственность или муравья.

Безусловная идентификация Дженис со своим «я», которую она проецировала на аудиторию, и сверхъестественная синхронизация этого «я» с ее временем накручивали спираль неразберихи в тождественностях, которая не исключала ее осведомленности о последствиях: «Может, моя аудитория насладится моей музыкой в большей степени, если будет думать, что я разрушаю сама себя».

Ощущение преследования нарастало – Дженис все больше и больше искала утешения в наркотиках. Угрозы больше не имели права быть реальными для Дженис, чтобы не реагировать на них с иррациональной злобой. Ведь парочка, смеющаяся за соседним столиком, смеялась, конечно, над ней; а замечание, сделанное роуди, воспринималось как личное оскорбление. Ее собственная жизнь начала все больше обретать черты исчерпанности, а на публике это выглядело, будто Дженис впадает в состояние критического самоанализа.

.

«Никто бы никогда не влюбился,- написал Ларошфуко,- если бы он сначала не прочел об этом». Наши представления об истинной любви, полученные из книг, кинофильмов, журналов и песен, это, в конечном счете, — вид пародии. Бальзам на душу обратного преобразования настоящей любви! Так Жемчужина стала козмической карикатурой на Дженис.

Однажды я читала рассказ об одной старой оперной певице, которой ее парень сделал предложение; она отвела его за кулисы после своего триумфального пения, когда все скандировали ее имя, и спросила: «Думаешь, ты бы смог дать мне это?» Та история, ты понял, прямо поразила меня. Я знаю, что ни один парень никогда не даст мне того же ощущения, что и аудитория. Я сейчас по-настоящему крепко подсела на это, действительно отдалась целиком. Типа, думаю, долго еще не сверну с этой дорожки, а для совместной жизни с парнем это не сулит ничего хорошего. Да, это правда. Хотя говорить про это – ужасно, верно?

После отказа от попыток реализовать свою потребность в любви иными средствами, связь с мужчиной стала означать для Дженис нечто иное. Совершенно неизвестно, что.

Как у старой девы Колетт («такой сорт любви, что, казалось, не существует любви, достаточно совершенной для них … они отказывали сами себе, не соизволив объяснить свой отказ»), самоотречение Дженис стало собственно самопожертвованием. Ее Книга Любви представляла это, как абстракцию: нечто недостижимое, очищенное этой крайней недостижимостью. Кроме того, это было доказательством превосходства возлюбленной тех редких смертных, кто был способен на любовь, только когда она взаимна.

.

Дженис не могла рассматривать любовь в своей жизни, как товар для продажи. Это была своего рода духовная квинтэссенция, которую она ревностно оберегала, чтобы ту не заразил падший мир.

Песни Дженис стали неким Судом Любви (средневековые собрания придворных для разбора дел любовного свойства, проходившие в игровой атмосфере, но с соблюдением всех норм феодального права – прим.перевод.), где оклеветанному узнику любви она давала шанс быть услышанным «свидетелями». И, когда певица по большому счету брала сцену в свои руки, то изменчивость невыразимых словами, обуревавших ее эмоций была ошеломляющей в своей абсолютной, всепоглощающей энергии. Дженис адресовалась к своей аудитории, как возлюбленному.

И в делах любовных Дженис не потерпела бы никакого равнодушия.

.

.

ДЕНЬ СЕРЬЕЗНОЙ ВЫПИВКИ (МАЛЕНЬКИЙ СРЕЗ НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ — ДЛЯ ВАС, ЛЮДИ!)

.

Весь день играл на флейте он и пел,

Изрядно песни складывать умел,

Умел читать он, рисовать, писать,

На копьях биться, ловко танцевать.

Чосер. Кентерберийские рассказы. Пролог.

.

Дженис: Я спустилась сюда полтора часа тому назад. Ну, не удивительно ли, парень? Я думала скушать йогурту или чего-нибудь такого. Когда же тут откроются бары? В одиннадцать?

Мистер А: В десять.

Дженис: Ну, это гораздо цивильнее!

Мистер А: Единственной вещью, которая тебе достанется завтра, будет пиво.

Дженис: Я буду в Канзасе.

Дейвид: Сегодня ты отлично выглядишь, Дженис, почти… ну… как из Средних Веков.

Дженис: А разве вчера не было вечеринки, мужчина? Твоей обычной послеконцертной-в-полном-составе-в-том-же-мотеле убийственной гулянки? И ни одной групёшки под рукой. Я была там единственной цыпочкой, но не могла ничего себе позволить!

Дейвид: Это так печально.

Дженис: Поэтому неудивительно, что я так раздражена.

БАРНЫЙ РЭП № 1

Мистер А: Мы с Джонни пошли туда и напинали задницу Роджеру Миллеру. Напинали задницу. Говорю тебе!

Мистер Б: С Джонни каким?

Мистер А: Джонни Кэшем, парень. Ты слышал Джонни Кэша, так же? Он – единственный величайший певец в этой проклятой стране в настоящее время.

Мистер Б: Рассказывай.

Мистер А: Черт, он может петь все, что угодно. Госпел, кантри, баллады, рок-н-ролл… Ну, называй, чего там еще.

Мистер Б: Соул.

Мистер А: Чего?

Мистер Б: Ты попросил меня назвать такую вещь, которую он не смог бы спеть, и я сказал тебе, что хотел бы увидеть, как Джонни Кэш поет соул.

Мистер А: О чем ты базаришь? Он уже справился с соулом. Ты слушал его альбом с Джун Картер, сделанный в Святой Земле?

Мистер Б: Не-а. Должно быть, пропустил.

Мистер А: Это почти что самая соуловская вещь, которую ты слышал в жизни.

Мистер Б: Спокойно, это не настоящий соул, чувак. Я бы хотел услышать, как он сделает «Горячие штаны».

Мистер А: Хотеть не вредно.

Мистер Б: Но это моя точка зрения, понял?

Дейвид: Может, это и не соул, мужик, но он всяко велик.

Дженис: Черные и белые, черные и белые! Для вас это лишь кусочек настоящей жизни, люди! Дайте-ка я скажу, что думаю… я видела его выступление, «Шоу Джонни Кэша», один раз, и я решила, что хотела бы выступить в нем. Знаете, большинство шоу – такое дерьмо, будто распродажа пластмассовых капель дождя… а Джонни, он там сверкал, он был многомерен, говоря о тех вещах, что ранят его, что ранят вас. И говорил чистую правду. Об истине, чуваки, а я сидела себе и вдруг сделала стойку и – фюйть – вскочила, позвонила в офис и сказала: «Альберт, Альберт, включи меня в состав шоу, пока этот парень еще не уехал». Большинство сегментов шоу в стиле «Привет, люди!» — доброе старое дерьмо от Опры Гранд Оле, но, вот он беседует с камерой и говорит: «Когда мне было шестнадцать, чувак, я… то, сё…» — он не спускает с тебя глаз. Ты знаешь, грандиозный эффект, ты чувствуешь, что этот котяра говорит именно с тобой. Я тоже была откровенной на шоу Эда Салливэна. Я так старалась, а вышла, чуваки, ерунда.

БАРНЫЙ РЭП № 2

Дженис: Вот ты вкалываешь по-черному, добираешься до приемлемой для тебя точки и начинаешь распродаваться. Ты выбираешь имидж. Но… распродаваться по-хорошему ты можешь лишь однажды! Вот, насколько я понимаю, Том Джонс мог бы стать настоящим тяжеловесом в шоу-бизе. Я подразумеваю, что он мог бы действительно что-то значить в шоу-бизе. Он так талантлив. Но, в ту минуту, когда они его нашли, он поступил в продажу, они не дали его таланту подрасти. Нет, он выстрелил рано. Слишком рано!

Мистер А: Но у этой монеты есть и другая сторона.

Дженис: Может, я не в курсе того, о чем болтаю. Но, начав слишком рано, он оказался распродан всего за пять лет.

Мистер А: А почему бы и нет?

Дженис: С ним все в порядке… разбавленный Джеймз Браун. А ведь Том Джонс мог стать величайшим в мире певцом. У него талант. Он мог бы стать совершенным певцом. Я имею в виду, что он мог бы стать Джими Хендриксом Попсы! Именно что.

Мистер Б: Но тот-то прямо сейчас загребает деньги по всему миру.

Дженис: Так то — Джим Хендрикс, чувак.

Мистер А: Ну, мог бы иметь и больше. А ты чего добилась?

Дженис: Я все время перебиваюсь с хлеба на воду. Сидя здесь и пришпоривая себя горячительным.

Мистер Б: (со всей серьезностью) Не говори здесь об этом слишком громко! Люди могут неправильно тебя понять.

Мистер А: Или хоть не пришпоривайся «отвёрткой» (коктейль из водки с апельсиновым соком и льдом – прим.перевод.), блин!

Дженис: Я не нуждаюсь в ваших дерьмовых поучениях, парни. И пью на свои. Я просто потешаюсь над вами.

БАРНЫЙ РЭП № 3

Мистер А: Эй, а ты знаешь Тома Джонса?

Дженис: Да-а, Я делала с ним шоу. Он коротышка.

Дейвид: Том Джонс коротышка?

Дженис: Моего роста, дорогуша. Он выглядит примерно моего роста. Напялил накладные плечи и думает, что он мачо. И по ходу шоу вечно выдает сексуальные авансы всяким цыпочкам, потому что уже 15 лет женат на своей старой толстой жене. Поэтому на то шоу я захватила нескольких своих калифорнийских подружек. У меня есть несколько обворожительных динамитчиц, типа меня…

Мистер А: Лесбиянкам Дженис нравится?

Дженис: Что-о-о-о-о?

Мистер А: Лесбиянкам Дженис нравится?

Дженис: Нет, не сказала бы.

Дейвид: Она вовсе не говорила этого.

Дженис: Ну, короче… Сидим мы все за кулисами, попиваем Риппл и причмокиваем. А он разгуливает и все тянет свои штучки. Болтает с этой цыпочкой-скрипачкой, наклеившей пятнадцать пар ресниц, налакировавшей волосы до одеревенения и обтянувшей маленькую задницу поясом, ну, ты знаешь, от каких беснуются подростки. Я наблюдаю за ним, а он говорит вот эдак (с английским прононсом) «Ну, приветик, и как Ваше имя?» И гонит всю эту пургу пятидесятых годов. Короче, после концерта я застаю его одного и говорю, знаешь, какая проблема у тебя главная? Я вам все выдам, так как уже приняла достаточно для этого,- я сказала, а ведь тебе не нравится быть с женщиной. Ты хочешь только завоевывать ее, только уговаривать ее. А, позволь мне сказать тебе, что это совсем не то, что происходит сплошь и рядом, потому что женщинам, веришь или нет, это нравится так же как и мужчинам, если не больше.

Мистер Б: Больше! больше!

Дженис: Я сказала, давай взглянем правде в глаза, мужчина, тебе следовало бы попробовать эту хиппи-цыпу, потому что они знают, чего хотят, и им это нравится, мужчина. (Уэльский акцент) «Да, я не мог. Спасибо уж». Тогда я сказала: «А, попозже, голубок!»

Мистер А: Так он – импотентный секс-символ.

Дженис: Ну, может, и потентный, но просто все еще в образе старого мачо. Хоть и подпортил тогда свой мачизм.

Мистер А: Да ты их просто всех отпугиваешь. Ты слишком страшная.

Дженис: Да я же вовсе не те хиппи-цыпы. Я сказала «попробуй хиппи-цыпу», а не «меня», чувак. Поскоку, раз уж они заострились на это, то их ничто не испугает. Если что и может их напугать, так это сунутая в нос концепция о том, чего они хотят, и что для этого делают. Им нравится это осознание партнером собственной вины: «Я травмирую тебя. Я трахаю тебя. Я плохо обхожусь с тобой и делаю это на пределе своих желаний и возможностей своего члена». Это всё – мачизм. Очевидно.

Мистер А: А вот тут даже длинноволосая девочка не делает таких вещей. Ты не в курсях, где мы беседуем об этом. Тут Кентукки, блин! И ни одной коммуны хиппи!

Дженис: Да неужели?

Мистер А: А теперь послушай, что я наворочал. Двадцать лет браку, и я встаю и иду на дело…

Дженис: На что?

Мистер А: На всё. И завожу себе, с кем сожительствовать.

Дженис: Мужчину или женщину?

Мистер А: Женщину.

Дженис: То был лучший вариант.

Мистер А: Не то, чтобы я так уж ловко бил по мячу. Но меня все действительно достало. Однако погляди, моя хозяйка позволяет мне один день в неделю потреблять то, чего я заарканю.

Дженис: Пользуйся, пока можешь! (название одного из хитов Дженис Джоплин – прим.перевод.)

Мистер А: Она говорит: «Одну ночку в неделю ты можешь отвалить и иметь все, что заграбастаешь». За это я ее и люблю.

Дженис: А где она в данную минуту? И что, ты думаешь, она поделывает, пока тебя там нет, и ты оттягиваешься?

Мистер А: Ну, если она тоже развлекается и счастлива, то – отлично.

Дженис: Я выпью за это.

Мистер А: Меня это не напрягает. Пусть ей достанется то, до чего она сможет дотянуться.

Дженис: Нет, мужчина. Сказать тебе кое-что, чему я однажды научилась от одного котяры? Меня напрягает рассказывать, как он меня заарканил, а потом запродал со всеми потрохами. Этот мой кот сказал: «Послушай, детка, если кто-то проговорился,- все кончено. От тебя ведь не убывает, правда? Это же не кусочек пирога». Ни одна цыпочка не овладевает котом в полной мере. Как я считаю, мы просто пользуемся ими. Если справишься, то в общем-то останешься с тем же, с чем была, только будешь чувствовать себя получше.

Мистер В: Стукни-ка по ящику (подразумевается музыкальный автомат – прим.перевод.).

Дженис: Но меня в нем нет.

Мистер А: Да, этого ты не исполняешь, леди.

(Джук-бокс издает звуки битловской песни «Не подводи меня»)

Дженис: А ведь действительно, не подводи меня!

Мистер А: А чего это там играет?

Дейвид: Не сбивай меня…

Дженис: И не затыкай мне рот, а то я убью тебя. [Хихиканье] Не знаю, чего это я заболталась – я же за всю свою жизнь, чувак, даже не ударила никого.

БАРНЫЙ РЭП № 4

Мистер В: Я один из самых постоянных посетителей этого отеля, и не знал, что вы въехали сюда.

Дженис: Я скажу тебе кое-что, мужчина: никто в этом местечке не знает, кто я, черт возьми, такая – даже не переживает об этом. Восьмидесятилетнему бармену насрать на это. Надо просто обслужить меня согласно закону о гражданских правах, и все. Я не возражаю. Но вот на прошлой неделе я была в баре – так они попытались вышвырнуть меня, потому что, видите ли, на парне, с которым я пришла, не было пиджака. Да, они просто не хотели, чтобы мы там находились. Сели, клюкнули, выложили сотенную бумажку и разбили ее. Я обожаю эту возможность. Еще не так давно я не могла этого себе позволить. Я обычно умоляла: «О-ох, мужчина, давай ты!»

Мистер В: Хочу, чтоб ты встретилась с моей женой…

Дженис: Могу я высказаться?

Мистер В: Она больше не хочет, чтобы я пел. Я обычно играл с Джонни Тэйлором. Я не так уж плох.

Дженис: Без булды?

Мистер В: Это мой дом, тут уж ничего не поделаешь…  Мне 35, паимаишь?

Дженис: Он старше меня, врубаетесь? (Хихиканье)

Мистер В: Так она и говорит: «Эл, займись хотя бы своей фотографией, возьми себя в руки». Единственное занятие. Вот так. Я всю жись колесил туда-сюда. Имел ансамбль, кучу «копченых» пластинок.

Дженис: Отмотай-ка пленку назад. У меня имеется, что сказать, это было очень важно, для меня, как показалось.

Мистер В: Ты в ее ансамбле?

Дейвид: Нет, я… ну…

Мистер А: Состою при ней. Я напишу тебе твои строчки, о’кей?

Дейвид: На самом деле я из Роллинг Стоуна.

Мистер В: Вы как-то все играли в Милуоки?

Дейвид: Нет, я, к сожалению, не Чарли Уоттс…

Дженис: Это такое рок-н-ролльное издание, и он пишет статью обо мне в Стоун.

Дейвид: Лучше б я был в составе Роллингов.

Дженис: Нет, лучше б ты не был, голубок. А теперь, о чем же я тебе рассказывала? Не напомнишь, золотце?

Мистер В: Послушайте, я подумываю купить себе ферму. Не для того, чтобы пахать там, панимаишь. Просто иметь 15 акров, несколько лошадок. Видите ли, моя жена, она от лошадей просто без ума…

Дженис: Боже мой! Обычная барная беседа. Я люблю, мужчина, барную беседу! Четыре человека болтают, никто никого не слушает, кто-то постоянно обижается, другой котяра постоянно вклинивается с монологом о своей машине, изъятой за невозврат кредита или по другому чрезвычайно важному поводу,- «И тогда я сказал тому парню…» — а третий постоянно извиняется. Этот третий кот говорит: «Мне правда жаль, что я минуту назад…» Говорил о синема-веритэ! (от француз. реалистичного кино-жанра – прим.перевод.) Все выпивают себе. Сука, сука, сука, сука, и каждые четверть часа они обнимают друг друга со словами: «Я извиняюсь, но ты, старина, лучше всех, кого я встречал».

Мистер А: Вы в любой момент можете нарваться на неприятности, леди.

Дейвид: Эй, мужичок, ее уход будет в лом, ведь столько людей ей рады…

Дженис: Да я не об этом, мужчины. Я вот о чем: о личной конфронтации. Единственно, чего я не люблю, — путешествия в статусе звезды. Я даже не пытаюсь сказать: «я – важная персона, оставьте меня в покое». Я разговариваю один на один. Пытаюсь сказать: «Я покупаю себе выпивку, Вы не смеете надоедать мне». А все эти барные коты, мужичок, стараются поднять меня на смех из-за моих титек, оперения…

Мистер А: Т-ты знаешь, я бы не прочь взглянуть на твои титьки…

Дженис: Обзавидуешься! Обзавидуешься! [официантке] Если счет готов, я подпишу его. Может, у вас все учитывается автоматически?

Официанта: Да, вот он уже оплатил Ваш счет.

Дженис: Ого-го, голубок. Так приятно слышать. Похоже, ты знаешь, как обрадовать девушку. [Хихиканье] Славно!

Дейвид: Да, пустяки…

Дженис: Я за все плачу – сигареты, выпивон. Никто не раскошеливается, кроме меня. И у меня создается впечатление, что ни у кого нет денег, кроме меня.

Мистер А: Эй, это все записывается?

Дейвид: Да, не важно, пишется или нет. Это же хэппенинг.

Дженис: Давайте допустим, что оба наши светила знают толк в том, чтобы припомнить, кто что сказал, не важно, было записано это или нет. Если люди противоборствуют, это не так уж и важно. Можешь ты это понять, чувак? Продери глаза-то! Тебе больше ничего не остается.

Мистер А: Ну, хорошо, а можно мне еще одну сигаретку и заодно уж залезть к тебе в штаны?

Дженис: Вот уж не сегодня, не думаю.

Дейвид: Охолони, мужичок. Я тебе это говорю.

Мистер А: Я скажу тебе одну вещь. Я один домой не ухожу.

Дженис: [стеная] Да что ты?!?!

Мистер А: Ну, ты же сказала, что можешь пойти, куда захочешь? Делать что угодно, когда угодно, где угодно, так ведь?

Мистер В: У нас свободная страна, мужик.

Дженис: Для меня – это новость!

Дейвид: Это – жизнь.

Мистер А: Тем не менее.

Дженис: Вот, я вспомнила, что говорила. О том, как пришла сюда и столкнулась с паршивым обращением. Грубостью и мерзостью, как только вошла сюда.

Мистер В: Но, дорогая, ты же – зна-аа-ме-ни-тость!

Дженис: Да, это – отбросы общества. Будучи поп-звездой, я ничего не могу поделать с этой ролью, с этой работой, захватывающей всю жизнь. Потому что, что значит поп-звезда для 80-летнего бармена? Насрать ему на все это, ты понял?

Мистер А: Да ты сама какая-то подкрученная, чё такое несешь-то?

Дейвид: Эй, а ты-то откуда, мужчина?

Мистер А: Я из Нью-Йорка.

Дейвид: Дерьмо собачье.

Мистер А: Друзьям по выпивке так говорить не след.

Дейвид: В Нью-Йорке, разве ты никогда не замечал, люди все время норовят обидеть друг друга.

Дженис: Ха-рэ! Ха-рэ! [хихикает] Мне нравится Нью-Йорк!

Мистер В: Вы, конечно, сбили меня с толку, но сейчас я мог бы сказать, что ты, парень, изучаешь тут нас всех.

Дженис: Ну, это лучше, чем играть в «Узнал – не узнал». Ох, мальчик, что за утро! [хихикает]

Мистер В: Ну, а тебе-то, чувак, надобно понять этих мужичков. Ты-то из Нью-Йорка, а те, что внизу, из восемнадцатого века.

Дженис: Я сидела тут полтора часа. И ни одна чертова персона не заговорила со мной. И вышвырнуть меня не могли, и так и пялились, сидя у стойки…

Мистер А: Знаишь, я подумал, что ты одна из хиппи…

Дженис: Так я одна и есть.

Мистер А: Да, знаишь, одна из этих хиппачек. А как мне было знать, что ты – Дженис Джоплин?

Дженис: Но я именно таковой и являюсь, мужичок,- хиппи-цыпой. И, чтобы выжить, я плюю на это с высокой колокольни.

Дейвид: Ручаюсь за нее. Три года тому назад я видел ее поющей из кузова грузовика.

Мистер В: Я видел, ты тут тоже сидел. Но я-то черный, мужик, можешь ты понять? Ни один черномазый котяра не посмеет подойти и вытолкать вон белую цыпу.

Дженис: Да я не говорю о выталкивании меня, чувак…

Мистер А: Знаешь, чего? Да у тебя вообще крыша поехала.

Дейвид: Ну, погляди, ей же не нужно, чтобы ее выталкивали, ну,… ее друзья.

Дженис: Точно, думаю, это – по-нашему!

Мистер В: Так ты хочешь встретиться с моей женой? Хочешь ее встретить?

Дженис: Ну…Вообще-то я баб недолюбливаю… [хихиканье]

Мистер А: Дай-ка я угадаю… она – белая?

Дженис: Ну, какая разница, мущина, не мог сдержаться?

Мистер А: (к мистеру В) Слышь, я еще не готов встретиться с тобой по-настоящему.

Мистер В: Дак, это ж поворот кругом!

Дейвид: Тебе надо быть готовым к этому, как говорит госпел.

Мистер В: Нам всем туда сбираться [поет] «На поезд тот…»

Дженис: Я делаю все, что от меня зависит. Это лучше, чем скучать, правда? Лучше, чем мыкаться со своей неудачей в Луисвилле, штат Кентукки.

Мистер В: Мы… а как тебя звать-то?

Дейвид: Дженис. Дженис Джоплин.

Мистер В: Три недели назад у нас закончился медовый месяц.

Дженис: Нет, правда, я бы мечтала встретиться с твоей женой.

Мистер А: Я был бы горд встретиться с твоей женой.

Дженис: Скажи ей, чтобы она подтащила сюда свою задницу; я оплачу ее выпивку.

Мистер А: Не говори так, у меня в кармане фотка моей девушки.

Дженис: (официантка что-то шепчет ей на ухо и она истерически хохочет) Вы не поверите, что она мне сейчас сказала! [разнузданное хихиканье] Да, вы просто не поверите. Наша официантка только что поведала мне премерзейшую шутку. Она шепнула мне на ухо: «А ты слыхала о девушке, которая приняла душ под одновременным воздействием ЛСД, антиперспиранта и кентуккского жареного цыпленка?» — «Нет»,- сказала я.- А та продолжила: «Девица была взволнована, дыханье ей сперло, а пальчики… пальчики оближешь!» [хихикает]. Юг, ребята.

Мистер В: Мой племянник, хоть он и занят сегодня на работе, но он может сыграть на гитаре так, как вам и не снилось. Он играет суперский фанковый бас…

Дженис: Наклевывается одна из тех абсолютно безумных, неконтролируемых барных бесед.

Дейвид: У меня все под контролем, Дженис, я люблю тебя.

Дженис: Ты же намеревался сделать статью обо мне, мужчина. Долбанная реальность!

На уровнях ритуала, экстаза и метафизики среди прочего допускается вознесение, отменяя Пространство, Время и «участие» человека в Создании Мира, почему он остается в том же состоянии «заново рожденного», оставаясь современником рождения Мира…когда существование и Время впервые проявились воедино…А радикальное «лекарство» от экзистенциальной муки было найдено путем обратного блуждания по следам, оставленным на песке памяти.

Мирча Элиаде, «Мифы, сны и мистерии»

.

НА ЗАДВОРКАХ ЛУИСВИЛЛА

.

Репортерша: А Вы выпиваете перед тем, как выйти на сцену?

Дженис: Я никогда не выпиваю перед выходом. Если приму часа за три-четыре до выхода, за час, плюс во время шоу, я не получу того наслаждения от выступления, потому что просто не запомню его. Пару недель назад я решила, что музыка звучит так хорошо, что мне хочется купаться в ней. Люди обычно говорят мне: «Ух, ты, Вы там выдаете и то, и это», а я отвечаю: «Ух, ты. Звучит классно. Хотелось бы и мне побывать в этом навороте».

Дейвид: Ансамбль звучит грандиозно, в самую тютельку.

Дженис: Голубок, голубок, говорю же тебе, музыканты грандиозны. Я чертовски горда ими. Я просто замаялась побуждать их к свершениям, каждый день целовать каждого и твердить, что я люблю их, чувак. Это – лучший коллектив, который мне когда-либо доставался. Они идут за мной след в след. Они следуют за мной, ты заметил? Когда я модулирую вниз, они переходят на бибоп, а, когда вверх, то отзываются «боп», «боп», «боп». Они такие молодцы. По-настоящему большие таланты.

Репортерша: А как Вы их нашли?

Дженис: Ох, ну, тут и там. Некоторых из них нашел для меня Альберт. Кто-то повстречал еще кого-то.

Дейвид: А как это ты отказалась от духовых?

Дженис: Громкость звучания. Многие жаловались на избыток шума. Мне нравятся духовые, чувак. Тот напор, который они создают. Но с ними такие проблемы в дороге, столько шуму, такое столпотворение на сцене. Короче, оно не сработало. Я люблю работать с духовыми, потому что они выдают тебе настоящий «пиф-паф!», в котором я нуждаюсь. Но потом в отелях возникают все эти проблемы вторничного утра (похмелья – прим.перевод.), исполнители не кажут носа в условленный час.

Репортерша: А что говорят люди в отелях и ресторанах, увидев Вас в таком одеянии?

Дженис: Да-а, они по большому счету оскорбляют меня. Обращаются со мной как с теми, кто для них нежелателен, кого они не хотят видеть там. Но все зависит от того, насколько они крепки в своих убеждениях.  Можно уйти и сказать: «Да, в гробу я их видала, я не обязана терпеть все это», а можно показать свои денежки, и они позволят Вам остаться. Каждый, кто выглядит необычно, подвергается гонению. Я выгляжу прелестно необычно, но стараюсь изо всех сил!

Дейвид: А почему, ты думаешь, люди хотят бороться с теми, кто выглядит необычно?

Дженис: Думаю, что тут не все так просто. Потому что они боятся. Они пытаются сказать: ты им не нравишься. Вот почему. Но почему ты им не нравишься, я не знаю – то ли это убеждение, то ли – нервозное предубеждение. Может, их сынок наглотался кислоты, а может, они думают, что ты собрался грабить банки. В основном, все от того, что ты «путешествуешь» по-другому, чем они.

Дейвид: Думаю, они говорят: «Мне не позволено выглядеть так. А они-то почему себе думают, что им позволено?» Думаешь, не так?

Дженис: Вероятно, да. А может, им просто не нравится твоя грёбанная задница?

Репортерша: Вы – пессимистка?

Дженис: Аааа-ххх… Раньше я так и думала. Я была настоящей пессимисткой, настоящей циничной сукой. А потом где-то прочла формулировку, гласившую: «Пессимиста нельзя разочаровать, а вот оптимиста – как два пальца обосс… об асфальт». По этой максиме выходило, что я – оптимистка. Но я все-таки рассматривала себя довольно циничной персоной. На прошлой неделе они назвали меня «пташкой при полном параде». «Вот идет наша пташка при полном параде».

Дейвид: Кто это сказал?

Дженис: Ну, мой дружок. Один из моих повёрнутых дружков.

Репортерша откланивается. Дженис спрашивает меня: «И что, ты думаешь, она напишет?»

.

Дейвид: Уверен, она собирается написать что-нибудь хорошее.

Дженис: Тут никогда не угадаешь… Порой они сами считают, что ничего против тебя не имеют. А потом вдруг оказывается, что ты прям покоробила и обидела их женственность. Видишь ли, «не предполагалось, что хоть одна цыпочка встанет в такую позу». Подразумевается, что я преклонила колени перед соло-гитаристом, исполнявшим свое «у-у-у-ух-х-х-х!» Знаешь, когда трясешь сиськами, пряди волос болтаются туда-сюда, макияж к черту, пот струится по лицу, а ты подступаешь к этому долбанному микрофону, чувак, и им становится все понятно, то они трясут головами: «Оо-о, нет, нет!» Ты сталкиваешься с этим то тут, то там. Это настоящий ступор. Когда стоишь на сцене, то не видишь всей толпы. Проблема в том, что самая твоя часть публики обычно позади, потому что не может позволить себе занимать первые места – это для местных богатиков, сынков докторов и их местных кантри-клубных свиданочек. Вот тут-то они и заседают, мужичок, сияя коленками. Знаешь, вот вы только что процокали копытечками, коленки держите строго вместе, и садитесь с ручками на подоле. А тут я принимаюсь петь, я начинаю: «Ча-ча-бум-квэк-квэк», оглядываю всю толпу, а в первых рядах – на лицах этих девчушек – замечаю вымученные улыбки и выражение абсолютного ужаса. Они, мужчина, никогда ничего такого не видели, и не желают сталкиваться с этим вновь. Цыпочка заводится, она потрясена и вопиет: «Как вам это нравится, пацаны?», а все пацаны торчат: «Аааааааххххх!» Девочки продолжают: «О, Боже, может, она и умеет петь, но она не должна действовать именно таким способом!» А вот тут-то я и завожусь, мужчина. Я точно знаю, что сидит в их сучьих мозгах. Я им не нравлюсь, чувак. Но не всем. Я убеждена, что большинство, вошедшее в расходы по покупке билетов на мои концерты, подготовлено к восприятию рока.

Дейвид: Большинство пташек из аудитории – за тебя горой.

Дженис: Да-а-а, но тут проблема, из-за прожекторов я не могу их разглядеть.

Дейвид: Большинство из них по-настоящему идентифицируют себя с тобой.

Дженис: Большинство девчушек жаждут на моих концертах свободы, либерализма. Они думают, что я покажу им, как этого достичь, но на первых рядах – всегда сучонки из кантри-клубов. Всегда. Так чудно играть для этих четырнадцати затянутых в пояса штучек. Весьма странно. В этом проблема сцены. Ты же не видишь. Я обычно расстраивалась, когда включался общий свет, поскольку думала, что это снижает накал шоу. Но в прошлом году заметила, что нет. Ты включаешь общий свет и, если овладела аудиторией полностью, которая слегка растеряна и в этот момент видит, что все еще на ногах и выглядят идиотами, то она говорит: «Вот это да!», все стоят и слегка потеют. Я обычно думала, что если про включенном общем свете они не будут лицезреть одну меня, то так никогда и не заведутся. Но теперь я знаю, что, созерцая восторг друг друга, они заведутся еще больше. Тот факт, что в момент включения общего освещения я стою тут – маленькая и чисто человеческая, – не имеет никакого долбанного значения. Большинством концертов народ бывает напуган. А потом они стоят, хлопают, топают – по сути никто не видит меня, я скрыта в темноте, прожекторы освещают их, они говорят: «Вот это по-нашему!» Тут-то я и понимаю, что достигла успеха.

Я жутко верю в нечто колдовское. Я тут полетела через всю страну, чтобы увидеть Отиса (Отис Реддинг, соул-певец, погибший в 1967-ом году в авиакатастрофе – прим.перевод.) буквально на 10 минут. И при первой же возможности стараюсь повстречать Литтл Ричарда. А также и Тину (Клементину) Тёрнер, звезду соула, урожденную Анну Мэй Баллок. – прим.перевод.) Потому что они работают, они взяли свое, они электризуют все вокруг, они возбуждают, они потеют за тебя. Черт побери, они так велики, мужик, я просто люблю их.

Дейвид: Отис был велик. Когда он выходил на сцену, то был подобен вспышке молнии.

Дженис: Это-то я и твержу пацанам. Чем ансамбль Слая хорош (Sly & The Family Stone – прим.перевод.) – ты видишь воочию, что тут есть ритм. Ты заводишься: «Чуг-а-чуг-а-чуг-а-чуг». Вот с этими отличными группами ты не только ощущаешь ритм, ты не только слышишь его, но и видишь. Как у Отиса, где бы он не выходил, он выходил в размере – «А пора-бы-мне-попыхтеть». Слай делает то же – «Выше, выше». Они двигают, делают песню видимой. Ты ощущаешь, будто весь твой мозг поделен на доли: ¼, 2/4, ¾, 4/4.

.

Джон Кук (гнусавым голосом мальчишки-посыльного): Вестерн Юнион, мэм. Они только что начали выпуск подпольной прессы в этом городе, и тут имеется молодой длинноволосый человек от этой самой независимой прессы, который хочет побеседовать с Вами.

Джженис: Он сексуален?

Джон: Ну, я не знаю. Я не специалист по молодым парням. Тут вот есть несколько смазливых девчушек, но, боюсь, все они несовершеннолетние. Так, что мне сказать этому парню? Сказать, что Вы не желаете даже видеть его?

Дженис: Скажи ему, что я отвечу на несколько вопросов. Но давать интервью мне бы не хотелось.

Хипповый репортер: Чего Вы ожидаете от такого концерта, как сегодня?

Дженис: Думаю, мужчина, он будет перегружен динамитом. Я планирую хорошенько повеселиться.

Хипповый репортер: Нынче вечером в Вашу честь состоится вечеринка «Южного Комфорта» и «Журчания».

Дженис: Ух-ты-ы-ы-ыы!

Хипповый репортер: А что Вы думаете теперь о Луисвилле, повидав его?

Дженис: Я не повидала его. Из аэропорта – в отель, из отеля – в бар, из бара – в номер, из номера – вот сюда.

Хипповый репортер: И как долго Вы уже в пути?

Дженис: В этом туре? Не долго. Нехорошо я выгляжу? Я выгляжу уставшей. Но, когда я не сцене, мне на это наплевать. Знаешь, даже забавно. Подобно большинству девиц я всегда по-настоящему стесняюсь: не выгляжу ли толстой, не коротки ли у меня ноги, как у меня там с формами, но, когда я выхожу на сцену, всего этого для меня не существует. Я уверена, что выгляжу прекрасно.

Хипповый репортер: Вернетесь ли Вы в состав «Большого Брата»?

Дженис: О, нет!

Спустя несколько минут хипповый репортер удаляется.

Дейвид: Знаешь, тебе следует быть подобрее со своими-то.

Дженис: Это я-то не добра?

Дейвид: Да, ты. Ты равнодушна.

Дженис: Он напугался. Я могла бы быть и полюбезнее. Мне надо было быть полюбезнее, правильно? Как я обязана себя вести?

Дейвид: Знаешь, любой занервничает, подходя к тебе, ведь ты – такая звезда.

Дженис: Ну, я не могу так относиться к себе, не могу. Если они хоть в чем-то разбираются, то знают, что я не звезда. Они знают, что я – цыпа среднего возраста с алкогольной проблемой, знаешь ли, громким голосом и прочими прибамбасами. Но ты знаешь, черт тебя задери, ничего особенного в этом нет.

Дейвид: То, что ты делаешь на сцене, совершенная мистерия.

Дженис: Я не владею этим, не верю в это. Это просто не моя концепция.

Дейвид: Даже Мик, поднимаясь на сцену, не въезжает в музыку так, как ты. Это фантастично! Чтобы так петь, нужно полное слияние с материалом. А ему требуется два или три номера, чтобы размяться; поначалу он стесняется и как бы только заявляет о себе. Но, когда это делаешь ты, это невероятно.

Дженис: Ну, я все-таки не отношу это к себе. Из ложной скромности, мужичок.

Дейвид: Хорошо, сведем все к ней.

Дженис: Да пошел ты в ж…!

Дейвид: К тому же людей пугает величина твоей фигуры.

Дженис: Я сбросила немало веса.

Дейвид: Я выражаюсь символически.

Дженис: Я просто угораю с тобой, мужичок.

Дейвид: Он позабыл тут свои записульки? Вот видишь, как он нервничал?

Дженис: Да, знаю я. Но, как я обязана была вести себя? Обернуться и сказать: «Я – человеческое существо!»?

Дейвид: Тяжеловато. Но, так или иначе, он ушел, думая, какая же ты великая, потому что именно это он думал, когда шел сюда.

Дженис: Зачем они ходят ко мне – не думаю, что доподлинно знаю это.

Дейвид: Они просто хотят тебя увидеть. Ты же звезда.

Дженис: Тьфу ты! Нет, я не думаю, что я – звезда. Я никогда не буду такой звездой, как Джими Хендрикс или Боб Дилан. И сообразила, почему – потому что рассказываю правду. Если уж они хотят знать, кто я такая, пусть спросят, и я расскажу.

.

В рецензии на диск «Жемчужина» в Роллинг Стоуне Джек Шэйдоян написал:

Ее последний альбом не может быть просто поводом для вынесения оценок. Дело в том, что студийные альбомы больше не будут неизбежно перевешивать в споре, насколько хорошей или плохой могла бы быть запись. Кроме того, Дженис была тяжеловесом, фактом, от которого не отмахнуться, ни на пике ее формы, ни на спаде. Она была выдающейся, может, эксцентричной певицей, что и доказывала вживую или на записи. Каждый, кто демонстрирует великие качества, зарабатывает определенные привилегии – где иммунитет на критику меньше, чем право постоянно избегать непоследовательности: вся их работа, слабая или нет, ценна своей экспериментальностью. Вы предпочтете слушать плохого Монка (Телониус Монк, джазовый экспериментатор, культовая фигура американской сцены – прим.перевод.) или хорошего Рамси Льюиса? Или, если Монка можно было бы когда-нибудь назвать плохим, то можно ли Рамси назвать хорошим? В данном примере «хороший» и «плохой» — никуда не годные термины. Вот – Дженис, а вот – Монк, и Вы слушаете, и проявляете интерес, так как знаете, что даже промах тут не наигран и может содержать откровение – возможность, которая сбрасывается со счетов в случае с менее одаренными артистами.

В отличие от блюзовых певцов, которых она обожала и копировала, Дженис не была классической блюзовой певицей. Для одних она продвинула блюз дальше, чем Бесси Смит и Билли Холидэй, вместе взятые, для других — загрязнила классическую форму ужасными вывертами. Но ее блюзы были иного порядка – того, который устраняет сравнения. Может, именно это вызвало такое обилие аргументированной (и неаргументированной) ярости бессмысленных сравнений.

Немногие из культовых певцов шестидесятых имели то, что могло бы быть названо «хорошим» голосом. Полировка вокала была, скорее, элементом пятидесятых, а те группы, которые преуспели в этом в шестидесятых,- «Пляжные мальчики», «Четыре сезона», «Мамы и папы» — были не так-то тесно связаны с фолк-героями мэйнстрима шестидесятых, начиная с Дилана и кончая Роллингами. Типа, эта артикуляция гармонии и рукотворных вокальных модуляций были чересчур искусственными, их поверхность была слишком гладка, чтобы зацепить за душу.

Основоположники рок-н-ролла уделяли мало внимания чистоте вокала: Чак Берри, Бо Дидли, Хаулин Вулф, Джерри Ли и Литл Ричард. Все они – ужасные, «отчаянные» певцы.

Вы почти всегда можете сказать, что это неотполированное качество рока – его наиболее заметная особенность. С типичной для нее субъективной точностью Дженис заметила: «Меня не колышет, музыкально это или нет, главное, потащились ли от этого?»

.

.

НА КОЛЕНЯХ СВОЕГО СЕРДЦА

Среди туземцев широко распространено поверье, что суть личности, песни, иного объекта живет внутри, не на поверхности, не в наружных проявлениях… оно настаивает на том, что реальность не в этих проявлениях, а в законах, управляющих телами; или, как понимает Пикассо, выражающих совершенное бытие, вовлекающих нас в суть. Отсюда вытекает понимание того, что, хотя мир состоит из тел, каждое из них содержит суть, мощь, живую энергию, которая высвобождается при определенных обстоятельствах, проливается и меняется в соответствии с ними. Когда эта энергия сталкивается с силами другого существа, может создаться нечто новое. Подобно тому, как силы одного существа могут проникнуть в другое, войти и изменить его. Один может «впитать» другого. Подпасть под его влияние. Стать вдохновленным.

Эдмунд Карпентер, Они стали тем, что созерцали

Не важно, какой рассеянной выглядит Дженис, на сцене она всегда смотрится дитем единственного чувства: безрассудочным, экстремистским, снисходительным и лучезарным. Исполнительница растягивает каждое мгновение до его безусловного предела.

В этом выбросе присутствует почти сверхчеловеческое усилие, поскольку аудитория поверит в мечту и, следовательно, высвободится в волшебной искренности своих снов, только тогда, когда неистово уверует в это.

Талант Дженис по управлению коллективным бессознательным делал эти острые ощущения более благовидными. О’кей, Канзас, сейчас я с тобой схвачусь. Или вот, что она сказала местному диск-жокею, только что сорвавшему с ее губ поцелуй «Ну, голубок, ты сейчас сделал вызов всему Порт-Артуру!» На сцене эта привычка сметать в кучу все распыленные индивидуальности во внезапно оживающего Левиафана выражалась более конкретно. Со своей гипнотической интенсивностью она сплачивала воедино все ниточки, чешуйки и кусочки нашей коллективной личности, словно вновь воссоздавая рассыпавшегося Шалтая-болтая.

Посредством безудержной музыкальной мощи, способной как разъединить, так и жесточайше сплотить, Дженис давала нам понять, что только все мы вместе почуем эту мощь. По частям ничего не выйдет; по отдельности мы слишком защищены от такого восприятия.

— Как-то в Порт-Артуре я услышала несколько пластинок Свинцового Брюха (Ледбеттер Хадди, исполнитель народных песен, бродячий музыкант, пик популярности – конец 30-х, начало 40-х годов, прим перевод.), ну и, если «синдром блюза» – это правда, то по отношению ко мне уж это наверняка. Я начала слушать блюзы и фолк. Я накупила пластинок Бесси Смит и Одетты, и Билли Холидэй…,- говорит Дженис, инспектируя свое прошлое.

Забавно, но, пока Дженис была жива, ей ближе был стиль Бесси Смит, чем иных сексуальных певиц, вроде, Ма Рэйни. Последнюю тянуло к разухабистым джаз-бандам или к солистам гитарного аккомпанемента типа Тампа Ред, тогда как Бесси предпочитала, чтобы ее поддерживал профессиональный оркестр вроде как у Флетчера Хендерсона. Банты и султаны Бесси были ярким контрастом двадцатидолларовым позолоченным ожерельям Ма, где наброшенные на шею жемчужины смотрелись крошечными твердыми мешочками с мукой.

Вокруг Бесси витал ореол греха, равно как и вокруг Дженис. Бесси подобно Дженис была более театральной, чем копируемые ею земные сельские певицы блюза. Обе они наслаждались вычурностью театра, где звезды возникают на сцене как бы из другого измерения – «на крыльях».

— Исполнители – не люди,- говорит шеф шоу «Дети Рая»,- но в то же время, она такие же, как каждый из нас.

.

Телеграмма, присланная по Вестерн Юнион:

Луисвилл, шт. Кентукки 7.02 вечера 12 января Кому: Джанис Джоплин Собственное почтовое отделение Выставочного Центра штата – Холл Свободы Луисвилла (концертн.зал – прим.перевод.) Добро пожаловать Мы приглашаем вас на вечеринку «Южного Комфорта» и «Журчания» в офис свободной прессы после Вашего выступления Любим Контора свободной прессы 1-я Южная улица 1438 Свободный Союз Коллективной Кармы и Арбузного Ндцака-Племени 7.07 вечера

.

.

«Я ВОСПОЛЬЗУЮСЬ ЭТИМ ДО ТОГО, КАК УМРУ»

.

— Даже ясные или зверские звуки на земном шаре, — написал в своей «Автобиографии» ДеКвинси,- это все такое множество языков и наречий, что где-то должны быть подходящие к ним ключи, их собственная грамматика и синтаксис; поэтому-то мельчайшие вещи во Вселенной должны быть тайными отражениями величайших.

	Холл Свободы, где концерт имел место,- огромный крытый стадион, оборудованный для проведения борцовских поединков и баскетбольных матчей, место такого сорта, которое смотрится пустым, даже будучи заполненным до отказа. С аудиторией около 4 тысяч он смотрелся весьма уныло. В довершение ко всему толпа, в основном состоявшая из подростков в опрятных хиппи/модовских одежках, не выглядела поклонницей Дженис. Перед выходом на сцену Дженис выглянула из-за занавеса и отметила, что тут и не пахнет Ангельской Ночью, прошедшей в Авалоне. Потребовалось некоторое время, чтобы раскачать аудиторию, но для Дженис это был ее вечер, и она просто подождала, пока они дозреют. — Тут у вас в некотором смысле танц-зал,- сказала Дженис, уперев руку в бок на манер Бетт Дэйвиз.- Знаете, порой мы заявляемся куда-нибудь, бросаем быстрый взгляд на зал, в гримерку, на толпу, и говорим: «Ладно, если уж нам выпало потусоваться тут, то хотя бы оттянемся сами…» «Постарайся» (название одной из песен в репертуаре Дженис – прим.перевод.),- выкрикнула в качестве просьбы одна девица. Дженис в ответ проорала: «Прошу пардону. Тут я распоряжаюсь, голубка». Если начиналось действо ни шатко, ни валко, то завершался концерт буквально в форме мятежа; следившие за порядком полицейские плохо соображавшие в своих папахах – на концерте они или на демонстрации – принялись, орудуя дубинками и фонариками, оттеснять пацанов, бросавшихся на сцену. Дженис тем временем пребывала в полном восторге. — Я позволила им потанцевать! – проорала она дородному приставу,- фактически потребовала этого! — Он прошелся туда-сюда, хмуря брови, кипя от злобы и грозя Дженис кулаком с обещанием отомстить. С минуту это выглядело как один из тех фильмов, где добросердечный Вызыватель Дождя спасается бегством из города. Но на самом деле все веселились за исключением копов, которые не могли взять в толк, какую роль им играть, и как не шаржировать свой образ. Ситуация просто вышла из-под контроля, когда Дженис энергично взялась за «Постарайся» с рэпового вступления: «Если б ты разбирался в талантах, голубок, а та девица на дороге раскрутилась бы на полную, тогда бы ты знал, что тебе делать…» И тут – трах!— в песню врезался барабан, и Дженис налегла на свой месседж: «Постарайся, чуть посильнее». Тут она спрыгнула со сцены, и парень из первого ряда затрясся в танце с ней. Только этого и не хватало. Все повскакали со своих мест, кто на ноги, а кто – на сиденья, и принялись плясать, кричать и хлопать. И все это бесчинство продолжалось во время «Колыбельной», «Козмического блюза» и «Пододвинься». В тот момент, когда она добралась до завершающего номера – «Кусочек моего сердца»,- секьюрити включили в зале полный свет в надежде, что это несколько остудит всех, однако задумка возымела обратный эффект. Созерцание того, что все вокруг стоят, танцуют тут и там, вопят, только подхлестнуло подростков. По сути, вся аудитория пчелиным роем облепила сцену и, кишмя полезла на нее. Казалось, Дженис ослепила консервативный южный городок видением Садов Эдема. И люди не хотели, чтобы это кончалось. Они были благодарны Дженис за то, что она вывела их за пределы привычного и показала Нечто. Дженис была измождена, но довольна; «танец вызывания дождя» сработал. Когда Дженис и ансамбль покидали сцену в неизменной рок-пантомиме отключенных гитар, толпа возопила с новой силой.
	Дейвид Дэлтон, «Поездка с «Буги по полной натуге» Дженис Джоплин» Роллинг Стоун, август 6, 1970

.

Дженис отхлебывает «Южного Комфорта» и приступает к бисированию. Первые же предвещающие беду гитарные звуки песни «Кандалы и цепь» говорят, что с 12-тактовой неотвратимостью блюза покончено, и как только Дженис издает свой продолжительный скорбный вопль, мы понимаем, что находимся уже за пределами чисто музыкальных понятий.

Гудящие ужасы и подопечные скорби, все налицо, все вскормлены свирепыми, неуловимыми «головными» нотами; во всех уголках Вселенной кипит спешная работа по сбору всех неразрешенных в жизни Дженис проблем. Все эти монструозные звуки, болезненные и душераздирающие, человеческие и человекообразные, знакомые и нереальные, порождают доказательство переполняющей певицу бездонной печали.

Шумы исполнены настоящего террора: воя собак, утробного карканья, пронзительного скрежета металла – все это из раза в раз овладевает телом Дженис, безжалостно сотрясая его.

Пока армия штыков под именем «Я-я-я-я-я-я-я-я»… пронзает воздух, два голоса ведут схватку за овладение пошатнувшейся гармонией. Слова нагромождаются в заикающиеся глыбы растерянности.

Я-а-а-а хочу, чтоб кто-нибудь рассказал мне,

рассказал мне –

почему-у-у-у-у-у-у!

Лишь потому, что я хотела твоей лю-ю-ю-ю-ю-ю-бви…

лишь потому, что я хотела, голубок, твоей любви

я же сказала, милый, я не понимаю.

Н-н-н-н-н-но, дорогой, я шанс ищу, чтоб снова попыта-а-а-а-а-ться

я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-Я-Я-Я-Я-Я-Я!

пытаться, пытаться, пытаться, пыта-а-а-а-а-ться!- ах-ах-ах-ах-я-я!

Литл Ричард назвал «голоса», которыми Дженис, подобно евангелистской уличной проповеднице, преследовала своих демонов, «признаком того, что ею овладевал Святый Дух, которого она принесла с собой с Юга». Мы могли бы не пользоваться той же терминологией, но, тем не менее, верим, что непредсказуемость и маниакальность голосов Дженис – производное яростных сил и тайных причин, которые облекали ее душу в их собственную форму.

Будто разбуженная своим собственным голосом, Дженис выходит из транса и небрежно заводит рэп: «Я не понимаю, как так… ты ушел, мужчина. Я не понимаю, почему пол мира все еще плачет… когда другая половина мира тоже все еще плачет, мужчина. С любой из двух я не могу смириться. Я подразумеваю, что, если ты заполучила котяру на один день…и говоришь, может, я хочу его на 365 дней… Ты не получишь его на 365 дней. Получишь на один. Скажу тебе, тот единственный день лучше, чем вся жизнь. Потому что…ты будешь сожалеть об остальных 364-х. Но ты-то потеряешь этот единственный день, мужчина, вот и все, что ты получишь. Ты будешь звать любовь, понятно? Вот так-то. Если ты получил это сегодня, тебе не захочется этого завтра, слышь. Поскольку оно тебе не надобно. Поскольку фактически завтра никогда не наступает, знаешь ли. Это – все один и тот же долбанный день».

.

Большие Открытые Ноты отрываются от посадочной полосы в свое космическое путешествие, набирая высоту со скоростью света. Дженис – всего лишь их базисный ориентир. Нас приглашают последовать в этот головокружительный, болезненный полет или остаться пришпиленными к нашим застывшим состояниям. Космолет звука все выше, но кренящиеся Ноты поглощены только тем, что здесь и сейчас, они сразу забывают, в какое путешествие вовлечены, хотя его маршрут для них привычен, как земной горизонт или старый Плимут.

— Если ты будешь так гнать, нас ждет несчастный случай,- говорит лязгающий ми-мажор из «После того, как ты ушла» (американский джазовый хит 1918 года — прим.перевод.). Вдруг они осознают: то, что безрассудно движет их вперед,- скорее идея машины, и что все ноты, покачивающиеся и танцующие вокруг, по большому счету,- идея шоссе, и когда к ним возвращается сознание, чуть позже, чем надо, бьющее по тормозам, они уже знают, что потерпели блаженную катастрофу и перемахнули на другую сторону Всего Сущего:

а!-а-а-а-а-а-а-а-ах-ах-аххаааахаааааахххааахаааааааах

держись, будто это последний миг твоей жизни, потому что однажды

огромный вес падет на твои плечи, бабах

ты ощутишь его, как шар стальной, как кандалы…

а-ну-на-на-на-на-на-ни-ай-ай-ай-ай-у-у-у-у-у-у

ч-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай!

.

.

БЕСЕДА В БАРЕ

.

К моменту похода в бар Дженис обрела абсолютное бесстрашие; она пошла бы туда при любом раскладе. Она смело бросила кости на барную стойку, уцепилась каблуком за стальную перекладину стула, утвердила локти на оббитом бортике так, будто ее может снести бурным течением.

В отличие от алко-братии таких мест, Дженис всегда была бдительной последовательницей служения праведному выражению Сайруса У.Филда (амер.финансиста 19 века – прим.перевод.): «Когда ухаживаете за «мокрой» (антипод «сухого» закона – прим.перевод.) богиней, не следует падать к ее ногам». Она, как правило, становилась многословной и вспыльчивой, но очень редко переходила в затуманенное или скучное состояние ума. Поэтому просто поражало, как часто она терпела немыслимо слезливых и надоедливых партнеров по выпивке.

Как-то утром я обнаружил Дженис в баре мотеля. Она восседала, как королева на троне. По правую руку от нее темнокожий эстрадник ведет повествование претендующей на бесконечность саги. Его история отклоняется и отклоняется от темы, изобилуя деталями и бесконечно заводя его самого. Слева от нее вздорный Южный джентльмен разрывается между заигрываниями и местной историей.

По столу разбросаны отзывы о концерте. Местные газеты в экстазе. Луисвилл Тайм называет его «пиром любви». Кусочек от Репортерши, озаглавленный «Рок-королева стартует как «Аполлон» (амер.космич.корабль тех лет – прим.перевод.), разражается пиротехническим журнализмом:

.

Мощь голоса Дженис Джоплин подобна стартующему «Аполлону». Завывающий, скрежещущий и пронзающий атмосферу с таким великолепием и силой, что Вы на мгновение верите: он мог бы заполнить своим звучанием весь Великий Каньон.

.

— Прошлый вечер был восхитителен.

— И, зацени-ка, что это был всего лишь пятый наш концерт. Раз, два, три, четыре, пять. Мы только сейчас складываем воедино все наши индивидуальные закидоны. Ансамбль, например, никогда не видел раньше, чтобы я спрыгивала со сцены. А я же мастер на все эти штучки. Они никогда не видали, чтобы я вышла на сцену и сказала «Пиф-паф! Давайте, вставайте! Танцуйте!», обращаясь прямо к тем паренькам в первом ряду так, чтобы эти любители кантри заторчали: «А-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а-х-х! У-у-у-у-у-х!»

— Тот паренек действительно вскочил и заорал. Это было прекрасно!

— Да-а! Он попытался схватить меня за титьки. Это первое, что он сделал. Он него отбоя не было. Когда спрыгиваешь к ним – крепко спящим — со сцены и начинаешь с ними танцевать, это, как правило, будит их. Есть нечто по-настоящему странное, я заметила, в том, что в их мозгах существует какой-то искусственный барьер, выстроенный между сценой и аудиторией,- тут сцена, а тут шоу. Между сценой и залом, типа, невидимой стены. И вдруг ты ломаешь этот барьер, спрыгиваешь со сцены, подходишь, дотрагиваешься до них и говоришь: «Я потанцую с тобой, чувак, я попотею с тобой. Давай, я с тобой, парень…» Просто мне выпало стоять на сцене. И вдруг они чувствуют, что барьер упал, что они рядом с тобой, это их просто вырубает. Забавно, это забавно. Такой контакт сильно возбуждал меня раньше, да, по сути, и сейчас. Чтобы вовлечь их в это дело, нужно сперва самой забалдеть. Любовь к этому процессу — единственная причина, по которой ты будешь им заниматься.

У меня прекрасный дом, а я сижу в этом Луисвилле, штат Кентукки, идет дождь, я — в баре, сейчас полдень и четверо из пяти грубят мне.

— Правда, что ли, Дженис?

— Послушай, голубок, ну, до тех пор, пока я тут не прочла отзывы на наш концерт…

— Ты имеешь в виду, что не слишком-то популярна здесь?

— Ну, не совсем так… А как ты полагаешь, голубчик? Думаешь, у нас тут всё чики-пики?

— Ансамбль прекрасен, я просто тащусь…

— Когда ты на сцене, и врубаешь по полной, то видишь перед собой что-то типа зеркала. Единственное, что я вынесла из всех этих поездок, — музыка и тот твой час на сцене, это – всё. Остальное – сплошная лажа. Люди пытаются что-то вытянуть из тебя, разговорить тебя. Стараешься заснуть, но не можешь, по ящику идет туфта. А к двум часам уже закрыты все бары. Это просто тьфу-ууууууу! Вот тут уж действительно не оттянешься. И ты сам себе создаешь кайф, приносишь бутылку, идешь к кому-нибудь в номер и говоришь: «Вздрогнем?»

Гастроль утомляет, единственное, что ты выносишь из нее, так это осознание того, что весь кайф – на сцене. Любой музыкант из тех, кого я повидала в работе, особенно из тех, что вкалывают по шесть дней в неделю, они делают это только потому, что любят музыку. Другой причины нет. Деньги тут ни при чем… что  прискорбно, мужчина. У меня прекрасный дом; я могла бы играть со своими собаками, принимать друзей, приглашать их к себе. Но я буду лучше бороться со своим похмельем здесь – стараясь собраться с силами и пойти-таки в киношку, чтобы исцелиться от совершенно ужасной скуки Луисвилла, штат Кентукки.

— А что ты думаешь о том, что сказано в газетном обзоре о «Большом Брате»?

— Это очень печально. Тех парней я люблю больше, чем кого-либо на целом свете, и они знают об этом. Но, располагая, как музыкант, некоторыми серьезными идеями, я должна была уйти. Поначалу я реально чувствовала, что музыка для меня – самое главное. Но к концу мы уже дурачили друг друга. В течение двух лет мы выступали по четыре, шесть вечеров в неделю, делая те же самые мелодии, вкладывая в них все, что могли. Мы попросту истощали друг друга.

— Я всегда считал, что «Большой Брат» был наилучшим ансамблем для тебя.

— Может, мужчина, так оно и было, и, может, я никогда не найду такого же хорошего, но тогда… Тут-то, по-моему, и зарыта собака. Питер Элбин думает, что я никуда не гожусь. Он видит все по-другому. Проблема эгоцентризма или что-то типа этого. Я любила их и люблю больше, чем кого-либо, и ни с кем в мире я уже не буду так близка. Джэймз и Сэм, те вообще были двумя мужчинами в моей жизни, ты не в курсе?

Но тут были всевозможные проблемы, обусловленные слишком быстрым успехом. Нам вечно было некогда порепетировать, а, если и доводилось, то мы так и не обкатывали никакого нового материала. Однажды на гастролях мы как-то вдруг ошеломили Нью-Йорк, и, трах! снискали большой успех. Турне, турне, турне, трехнедельный отдых в Калифорнии, и, трах! опять в дороге, и никаких репетиций. Мы по-прежнему делаем «Комбинацию двух», «Кандалы и цепь», «Комбинацию двух», «Кандалы и цепь». Вот уже год, как мы поем только это. Начинается следующий, а у нас только «Комбинация двух», «Кандалы и цепь»…

А главное, отчего я сходила с ума, так это моя утрата способности выдавить из музыки хоть каплю искренности. Я имею в виду, что в этом не было чьей-то конкретной вины. Может, дело было в том, что мы слишком много работали. А может, ты знаешь, каждый из нас обленился? Считаю, так оно именно и было. Они думали: «А чего вкалывать-то? Народу и так нравится». Мы не делали ничего нового, каждый вечер я продолжала петь те же самые старые песни. В конце концов, я сказала себе: «Послушай, чувиха, ты считаешь себя певицей, но ты всего лишь актриска. Мне хотелось замесить что-нибудь новенькое. У меня были новые идеи, может, не такие уж конкретные – типа, вот я выйду и забабахаю новую аранжировку – но зрело ощущение пути, по которому я хочу двигаться. А я продолжала стоять на месте и пожинать успех.

Вот я и ушла. Многие считают, что это было ошибкой. Очень может быть. Те парни из «Большого Брата» определенно любили меня больше, чем кто-либо в будущем. И не скрывали этого на сцене. Но тут мы переигрывали, на самом деле мы уже не любили друг друга. Мы знали, что как только зажгутся огни рампы, начнется шоу.

Видишь ли, может, через несколько лет у меня будет другая голова, может, я стану такой профессионалкой, которая от добра добра не ищет. Но тогда… и до сих пор я остаюсь битницей, я шагнула в этот мир, чтобы быть ею, я хотела делать то, что мне казалось правильным. Я не хотела быть исполнительницей или учительницей, только потому, что могла ими быть. Мне не хотелось делать что бы то ни было только за ради денег. Я хотела играть роль, максимально подходящую мне. А когда исчезает это ощущение правильности, я думаю, ты должен меняться, даже если при этом заколачиваешь кучу бабла.

Поначалу мой поступок выглядел весьма сомнительным, каждый думал, что я потерплю неудачу. Но я отказалась ее терпеть. И вот к чему в основном свелись все эти милые опасения. К статье, вышедшей через неделю в Игруне (журнал Playboy – прим.перевод.), где говорилось, что я – неудачница. Каждый твердит, что Дженис много потеряла, покинув «Большого Брата». Но я ведь покинула его не с бухты-барахты, чувак.

Роллинг Стоун сказал, что я неудачница. Это по-настоящему старая статейка, относящаяся к прошлому году, когда сан-францисская аудитория бросила меня, попытавшуюся выйти с новой группой. Они просто повернулись ко мне спиной.

Ну, ладно, мы не так хороши, как Сантана. Да мы же, черт побери, вместе всего два месяца. Времени потребуется чуть побольше, я не такая уж профи. Прежде я состояла, ты знаешь, просто в дружеской компашке. А тут вдруг столкнулась с профессиональной группой, старающейся сообразить, что за материалом она располагает, аранжировать его, превратить в продаваемый продукт, который порой оставляет у меня хорошее чувство. Я думаю, сейчас мы просто осваиваемся. Я хочу научиться  вытягивать из материала чуть больше; пока еще в нем слишком много от меня, Дженис. Но, как только парни станут поувереннее, думаю, все пойдет, как задумано. Мною не кидались, чувак, хотя именно тогда, в самом начале, никто не ставил на меня и десятицентовика… кроме меня самой. Мною не кидаются, мужчина. Я никогда не уйду, побуждаемая кем-то.

Захотев избавиться от меня, им придется буквально вышвыривать меня вон.

.

.

«ДОСТОЙНОГО ЛЮБВИ ДОЛЖНО БЫТЬ БОЛЬШЕ»

.

Вечер был свободен от выступления, но он только и поджидал, чтобы изумить нас. В Гражданском Центре состоялось фантастическое шоу в стиле кантри-н-вестерн: Джордж Джоунз (из Бьюмонта соседнего с Порт-Артуром, родным городом Дженис), Тэмми Винетт и Джерри Ли Льюис. Секундное колебание. Параноидальный возглас Дженис: «Вы не в курсях, что там будет?! Десять тысяч долбо….в заглотят эту наживку».

Дженис, Кларк Пирсон и я твердо решили пойти туда, но поздно. Дженис не очень-то долюбливала Тэмми Винетт, поэтому мы пропустили первое отделение. Вдобавок к сюрреализму появления Дженис среди светил кантри концертный зал располагался рядом с чем-то пенитенциарным. Нас доканывает пандус с двумя стражами, расхаживающими с пистолетами в руках и патрулирующими пару оградительных решеток.

Верительные грамоты Дженис не оказывают немедленного воздействия у входа на сцену. «Дженис Джоплин – это имя»,- многозначительно говорит она привратнику. «Я – певица, Вы должны бы знать мое имя». В конце концов, конферансье – дружественный техасец в белой десятигаллоновой шляпе — сопровождает нас внутрь.

В то, что творится в зале, трудно поверить. Число собравшихся приближается к 20 тысячам человек, и поначалу это ошарашивает Дженис. «Почему они не пришли на мой концерт, а отправились слушать все это старье?»- слегка наивно вопрошает она. Здесь каждая женщина выглядит как Тэмми Винетт или Долли Партон в этой скульптурной, глянцевой, похожей на шлем прическе, всегда кажущейся вульгарной на городской взгляд. Они одеты в коротенькие платьица с прорезями из разряда «сельской невинности» будто все еще танцуют Теннессийский Вальс (гимн штата Теннесси – прим.перевод.), а их «дурашки» в свитерах для гольфа от Арнольда Палмера и белых кожаных дырчатых туфлях, причесанные гладко, как выдры, ускользнули на свои места.

Нам разрешают встать возле рамп. Предупредительный билетер с чисто южной вежливостью отодвигает нас подальше. Дженис незаметно возвращается на то же место. Охранник возле сцены, как назло, тот же самый, что был нанят обеспечивать порядок на ее концерте. Теперь-то он полноправный хозяин положения. «Послушайте»,- угрожающе говорит он с высокомерным неистовством,- «я-а-а-а сыт Вами по горло со с прошлого вечера. Пррррочь с глаз ма-их сию же секунду!»

Тем временем на сцене Джерри Ли заводит свой хит «Пивко, что сделало Милуоки знаменитым, (а из меня такое барахло)». Его легчайший жест повергает толпу в пароксизм возбуждения. «Благодарите судьбу, что они не людоеды»,- зловеще произносит Кларк Пирсон.

В конце концов, колкости охранника достают Дженис, и она наскакивает на него с трясущейся яростью поезда, сошедшего с рельс. «Укажи, куда мне идти, жопа ты этакая, и я пойду. Только ОТЪЕ@ИСЬ ОТ МЕНЯ. Давай-давай, ты, придурок, мама@б, тормозивший мой концерт». Он совершенно игнорирует ее, и, когда отворачивается, привлеченный чем-то в другом конце зала, Дженис достает пустую бутылку из-под бурбона, намереваясь раскроить ему череп. Чтобы оттащить ее, требуются наши совместные с Кларком усилия.

Внимание Дженис тут же переключается на более безотлагательные дела. Она начинает испытывать едва ли не пугающее притяжение к басисту Джерри Ли, 17-летнему парубку из Техаса с длинными светлыми волосами, гладко зачесанными назад, как у котика.

— Я должна заполучить этого па-ца-на»,- произносит Дженис с заразительной сельской модуляцией. «Он тут е-и-дин-ствен-най кро-сав-чег».

В это время Джерри Ли приближается к финалу, щелкая по клавишам, как молотилка. Он отпинывает стул с напускным бешенством, но жест столь брутален, что вы невольно замираете на мгновение. Толпа стонет и вопит. И ее приветствие многозначительной песенки «Поерзай немножко» эквивалентно возгласу иудеев, увидевших, как Моисей разводит воды моря направо и налево.

Вместе с конферансье мы проходим за кулисы. Дженис получше вглядывается в басиста. И, чем он ближе, тем сильнее крепнет ее убеждение, что краше его нет на свете. Дженис указывает на него и подает ему знаки до тех пор, пока он не начинает оглядываться в полном недоумении.

— Это Ваш ансамбль?- шепотом спрашивает она у конферансье.

— Нет, мэм, это группа, которая ездит с Джерри Ли.

— А Вы случайно не знаете басиста из этого ансамбля?- невинно спрашивает Дженис.- Я подразумеваю, не могли бы Вы представить меня ему после концерта?

— Да, я буду счастлив, Джэй-нис,- отвечает он учтиво, не представляя, что произойдет.

— Не могу дождаться, когда мои рученьки заполучат этого обалденного паренька,- говорит Дженис.

— Да, зачем он Вам?- скептически вопрошает конферансье.- Бог мой, Джэй-нис, как не стыдно. Да он даже не знает, что с Вами делать.

— А, чего он еще не знает, голубок,- произносит Дженис с интонацией Мэй Вест,- я буду рада ему показать.

И тут же Дженис принимается подпрыгивать над сценой с криками: «Давай, папашка, наяривай! Знай, мужчина, группа у тебя, что надо!»

Когда басист покидает сцену, Дженис хватает его в объятья. Он слегка ошеломлен визгливым возгласом: «Ну-у-у-у… здорово же!» и варварскими кандалами ее рук. Еще не отойдя от выступления, он полагает, что это, наверное, какая-нибудь близкая родственница или просто особо пылкая фанатка. Но по мере наведения фокуса его изумление только растет. Намерения Дженис столь же потаенны, как и у Серого Волка по отношению к Красной Шапочке.

— Ты же не полезешь в автобус, чтобы уехать этим вечером куда-то, так ведь, голубок?

— Ну, вообще-то, да, мэм, именно это я и собирался сделать.

— Нет уж, нет уж. Мне сказали, что ты не полезешь в автобус. Мне сказали, ты будешь напропалую кутить в этот вечер,- противоречит ему Дженис под видом разгневанной мамаши.

— Боюсь, что я не знал ни о чем таком,- отвечает он, нервно перетаптываясь.

Но Дженис не собирается потворствовать деревенской застенчивости этого паренька, встающей на пути к наслаждениям.

— Я думала, мы вернемся в гримерку и оттянемся, как следует,- предлагает Дженис, но пацан реально в шоке – челюсти сжаты донельзя – и он с извинениями ускользает в коридор.

— В чем дело? Тебе не нравится секс?- кричит она ему вслед.

— Ну, в общем, да…- отвечает он, теребя дверную ручку. После его ухода Дженис риторически восклицает, почему ни один из мужчин, которого она откопала, не обращает внимания на нее. Кларк предлагает философское осмысление: «Ну, Дженис, должно быть, все дело в твоей позиции «рада Вас встретить, я – Ваша».

.

.

«ЗАПЫХАВШАЯСЯ… АХ»

.

Линда Гейл Льюис ведет нас взглянуть на ее брата. В гримерке висит дымная, потная аура запертой комнаты с рассевшимися вокруг и судачащими о чем-то парнями. Дженис тут к месту так же, как Королева Виктория в Медицинской Шляпке (небольшой городишко на юго-востоке провинции Альберта в Канаде – прим.перевод.). «Привет, пацаны!»,- выкрикиваета она, звоня в дверь. «Эй, мужчина, я вчера смотрела фильм с твоим участием – «Фестиваль в Торонто». Ты был хорош!»

Джерри Ли без рубашки сидит верхом на скамейке, окруженный местными ди-джэями, приятелями и членами своей группы, в основном пожилыми южными джентльменами — любителями бурбона «Дикий индюк» с заветрившимися, упрямыми лицами, исцеленными диетический музыкой Джимми Роджерса и горчичным салатом.

— Твоему голосу полегчало бы, если б ты обернул горло полотенцем,- заботливо произносит Дженис.

— Да не донимай ты меня,- раздраженно отвечает Джерри Ли.

— А как насчет выпить?- спрашивает Дженис.

— Не прочь чего-нибудь крепенького,- говорит Джерри Ли.

— Крепче, чем у меня, не найдешь. «Южный комфорт».

— Да? Полагаю, в этой бурде около 100 градусов,- раздраженно отвечает Джерри Ли.

— Стараемся. А ты думаешь, я зачем пью, чтобы скучать?

Дженис осознает, что она не в своей тарелке, но не хочет отступать. Впрочем, Джерри Ли тоже не по себе. Он просто не знает, что с ней делать, но абсолютно точно не собирается состязаться. Для этого он слишком хитер и сардоничен. Он ведет свою игру, пока Дженис бумерангом носится по комнате. Он взыскующе следит за ней, саркастически склонив голову, будто она – нахрапистая материализация Имы Сумак.

— На твоей пластинке записана песня сладкоречивого дьявола по имени Крис Кристофферсон, точно?- спрашивает Дженис, неуклюже пытаясь завязать разговор.

— Этот парень наверняка пьет вино, доложу тебе.

— Не только. По части текилы он может переплюнуть даже меня, а я считала, что перепью любого. Он прожил в моем доме три недели. Все не мог оторваться.

— Он с этим… Силверстином… (амер.поэт, писатель и мультипликатор – прим.перевод.) Не он написал «Еще раз с чувством»?- спрашивает Джерри Ли.

— Правильно, он наигрывал ее каждое утро, как только вставал,- хмыкает Дженис.

Джерри Ли может быть очень вспыльчивым. Это тебе не типичный сельский мужлан, ни на волос. Нет, сэр, этот парень очень едок. Вы просто должны послушать, как он поет «Она разбудила меня, чтобы попрощаться», чтобы узнать, что за товар в лавке Джерри Ли.

Джерри Ли: — Он написал действительно хорошую песню, я даже собирался ее записать, она могла бы стать Первым Номером. В общем, еду я и слушаю по радио это шоу, ну знаешь, одну из тех бесед, типа, интервью. Так вот, он мог беседовать только о Джонни Кэше, только о Джонни Кэше. Когда я вернулся, то послал ему это письмо, где написал «А почему бы тебе не отправить эту песенку Ребе Джонни? (Джонни Кэш был тогда известен, как большой любитель церковных гимнов – прим.перевод.)

— А как твой вчерашний концерт?- добавляет Джерри Ли, стараясь уклониться от обсуждения своих личных дел.

— Публика добросовестно оттягивалась, мы старались вовсю, тусня шла, что надо, на полную катушку, а потом эти постарались все остановить.

— Так это был мятеж?- сардонически вопрошает Джерри Ли.

— Нет, мужчина, ребятам просто захотелось потанцевать. Эй, это же происходило в Зале Свободы! Сечешь? Они молотили моих слушателей по головам, чувак, а я просто сказала: «Прочь!»

— Вещи могут выходить из-под контроля,- говорит Джерри Ли, отмахиваясь.

— Ну, уж не такие же вещи. Если бы копы оставили их в покое, то не было бы ничего страшного.

— Может, они побесились из-за тебя, Дженис?- предполагает Линда Гейл.

— Ну, тут уж ничем не поможешь. Я иду по этому пути десять лет. Моя мать вышвырнула меня из дому, когда мне было 14.

.

.

КОМБИНАЦИЯ ДВУХ

.

У людей-исключений натурально весьма несчастливое детство и юность; чтобы быть в высшей степени рефлективным в столь непосредственном возрасте, существуют глубины меланхолии. Но их ждет награда; большинство людей не добиваются успехов в становлении своей индивидуальности, упускают счастливые годы взволнованности духа и поэтому никогда не становятся личностями. А несчастное детство и юность исключительной особи трансформируются в яркую индивидуальность.

Кьеркегор Дневники, 1848 год

.

Дженис родилась 19 января 1943 года под знаком Козерога. Она питала весьма умеренный интерес к атрибутам астрологии и психоделии, хотя и отмечала в себе недостатки этого знака – безжалостный самоанализ и тенденцию к предпочтению глубин депрессии высотам экстаза. Коза бодатая на пике и рыба в глубине.

Она изживала боль парадокса, и, поскольку была названа в честь двуликого бога этого месяца – Януса – бога врат и перемен, одним лицом обращенным в прошлое, другим – в будущее, то выбор имени едва ли мог быть более подходящим.

Пресс-агент Дженис – Майра Фридман видела почти полное расхождение между личными устремлениями Дженис и самым известным из ее имиджей: «Тот имидж, что она порой культивировала, порой и напрягал ее. Образ девушки «пользуйся, пока есть возможность» не соответствовал действительности.

Я считаю, входя в него, Дженис осознавала, что это неправда. Может, какая-то ее часть и верила в него, но наиболее частная часть, думаю, нет. Она не была консервативной девицей – это просто смешно – но у нее была масса потребностей, свойственных каждому из нас. Ее принимало за свою множество самых разных людей».

Сэм Гордон, работавший в компании, издававшей музыку Дженис, рассказал мне о беседе, которую вел с Дженис незадолго до ее кончины. «Мы болтали о том, чего хотели бы от жизни, и я сказал, что хотел бы снова колесить по дорогам, вместо того, чтобы, как сейчас, гнездиться в комфортабельном пригороде».

— А я заведу себе двухуровневый коттедж и пару ребятишек,- сказала она. Я спросил, действительно ли это то, чего она хочет.- Да-а, это то, чего я действительно хочу.

Эта ущербность идентичности угрожала подорвать все, что делала Дженис. Может, это – парадокс, присущий каждому, кто пытается взобраться на вершины. Стена Рая, которая скрывает Бога от человека, говорят, призвана установить гармонию противоположностей, это врата, охраняемые «высшим духовным началом благоразумия, заграждающим путь до тех пор, пока это начало не будет пройдено»,- написал Никола Кузанский в «ВидЕнии Бога». Пары противоположностей, которых у Дженис было, казалось, гораздо больше, чем у большинства, это — скалы, сокрушающие путешественника, сквозь них должен пройти лишь избранный.

Внутри Дженис постоянно бушевал конфликт. Она росла восприимчивым ребенком, которого «держали в узде», которого переполняли мучительные страхи и наслаждения, которого томила невозможность романтических встреч, ночные шорохи и острый аромат лесных цветов. Эта девочка жила в страхе перед своим духом (являющимся незадолго до смерти – прим.перевод.), постромками зловещего указания; не доверяющий, ворчливый родитель, присутствие в каждом желании. Захваченная двумя этими силами, Дженис преклоняла колени у алтаря, имея лишь два защитных средства: вкус и время.

.

В «Постарайся» Дженис пела: «Это сон, я не хочу, чтобы меня будили». Лишь в снах зачумленной Дженис удавалось разрешать такие антагонистические противоречия. Слишком сильно опираться на их хрупкий остов, значит навязывать всю машинерию фантазии упрямой действительности. Фицджеральд увидел в Зельде тот же фатальный изъян: уверование в невозможное, а затем попытки привести это в действие. «Ее доминантной идеей и целью является свобода без ответственности, которая подобна золоту без металла, весне без зимы, юности без возраста, одному из тех сводящих с ума обморочных миражей». («Крушение»)

.

И я сказала: «Голубок, хочу восхода,

Ты звездочки повыключай.

Дженис Джоплин, «Черепаший блюз»

.

— Я была чувствительным ребенком,- вспоминала Дженис.- Я претерпела множество обид и крушений. Знаешь, подростком особенно тяжело ощущать себя не такой, как все. Ты полна самых разных вещей и не знаешь, что со всем этим делать.

Тем или иным образом любой, кто хоть раз был увлечен ее музыкой или зачарован ее феноменальным сценическим присутствием, прочувствовал частицу этой боли. Ее песни были именно тем, что она сделала со своей печалью.

Ущербное детство Дженис и бездонная грусть осели в ней скрытой сущностью и личной жизнью, оторванной от всех корней. Этот эффект в другие, более религиозные времена, был бы назван просто «духом».

Если что и внесла Дженис в нашу культуру, даже в реестр наших свобод, так это образ гигантского увлеченного игрой дитя, желающего освободить своего внутреннего демона, дабы он освободил ее.

.

.

«И ВСЮ ДОРОГУ МОЙ ПАПА МОЙ СТОЯЛ И ПЛАКАЛ»

.

И должен был наступить момент, когда Дженис пришлось глянуть в лицо целому созвездию своих демонов. Однажды ночью, в полной пустоте их дыханию надлежало оплодотворить ее, подобно тому, как, говорят, Бог сеял звезды на твердь небесную – «все массу их дыханием из уст Его». И демон — подобно коварному Водяному из Русских народных сказок с его яркой способностью уговаривать несчастных любивших танцевать при луне молодых женщин, горбатиться на него — должно быть, соблазном увлек ее в сладкую тьму.

Ее родители могли бы порассказать. Они мучились и терзались, обнаружив, что, несмотря на все меры предосторожности, их дитя переполнили инкубы. Причиной гнева ее матери была даже не смерть Дженис, а невозможность примириться с тем, что она «сделала это сама».

Дженис взрослела в пятидесятые – пубертатный период Новой Америки, страстной, прыщавой, наивной, бредящей невысказанными желаниями и энергией, с которой она не знала, что делать. Это время амбивалентности (полу-злости, полу-почтительности) было последним, затянувшимся моментом невинности перед тем, как Джеймс Дин проломил лобовое стекло американского прошлого и возбудил нескончаемые юношеские мечты. Дженис была капсулой всей этой несдетонировавшей энергии, направленной внутрь, словно целое десятилетие осело у нее внутри – в Маленькой Королевке, прыгавшей по сцене и целовавшей будущее.

Дженис создала свой собственный стиль. Им были ее волосы. «Расходившиеся равносторонним треугольником в своей наэлектризованности,- описывала Лиллиан Роксон и с сочувственной проницательностью прекрасно схватывала суть Дженис.- С некоторой грустью я читала в журнале Тайм, думаю, именно в нем, как кто-то сказал, что до того, как пришел успех и все такое прочее, Дженис смотрелась хрюшкой. Но прекрасное опять нашло себе выход, поэтому мне кажется, сколько раз она выглядела затрапезно, столько же раз и прекрасно. Что свойственно большинству ее сестер. Думаю, она дала Америке урок того, что красота не должна быть постоянной, ей свойственны приливы и отливы, она поражает Вас наличием в одно мгновение и своим отсутствием в следующее».

Волосы это стручок нагруженных сексуальностью семян, расцветший на корнях, гнездящихся в голове. Наличие волос в роли эмергенцев выражает почти непостижимо архаичную идею о том, что «в голове содержится особая движущая сила, производящая жизнь, душу или дух, которые выживают после смерти, и семена новой жизни», как сказал Аньенс в «Истоках Европейского сознания».

Джими Хендрикс чисто интуитивно установил такую связь: «Распушенные волосы излучают. Мои волосы, чувак, наэлектризованы, они ловят любые вибрации».

Дженис первой стала обладательницей электрической гортани. Плач о любви, исторгнутый ее голосом, был тем же, что и у Джими с его «гитарищей». Он был наполнен хихиканьем, визгом, «фаззом», жалобным воем электрогитары. Неосознанно Дженис полностью имитировала гитару, так же как джазовые певцы прежних лет имитировали своим скэтом гнусавые звуки труб, саксофонов и тромбонов. Может, именно поэтому она всегда была так возбуждена, каждый день вся эта статическая энергия копилась в ней, как в 50-ваттном усилителе, у которого вот-вот полетят предохранители.

.

.

«О, ГОСПОДИ, ЭТИ ПСЫ МОИ ВСЕ ВРЕМЯ МЕНЯ ДОНИМАЮТ»

.

Мы становимся такими, какими нам мечталось быть, воплощение планов вытягивает из нас все жилы. Полное воплощение грез часто становится фатальным. Возможно, Дженис слишком уж прислушивалась к своим внутренним голосам, принижавшим ее достоинства, манящим отказаться от семьи и друзей и выйти на этот рынок гоблинов.

— Я жертва своего собственного внутреннего мира,- говорила Дженис.- Было время, когда я хотела знать все. Читала запоем. Догадываюсь, что Вы уже готовы употребить термин «довольно интеллектуальна». Чепуха, я и не помню, когда начались перемены. Все эти чувства обычно делали меня несчастной. Я просто не знала, что с этим делать. Но сейчас я научилась, как заставлять чувства работать на меня. Я полна эмоций, хочу облегчения, и, если при этом нахожусь на сцене, и все идет, как надо, аудитория с тобой, то ты ощущаешь единство. Я в ладу с собой, плюс они тоже в ладу со мной, все на свете сливается воедино. Тебя переполняет это ощущение. Не знаю как, но я просто хочу ощущать это на полную катушку, в этом-то и суть «соула».

— Я была тогда в Порт-Артуре, мы, как правило, слушали кучу всякого джаза, и однажды я зашла в пластиночный магазин и нашла диск Одетты, купила его и по-настоящему врубилась, потом ставила его на разных вечеринках, и он всем нравился. А этот мой дружок рассказал, что услышал про какого-то Лидбелли. Он купил его пластинки, оказавшиеся восхитительными кантри-блюзами. Одетта была исполнительницей песен погонщиков волов.

— Как бы то ни было, мы расхаживали по вечеринкам, слушали пластинки, беседовали о поэзии, и однажды оказались возле спасательной станции, мы же бродили по всем пляжам, оставались там на ночь, просто сидя на песке и попивая пивко, и, рано или поздно, должны были добраться до этой старой лачуги в виде малюсенькой башни. Там была комната с четырьмя стенами – сплошь стеклянными, проход наверх был открыт, ты мог выглянуть и увидеть всю эту воду, болота, и мы часто сидели там при свечах с бутылкой Джима Бима, парой банок Коки, просто сидели и болтали. Как-то мы были там наверху, и кто-то сказал: «Хорошо бы завести себе проигрыватель», а я сказала: «Да, я вам сама спою».

— Давай, Дженис, умой их всех.

Я сказала: «Я не могу потихоньку, ребята». А они: «Давай!» Ну, я и начала петь под Одетту…[поет действительно громко] Йа-ла-ла…Вот так внезапно и прорезался у меня этот голосище.

Они сказали: «Клево, Дженис, да ты — певица!»

Я ответила: «Нет, мужики. Отъ@битесь от меня».

А они сказали, что у меня хороший голос, и я подумала: «Ух, ты, здорово». И с тех пор, когда ставила пластинки, всегда подпевала им.

— Когда я там, то меня нет здесь,- говорила позднее Дженис.- Я не могу рассуждать о своем пении; я – в нем, внутри. Как Вы можете наружно описать что-то, находясь внутри этого объекта?

— Пускай обдумает читатель наш, что дал бы он… за то, чтоб облако не таяло вовек, лист продолжал дрожать, а тени замерли на смене; за право взбить прерывистую пену, что замирает на поверхности реки, рябь, ту, что не покинет гладь озерных вод; и унеситесь с ним не в тьму иль меркнущий закат, но лишь к подделке, что не выглядит подделкой,- а идеальным, истинным природы проявленьем. Или, скорее, дайте рассмотреть ему иное, что по воздействию окажется никак не меньше, чем способность перенесть его в любой момент, в любую сцену – дар, допустимый лишь для духа; предположите также, что подвластна этой магии не только явь, и прошлое, что можно, кажется, телесным стать, смешавшись с прахом тленным, и созерцать деяния людей в веках ушедших…узреть экспрессию, немедленные жесты, остаться в эпицентре славных дел, в бессмертии стремлений злободневных.

Джон Рёскин, Современные живописцы

.

КАТИТ, БОБ?

.

— Так это и есть вагон-ресторан?- спрашивает Дженис, врываясь туда, как взрывная волна, и каждый моментально ловит себя на непроизвольном следовании ритму воображаемого поезда.

В «Холле для слётов» Йоркского отеля Калгари, провинция Альберта, сотня музыкантов и их друзей старается припомнить подробности прошедшего пятидневного турне из Торонто в Калгари. И с тщанием разместить всю кучу событий в промежутке от 29 июня до 3 июля. Способ транспортировки: поезд. Список участников: «Буги по полной натуге», «Благодарный мертвец», «Делани и Бонни и Друзья», Бадди Гай и его ансамбль, Иан и Сильвия и «Великая Рябая Птица», Эрик Андерсен, Том Раш, Джеймз и «Хорошие Братья», «Новые всадники Пурпурного Волхва», Роберт Шарльбуа и Рик Дэнко. Все они бесцельно слоняются, как на ежегодном празднике в каком-нибудь чешском фильме, стараясь оживить в этом казенном квадратном зале бессмысленное безвременье езды. Мираж приходит и уходит, пока группы людей кучкуются возле заваленных сэндвичами столиков.

— Нам до Калгари осталось всего ничего,- говорит Сэм Катлер, плавно двигаясь на борту воображаемого локомотива.- А там нас ждет нехватка женщин, вот, так-то,- добавляет он, вдруг выпустив на волю холостяцкое отчаяние.

Во время всего путешествия Дженис председательствует; ее вакхическая Красная Шапочка и сумка полная текилы и лимонов пошатываясь, кочуют из вагона в вагон, как некая тропическая птица со струящимся опереньем, не обращающая внимание на то, что восход солнца стремится прервать нашу пирушку.

В своих беседах Дженис гипнотична. Она в курсе проделок времени и весьма напориста в своем желании бросить им вызов. По ней так все это — одна-единственная вечеринка, и где бы дело ни происходило, она продолжается. Инструменты времени скрежещут и ломаются, как только Дженис откупоривает очередную бутылку текилы с ее символическим орлом, («Для тех, кто понимает, у него есть крылья»). Она знает, что главная сила алкоголя — в способности упразднять время с его ябедливой памятью. Дженис духовный покровитель этого вечера, будто поезд, не принимая условий взрослой жизни (которые всегда влекут за собой некое подчинение скучному террору Времени), идет из детства в детство.

Ее выговор всегда был чуть ребяческим, чтобы одурачить духов времени и открыть затерянное Царство Наслаждений, не только для себя, но и любого, кто отважится на совместный заплыв в ее опрокидывающейся стеклянной лодчонке.

Перья, колокольчики, босоножки, часто выглядевшие подозрительно взрослыми на ее ногах, надетыми ребенком для примерки. Даже то, как она шаркала своими шпильками, создавало полный эффект «игры в костюмы». Так было и в тот вечер, когда все мы, убаюканные ритмом поезда, под влиянием спирта, песен и шаткого равновесия, которым великолепно командовала Дженис, на несколько мгновений вернулись в прошлое.

.

На утро после грандиозной Гулянки на Миллион Долларов, имевшей место предыдущим вечером в поезде, Джерри Гарсия выбрался на свет божий синим, как мундир констебля, стоная в пародийной похмельной амнезии: «Обещаю больше никогда не пить, Ваша Честь. Что у меня с головой? Я нуждаюсь в лоботомии».

— Я таки опоила «Мертвеца»,- вспоминает Дженис. Но даже она не в силах полностью воскресить присутствие поезда, и вечеринка разъезжается по маленьким унылым группкам. Череда песен затевается вновь, и Дженис подобна дерзкому кормчему, балансирующему на кренящемся полу комнаты, тогда как мы оберегаем себя от коварных скал и рифов настоящего. На припевы мы наваливаемся внахлест гигантским приливом голосов, гребцами духа, плавно скользящими в прошлое.

Дженис прерывает свое жонглирование временем. Ее внезапно подхватывает поток мрачных предчувствий. Кто-то мешает этому утлому кораблику памяти плыть по бурным морям вечера. «Хочу знать, о чем эти парни болтают»,- говорит она, бросая нам с Джонатаном Коттом вызов через переполненную народом комнату.- «Эй, послушайте, что это там болтает Роллинг Стоун сам себе?»- спрашивает она, атакуя нас под общим именем собственным. В этот момент мы как раз разговаривали о канадском баре сластей под названием «Сладкая Мари».

— Видишь ли, Дженис, мы только что подумали, что, может, Дилан написал эту, ну, ты знаешь, песню «Где ты в этот вечер, Сладкая Мари?» Так, может, он написал ее про этот бар,- говорю я, осторожно придерживая конфетную обертку.- Вот, об этом вы и говорили, правда? И это все? Могли бы, в конце концов, поговорить и обо мне, долбо@бы…

И, будто преодолевая безнадегу настоящего реверса порядка вещей, Дженис завывает скорбную песнь Мерл Хэггэрд «Меня бутылка подвела». В углу Рик Дэнко с басистом Бадди Гая распевают какие-то песни «Чудес», и, по мере того, как ноты разливаются по полупустому месту, очерченному, будто в школе танцев, рядами кресел, участники этого необычайного приключения пускаются наутек, осознавая, что «приостановленные» моменты минули навсегда.

Меня бутылка подвела,

Позволив убеждениям твоим смениться.

Тебе довериться одной готов был я решиться,

Но вот, бутылка подвела,

Меня бутылка подвела.

Мерл  Хэггэрд, «Меня бутылка подвела»

.

.

НАПЛЫВЫ МЫСЛЕЙ

.

О-о-ох, мура… я попросту мечтал мечты

О-о-хо-хох, мура… я просто так мечтал мечты

Вокруг весь мир как будто мой,

Но все не так, как мнится нам с тобой…

Меньшой Брат Монтгомери, «Блюз озерного побережья»

.

Время как бы меняет формы известных нам вещей и событий, объединяя их в небольшие кластеры звездчатых воспоминаний, обращающихся вокруг неподвижного центра. Грезы с ленивой прецессией вращаются возле вполне определенных воспоминаний, которые исключительно из соображений удобства размещены нами по специальным местам. На расстоянии огромном, будто разглядываешь бесконечную рельсовую нить, пространства, где формируются первоначальные воспоминания, начинают походить одно на другое, и должны быть воплощены в новую грезу.

Я еще могу весьма отчетливо воскресить в памяти поезд во всей его длине, словно то была его точная реплика. В каждый данный момент я могу глянуть в окна, напоминающие маленькие окошки заводных поездов, и проверить тщательно сохраненный памятью интерьер – крошечные лампы, чуть кривовато наклеенные на вощеных столиках с углублениями для миниатюрных тарелок, чашек и блюдец, ножей, вилок и ложек.

А сейчас я заглядываю в окно вагона-ресторана. Дженис и Рик Дэнко слушают Эрика Андерсена, покуда, подобно полю для игры в гольф с двумя миллионами лунок по обеим сторонам раскидываются прерии Саскачевана.

Я был в мечтах тогда, но разом побледнел

Ведь смерть была близка, вой темноты суров

Я плавал-то тогда без парусов.

Подчас мы выглядели так любовно,

Как дети на заре времен

А я… я просто памятью клеймён.

Эрик Андерсен, «Мечтая о Рембо»

.

Поля снаружи представляют собой платформу овощных галлюцинаций. Стелющиеся деревья перекручены господствующими ветрами.

— Сижу, гляжу, зевая, на крышу этого сарая,- говорит кто-то, когда мы минуем безукоризненную красно-белую ферму. Ее чердачное окно с изумлением глядит нам вслед, как иллюстрация из детской книжки. Или это уже пилюльки подействовали?

— Пить следует, только глядя в окно,- говорит Эрик о смещенном чувстве времени и пространства, которое заражает каждого, подобно каникулам, мечтам, воспоминаниям, утопиям и песням.

.

.

ПО НАПРАВЛЕНИЮ К СКАЛИСТЫМ ГОРАМ

.

	Путешествие на поезде было не мечтой, а абсолютной реальностью. Я до сих пор в поезде. Просто нажимаю выключатель, и вентилятор начинает крутиться, и поезд по-прежнему стучит колесами.
	Свиноферма

.

Поезд из Торонто дожидался нас на сортировочной станции — симпатичный современный состав из 12 вагонов, на багажном из которых трехметровыми оранжево-черными буквами было нарисовано: «Фестивальный Экспресс».

А поскольку приостановить его движение вперед так соблазнительно (вот вам неопровержимое подтверждение – мэр Калгари подобно гаммельнскому Крысолову объявляет промоутеру фестивала Кену Уокеру: «Пусть в Калгари вход детям будет бесплатным!»), то особое удовольствие состоит в том, чтобы проследить начало с самого начала, позволив поезду старательно пыхтеть на выезде из Торонто со всем своим пока что не сформулированным содержимым, состоящим из людей и событий.

— Это же прирожденный скороход, данный паровоз вам не чайник, а просто пуля,- доверительно сообщает нам старый кондуктор, пока мы с опаской заползаем в вагоны как бродяжки на проходящий товарняк.

Перед тем, как покинуть тускло освещенную ранним утром понедельника станцию, нас просят подписать документ, который, в частности, говорит о том, что мы «будем уберегать Фестивальный Экспресс от любых ущербов и опасностей, могущих произойти сами по себе» и немедленно извещать световыми сигналами о нападении враждебных банд индейцев сиу и сиксика или стадах бизонов, столпившихся на путях.

Глядя на компанию ковбоев, грузящихся в поезд, можно и вправду вообразить, что все мы отбываем в какое-то рискованное путешествие к Великому Водоразделу: «Благодарные мертвецы» в своих сапогах для родео, богато оснащены сыромятными ремнями, ножами в ножнах и задиристыми рубашками из денверского «Вестернского Магазина» Миллера; Джэймз и «Хорошие Братья» в нарядах от Рэнглер; «Всадники Пурпурного Волхва» разукрашены безошибочными вензелями прирожденных скотоводов.

Иллюзия того, что Великая Железная Лошадь пустилась на Запад по ничейной территории, разрушается поверхностями поездного интерьера, покрытыми нержавейкой и финифтью, да и поэтичными названиями спальных вагонов — Вальпараисо, Славный День, Этуаль. Новички осматривают свои крошечные спальные апартаменты: «Слышь, у меня в тюрьме камера была попросторнее»,- доносятся раскаты голоска Марин Каунти.

Маленькие коробкоподобные комнатушки с опрятными синими занавесками тянутся вдоль спального вагона, как в ультрасовременном опиумном притоне. Каждое купе размером 3 на 6 футов представляет собою технологическое чудо. Сонм инструментов и приспособлений исступленно втиснут в это крошечное пространство: большой синий диван, кровать, туалет, раковина, откидывающееся сиденье, кулер с бумажными стаканчиками, бессточная раковина, которая будучи в свернутом состоянии сверхъестественным способом освобождается от использованной воды, гардероб, кондиционер, вентилятор, буфет и кластеры металлических наростов – пепельницы, крючки, ручки, зажимы и задвижки.

Все это скопище оживлено гигантским окном, которое охватывает всю ширь купе подобно экрану для 8-миллиметрового киноаппарата, регистрирующего расположившиеся снаружи деревья, озера и реки со скоростью 24 кадра в секунду. По существу эти отсеки – камеры для сна и медитации, где музыканты проводят часы покоя (между муз-оргиями в салонах), пишут песни, упражняются, болтают, торчат. Компактное пространство потворствует мечтательности, однако его замкнутость выталкивает вас в салоны и бары поучаствовать в общественной жизни поезда.

Хитроумие дизайна комнаток – тоже источник бесконечных ситуаций в чаплинском стиле: тела снуют в купе и наружу, сталкиваясь, отключаясь, высыпая толпой различных взглядов и степеней одетости. Фарсовые входы-выходы в духе братьев Маркс (известные комики начала 20 века – прим.перевод.) ранним утром воспроизводятся в лицах в отчаянной попытке борьбы со сном обкуренных, пьяных, ушибленных оккупантов.

Отход ко сну означает вышагивание в коридор, поскольку кровать, будучи в откинутом положении, занимает все купе. Однако, если Вы улеглись-таки, пользование раковиной или сортиром включает в себя очередной выход в коридор, подъем кровати, наслаждение общения с унитазом, вторичный выход в коридор и новое опускание кровати. БОльшая часть пассажиров, находясь в неадекватном состоянии, моментально забывает цель своих действий, и беспомощно блуждает по коридору. По мере того, как Пьяный Поезд, пошатываясь, движется дальше, этот механический ритуал добирается до новых высших уровней вдохновенного фарса. Как-то утром, примерно на третий день, появляется Дженис и триумфально объявляет о том, что она «открыла» умывальник, находясь в поисках, куда бы повесить свои одежки.

В первый вечер на борту пассажиры знакомятся в вагоне-ресторане, где на буфете горой навалены треугольные сэндвичи. Царствует атмосфера осмотрительности, почти угрюмого затишья. Делани и Бонни играют в покер на восьмиугольные канадские десятицентовики, Стив Найт – органист «Горы» — горюет по поводу того, что забыл свою Монопольку (популярнейшая в США настольная игра – прим.перевод.). «Через тридцать шесть часов мы тут все с ума посходим»,- говорит кто-то. Первые неуклюжие опыты общения напоминают ситуацию в летнем лагере, где все слоняются, ожидая, что произойдет. В душу каждого закрадывается легкая паника: пять дней быть привязанным к поезду, выйти некуда, делать нечего, кроме как пялиться на 130 других придурков. Лучше уж завалиться в любую Холидэй Инн (сеть дешевых гостиниц – прим.перевод.).

Кое-кто начинает дрейфовать в сторону первого салона. Лесли Уэст и Феликс Паппаларди вытаскивают гитары. Гороподобный Уэст играется со своим крошечным древним Лес-Пол Гибсоном (один из наиболее известных в мире типов электрогитар – прим.перевод.), словно это стебелек травы, лениво нащипывая бутылочногорлышковый  миссиссипский блюз, а «Горный» барабанщик Корки Лэйн напевает: «Пусть дождит, пусть поливает, пусть дождит еще и еще, пусть тоску навевает от глубокой и мощной реки». Джерри Гарсия, Делани и его басист Кенни Грэдни подсоединяются. После того, как стая гитар зачинает резонирующее мурлыканье, становится очевидным, что ожидает нас в течение следующей недели.

С раннего утра понедельника вплоть до конечной высадки в Калгари пять дней спустя музыка прервалась лишь однажды – когда все вышли в Виннипеге для выступления на фестивальной сцене. Рузвельт — барабанщик Бадди Гая – безупречный в своем крикливом костюмчике из змеиной кожи, играет два дня напролет; выйти из строя, подняться, перехватить завтрак и вернуться в салон все к тому же разухабистому составу, это – в порядке вещей. Фестивальный Экспресс по сути,- восстановление куска блюзовой мифологии, передвижная студия, где такие скитальцы, как Худышка Шмель и Ломаный Грош из Тампы с губной гармошкой и допотопными гитарами вскакивали на подножку «Иллинойского Центрового» в Новом Орлеане или «М и О» в Мобиле чтобы закатиться в Мемфис, Сент-Луис и Чикаго. На поездах с такими названиями как «Панамский Литерный», «Летящий Ворон», «Полуночный Специальный», «Зеленые Алмазы» и «Рок-Айлэндский Курс» исполнители инкорпорировали ритмичное клацанье колес поезда и его настойчивые «гудки» в медлительные миссиссипские гармонии:

«Летящий Ворон» Порт-Артур оставил в свой черед,

Чтоб в Шривпорте сменить бригаду,

Набрать водички в Тексаркане и канать вперед.

Да, парни, нет с ним никакого сладу.

Гудок у «Ворона» звучит так грустно, одиноко.

Он мою милую увез, Бог весть, куда далеко.

Сэм Стиральная Доска, «Блюз «Летящего Ворона»

.

Соблазнитель, Ковчег и матерь (Микки Маус родился в поезде), глагол в мире городов, поезд звал других так же, как он дал сигнал Дженис покинуть Техас. Бетт Дэвис (Рут Элизабет Дэйвиз, знам.амер.актриса – прим.перевод.) в «По ту сторону леса» тоже слышала его тайный голос, манивший: «Пошли, Роза, пошли отсюда, Роза, пока не поздно». Казалось, поезд так и говорил: «В Чи-ка-го, в Чи-ка-го».

.

— Поезд, слышь, он, как гитара,- говорит Вилли Диксон.- Знаешь, когда глядишь на рельсы из последнего вагона… Ты видишь смыкающиеся шпалы подобные ладам на гитарном грифе. И, чем дальше от Дельты (регион между реками Язу и Миссисипи, известный своим хлопком и блюзовой музыкой – прим.перевод.), тем выше по грифу поднимается твоя партия. А в Чикаго, детка, ты уже воешь по-настоящему!

.

Голубые неоновые фонари стынут на сортировочной станции, а «Всадники Пурпурного Волхва» (Мармедюк, Дэйв Нельсон и Дэйв Торберт, которые составляют часть из путешествующей семьи «Мертвеца» в 20 душ) распаковывают свои Гибсоны, и блюз уступает путь кантри: Хэнк Вильямз, Мерл Хэггард, Крис Кристофферсон.

Постепенно людей клонит в сон, и они сматывают удочки. На следующее утро мы просыпаемся среди лесов северного Онтарио: бесконечные озера и речки перемежаются уймой березнячков. Маргаритки, триллиумы и лютики с обеих сторон окаймляют рельсовый путь. Гигантские медно-рыжие валуны, кажется, вот-вот сплющат поезд, лишь только он попытается протиснуться между ними. Грани скал, плоские как зеркала, отражают резкий северный свет, который обрамляет каждый камушек, каждый лист, каждое дерево. Водовороты и воронки кружатся вокруг полузатопленных белых стволов и островков, отмывая их гальку до чистейшей белизны. Тут столько озер, что, кажется, их не вместит ни одна карта, а березняки и ельники столь обильны, что их образы просто насилуют взор.

Салонная джэм-сешн по-прежнему в разгаре. Она объединяет тех музыкантов, что играли ночь напролет (Дженис, словно ребенка, прижимает к своей груди бутылку), и тех, кто только что продрал шары. Образы изнутри и снаружи все множатся. Окна по обеим сторонам всего вагона создают иллюзию, будто ты заглядываешь в гигантский стереоскоп, в котором посредством особого трюка с пространством и светом музыканты оказываются подвешенными над ландшафтом, состоящим по обыкновению из воды, деревьев, животных и облаков.

.

.

ЗАСТЕНЧИВЫЙ ИСТОЧНИК ИППОКРЕНЫ

.

Слова, кем-то сказанные однажды, это — «дом на полпути» (учреждение для реабилитации отбывших наказание заключённых, вылечившихся наркоманов, алкоголиков, психических больных – прим.перевод.) к утраченным событиям, и в этой грезе наяву янки проводит свое интервью с греющемся на солнышке поездом, напоминающим членистое доисторическое животное, ненароком обнаруженное на отмелях канадских озер.

Обязанный взять интервью: Ну, и как тебе эта поездочка?

Поезд: Великолепна, парень. Музыка внутри меня реально поднимает настроение. Особое ощущение, знаешь ли, ритм-н-блюз в кишках, кантри в грудях… Прогоняют напрочь то ощущение пустоты, что порой накатывает на меня в обычной поездке.

Об-ый: А ты отслеживаешь перемещения Дженис? Прости за каламбур. (keep away – прогонять; keep track — отслеживать прим.перевод.)

Поезд: Иона пребывал во чреве кита, а в моем – Дженис. Грандиозная леди. Как выразился Эрик Андерсен: «Я отдал бы ей свою последнюю затяжку». Она знает, как выжить в этом мире. Подниматься пораньше и двигать вовсю. Типа, как я. А меня это заводит. Не то, что моих братишек-паровичков. Так я чухаю себе, и всего делов-то. А вот, Дженис пьянит меня, как тот старый стишок:

А за глоточек южного тепла и правду

из ручейка застенчивого Иппокрены,

где бисерные пузырьки мерцающим рефреном

на глади водной множат жажду,

как в уголках помадою испачканного рта,

готов служить я аду…

Зачем мне пагубного леса красота?

.

Запичуженные в той нестабильной временнОй зоне, где властвует память, вспышки воспоминаний освещают события в такой восхитительной тесноте, будто это окна экспресса, мчащегося сквозь ночь. Каждое освещенное окно — лишь часть череды событий, автоматически заархивированная и поджидающая нас, подобно покерному Джокеру.

Да уж, вот вам и Дженис, мерцающим рефреном.

Об-ый: Нам бы разобраться с Вашими первоисточниками, что там на Вас влияло.

Поезд: Ну-у-у, это было, типа мечты Эйсы Уитни. Я не могу углубляться так уж далеко в прошлое, во все эти неясности и химеры, но нас ведет нечто реальное, как бы мечта Эйсы Уитни. Знаете, ведь прошел всего 101 год с того момента, как был забит Золотой Костыль на станции Перешеек, штат Юта, соединивший Тихоокеанское побережье с Центральной частью Северной Америки. Но я всегда ощущаю, что нынешний проезд по Канаде, это все равно, что тогдашний по Штатам. Толпы людей внутри меня, открывши окна, смотрят наружу и решаются двигаться-таки дальше. Да, вы только гляньте на этот розовато-лиловый и перламутровый закат впереди. Такие мечты не позабыть!

.

.

ТРУБА АРХАНГЕЛА ТРУБИТ, А ДЖЕНИС СПИТ

.

Колеса памяти предвзято возвращают нам прошлое, и поезд без колебания угождает нам, заставляя натянуть брюки, сшитые специально для того, чтобы небрежно вышагивать пополудни среди сонма разнообразных наименований. Эти маленькие городишки, через которые мы проезжаем, некоторые не более кучки жалких хибарок, вызывают магию непознанных мест. Ностальгические трансплантаты из пригородов Лондона – Ислингтон, Тоттенхем, Бейсуотер, Бетнал; места, что застолбил французский охотник – Фоли, Лайнун, Жировиль, Ла Брокери; ирокезские названия – Кава, Коукэш, Унака, Миннипука, Паква, Пенекуани; и совершенно безумные наименования, что остаются позади, как нескончаемый стих – Офир, Змеиный Вздох, Десятичный, Летопись, Пустяки.

Дженис у себя в купе читает очередную главу своего метемпсихоза. Книга «Взгляни на дом свой, ангел» испачканными дурманным ядом губами (Труба Архангела) нашептывает ей, что Зельда в безумии своем любила писать картины, пренебрегая гораздо более реальными розами и фиалками принадлежавшего ей сада в Монтгомери.

И будут там те, что подобно старушке на алабамском портике, удивляются: «И где она была, что не могла вернуться? Бродила где? Ну, где же?»

.

Музицирование в соседнем вагоне сползает к более ритмичному блюзу со стишками Бонни и Бадди Гая: «По-прежнему в мою стучится дверь, хоть я не нужен ей теперь…» «Забудь об этом, пусть минуют нас напасти…» Подсоединяются трубы из банды Делани, и Э.С.Рид (брат Джимми) из ансамбля Бадди выдувает из своего сакса жирный детройтский музон. Ритм колес заразителен, и со временем, где-то после полудня, мы уже пыхтим в размере ни-шатко-ни-валкого буги-вуги.

В Капреоле «кошкина люлька» из телефонных проводов неподвижно застыла над рельсами, крытые щепой домишки, что с помощью креозота маскируются под кирпичные, крадутся к станции, и, пока мы скользим меж графитовых цистерн Канадских Национальных Железных Дорог (КНЖД), музыка со скрипом перетирается в скорбный шаффл новоорлеанского похоронного оркестра.

Тут наша первая остановка с тех пор, как мы покинули Торонто. Сэм Катлер с трудом спускается с гравийной насыпи на грязный тракт, что является главной улицей Капреола. Он проходит вдоль прицепленного к поезду вагона со льдом, пробует лед, используемый для охлаждения купе, и направляется в город.

Во всем Капреоле открыто лишь два магазина: продуктовый и «Восточный универсально-разнообразный магазин», управляемый китайской семьей, торгующей Горной Росой (безалкогольн.газированн.напиток с фрукт.и вкусовыми добавками произв-ва компании «Пепси-кола». Выпускается с 1948 – прим.перевод.)

Сэм выходит оттуда с мерцающим всеми цветами 8-долларовым кимоно и десятком упаковок сладостей от Смартиз. В стороне от станции среди песков раскинулось озеро – пристанище бобров и паутов, перегороженное вереницей сплоченных пиломатериалов. Саксофонист и трубач из команды Бонни и Делани составляют на бережку одинокий диксиленд-дуэт, пока все мы остальные скачем по камушкам. Шестеро девчат-подростков у поезда высматривают Дженис, которая спит себе.

.

.

ПОЦЕЛУЙ ДЛЯ ПАЦАНОВ ИЗ МАНИТОБЫ

.

Чем дальше на запад вы продвигаетесь по прериям, тем чаще на этих монотонных пространствах попадаются скрюченные и шишковатые деревья, чей рост притормозили господствующие ветра. Между шпал пробивается трава.

Без достаточных оснований мы делаем остановку в Виннипеге и, покорный своеволию памяти, паровоз выдыхает облако пара и со скрипом тормозит.

Вокзал Виннипега расположен в низинной промзоне примерно в четырех милях от центра города. Кирпичные и бетонные здания – с фасадами прошедшей индустриальной революции – стоят на открытом заросшем сорняками пространстве, монструозная помпа 19-го века позади стены зеленого стекла, бетонная сигнальная будка, платформы и депо. «Добро пожаловать в Омаху!»- восклицает Сэм Катлер.

Джерри Гарсия расхаживает по рельсам, напевая кантри-блюзы. Не отставая ни на шаг, группа операторов упрашивает его сняться для разнообразия при дневном освещении, и запечатлевает несколько солнечных моментов в жизни лидера «Мертвеца».

— Веришь или нет, но я помогал укладывать этот пролет, забивая костыли именно тут,- говорит Фрэнк Даквёс, публицист, освещающий поездку Фестивального Экспресса, живописуя прокладывание пути безвестными дорожниками как несение Истинного Креста.- Люди забыли, что вложено в эти рельсы. Они укладывали их во времена Великой Депрессии, за 75 центов в день гнули свои спины при 95-процентной влажности.

Даквёс изъясняется весьма лаконично, типа вежливого Билла Коуди (Вильям Фредерик Коуди, ассоциирующийся у американцев с образом Баффало Билла,- прим.перевод.), однако слова, воскрешающие обливающихся потом работяг, сводятся, по сути, к металлической нити, что связывает Новую Шотландию и Тихий Океан. Он выщипывает между шпал приземистое зеленое растеньице. «Знаешь, что это такое? Ягнячьи четвертинки. Быстро начнешь разбираться в сорняках, когда наголодаешься, как мы в 29-ом, 30-ом. Можно сделать вкуснейший салат, а растет он буквально повсюду. Они кормили нас им в качестве основного заменителя чернослива. А мы прозвали его КНЖД-земляникой.»

Идея Фестивального Экспресса – железнодорожного броска по Канаде – принадлежит именно Даквёсу. О железных дорогах он говорит с глубоким чувством.

— Сегодня почти все поезда сплошь товарные, и это прискорбно, поскольку то был очень элегантный, неспешный способ транспортировки. В самолете у тебя нет никакого восторга от путешествия. Будто тебя плюнули из трубочки, этакий стерильный, обесчеловеченный эксперимент. А ты только вообрази себе богатство и изобилие ощущений от путешествия в те дни. Видел ли ты когда-нибудь вагон Королевы Виктории, совершавшей государственный визит в Канаду? Кисточки и бархат, оббито и украшено хохолками, словно шкатулка для царских Пасхальных яиц.

Дженис этаким цветным пятном спускается из вагона; легкий ветерок играет с синими и красными вплетенными в волоса ленточками, едва касающимися ее лица. «С добрым утром, мальчики!»- говорит она, пересекая рельсы и направляясь к автобусу, что должен отвезти нас в город.

Местный хиппи предупреждает, что в Виннипеге отношение к таким, как мы, не слишком дружелюбное. «Сегодня они хоронят шефа полиции,- говорит он.- Какой-то малый, будучи в полном ступоре, пристрелил его вместе с парочкой других копов».

Дженис, Мармедюк и Эрик Андерсен отбывают в город, нацелившись на бар Крошечного Тима. Сегодня столетие Канады, и премьер-министр Пьер Трюдо находится в Виннипеге, чтобы закатить речь. Волосатики снуют по главной площади, ожидая его появления, и Дженис с Эриком предлагают всем незапланированный прикол в виде перехода городского фонтана вброд.

Стадион, где будет проходить Фестивальное шоу, находится неподалеку, посреди аллеи аттракционов с зазывалами, что заманивают публику патологическими курьезами: «Взгляните на ужас электрического стула»; «невероятный полуслон-полусвинья»; «тело старика, замороженного 2000 лет тому назад»; «злобные крысы, рвущие на части живого питона». Рядом с этим экзотическим скопищем причуд природы фестиваль смотрится утренником в воскресной школе.

Вдобавок ко всем проблемам Виннипега после полудня поднимается сильный ветер, швыряя в лица вихри пыли. Внезапный порыв буквально сносит со сцены ударную установку «Хороших Братьев». Ну, прямо как на Среднем Западе, где пыльные бури раздуваются до торнадо. В конце концерта маленький смерч натурально поднимает в воздух кучу бумажных стаканчиков. Такое впечатление, что нас всех может вот-вот унести в Страну Оз.

Дженис закрывает шоу, и ее сет оказывается отмечен особыми обстоятельствами. Посреди исполнения «Может быть» на сцену выпрыгивает дородный ковбой и, будто в сцене из старого фильма с участием Марлен Дитрих, просит подарить ему «поцелуй для пацанов из Манитобы». Дженис делает одолжение. Покидая подмостки, это сумасшедшее воплощение Манитобы жмет руки пропустившим его рабочим сцены. «За что же ты их-то благодаришь, голубчик?- спрашивает Дженис насмешливо жалобным голоском.- Они-то ничего такого тебе не сделали!»

.

.

У КАЖДОГО ДУРАКА СВОЯ РАДУГА

.

Теснясь в коридорах, ведущих к вагону-ресторану или салону, звуки музыки достают тебя, выцарапывая из любого купе, пока ленивый поезд вынюхивает себе путь через сосновые пустоши Саскачевана. Кларк оттачивает барабанные риффы, трубач выдувает всем известные шлягеры Чарли Паркера, Хендрикса и Росс, Бадди Гай со скрипачом-каджуном (франкоязычный житель штата Луизиана — прим.перевод.) смеются и играют, «Хорошие Братья» поют хором в этом старом стиле хиллбилли, Джерри Гарсия и Джон Кук (дорожный менеджер Дженис, а не певец кантри) гармонично обмениваются песенками. Дженис посасывает джин, и хохочет напропалую с друзьями в своем купе, тогда как в следующем чей-то кассетник за опущенными шторами выводит мелодии Флэтта и Скраггза (популярный с 1948 г.блюграсс-дуэт Лестера Флэтта и Эрла Скраггза – прим.перевод.), и все это перемешивается, музыка почти заглушает стук колес, да и гудки паровоза.

В вагоне-ресторане, который не намного шире коридора, маленькие группки людей крутятся на своих креслах, напоминающих поставки для яиц, позволяя вечеру струиться между ними. «А принеси-ка мне еще одну «отвертку», голубок»,- заказывает Дженис, напоминающая Матушку Гусыню, что председательствует на небольшом слете птичьего двора.

— Я надеялся, что в поезде не будет никаких опер,- говорит официант, отрываясь от своей книжки «Радужный шлейф».- Севший в Торонто парень сказал, что там было довольно шумно.

— Не об чем беспокоиться,- отвечает Дженис.- «Кто» (брит.рок-группа, написавшая тогда оперу «Томми» — прим.перевод.) в поездке не участвует.- Он ничего не понимает, но Дженис покатывается, как сумасшедшая, и до него постепенно доходит.

— «Кто-о-о-о»! Да этот поезд просто переполнен талантами,- говорит Дженис, опять смеясь над двойным смыслом (talent – клеевые чувихи – прим.перервод.) – Я, слышь, знала, что здесь будет настоящий разгул. Я, собственно, только ради этого сюда и рванула, сказав, что хочу туда, где будет знатная вечеринка. Я подхвачу тут Пневмонию Рока и Буги-вуги Грипп… Здорово!.

.

«Ну, ты даешь! И чем ты занята тут, институтка?

Священный дым тебе не шутка…»

.

Рик и Дженис завывают репертуар Ли Дорси (Рик импровизирует в любимом стиле «жалоба Додж-Сити»). После нескольких старых хитов, таких как «Я сберег вино, а розу позабросил», «Серебряные нити и золотые иглы» и «Цветок жимолости» Эрик выдает песню, которую голос Дженис подхватывает просто интуитивно: «Я без тебя страдал в тот вечер, помнишь, дорогая? Я без тебя страдал в тот вечер, помнишь, дорогая…»

.

— Мы уже в Калгари?- спрашивает Дженис, когда мы натыкаемся на предместья Саскатуна.

— Ого-го!- йодлем пропевает Джон Кук, находящийся в отличном вестерн-настроении,- ну, уж в следующем-то городишке мы кое-кого лишим девичества!

Все толпой высыпают из поезда и, оголодавшие по культурному мусору, осаждают  придорожную сувенирную лавку: сенсационные журнальчики, низкопробные книжонки в мягком переплете, слащавые эмблемки с бобрами и гризли, изображенными в сентиментальном стиле; открытки с конными полицейскими, вождями индейцев и лосем (приписка на обороте гласит: «Будучи обрамленной, эта превосходная голова сделает стену вашего клуба, офиса или комнаты отдыха просто отменной»).

Хозяева магазинчиков не могут поверит в свое счастье. Орда фриков расхватывает с полок весь мусор! Но для жителей ЭлЭя или округа Мэрин (на Северо-Западе шт.Калифорния – прим.перевод.) Саскатун столь же экзотичен, как и Дальняя Монголия.

Тем временем Джон Кук и координатор Фестивального Экспресса Дэйв Вильямс совершают набег на винный магазин. Они шваркают по стойке четырьмя сотнями долларов. «Дайте нам знать, когда они подойдут к концу»,- говорят они, будто парочка старателей, пришедших пропить свой участок.

«Участок» загружается на борт, и там учреждается «Народный Бар». В нем высится гигантский тотем в виде галлонной бутыли виски «Канадский Клуб», символизирующей Всеобщий Напиток, который ко времени окончания Гулянки На Миллион Долларов будет «подтверждать звание самого наикрепчайшего человека, в конце концов».

Вечеринка по нарастающей перемещается в салоны. Дженис замечает длинноволосого паренька, стоящего на перроне. «Поспеши, мужчина,- кричит она, гримасничая за стеклом, но он только улыбается и машет рукой поезду, покидающему станцию.

Пока мы оставляем город позади, собирается ансамбль, ритм немножко убыстряется. Колеса крутятся, как стальной метроном, отстукивая размер так же неустанно, как и Король Ритм – размер наших мыслей, невидимый абрис звучания, заражающего все подряд.

Щетки ударника лижут малый барабан, как бездыханная гончая, когда Джерри Гарсия, Дженис, Мармедюк и алко-хор взвывает битловскую «Я просто увидел лицо», растягивая это кантри вокруг нас, разделяя слова, как опытные попсюки. «Я па-адаю, да, я па-а-да-а-ю…» Добравшись до конца, они опять начинают все сначала.

— Это одна из тех бесконечных песен,- говорит Боб Уэйр.- Если б я мог вспомнить, как она началась, то, может, мы смогли бы найти и конец, или уж нам придется петь ее весь вечер.

Постепенно песенка иссякает, и каждый начинает исполнять джоновскую меланхоличную имитацию Дилана с таким пафосом, который, повинуясь собственной внутренней структуре, превращает ее в наилучшее сопровождение гулянки на пляже. Пока некоторые с пьяной сноровкой еще дожимают припев («Э-э-э-й! Тебе нужно спрятать свою лубов, куда подальше…»), Дженис обходит салон с нравоучительной лекцией в духе контрапункта из госпела: «Па-а-аа-слушай, голубок, не можешь ты нести свою любовь на улицу, нет, нет, нет, нее-е-е-е-е-е-ет. Тебе нужно положить ее в горшочек, голубок, и снести домой…»

Эффект всего этого прекрасен и экстатичен, несмотря на тот факт, что гармония уже совершенно распалась, а голоса скулят и подвывают в попытках взять верхние ноты.

Вся эта вечеринка выглядит и звучит так, будто бы на День Независимости житие Мерл Хэггард в Индепенденс-холле прошло в полном угаре: Кларк Пирсон в футболке с Микки Маусом требует официантку, Рузвельт одет в костюм прыгуна в бежево-красную полоску, стилизованный под комбинезон, Гэри – звезда кинокартины Уорхолла Мусор – единственно в отделанном бахромой зеленом замшевом жилете, как распустившийся зеленый перчик. Скрипач-каджун из группы Шарльбуа – Филипп Гуньон – в сером цилиндре. Длинное тощее лицо делает его похожим на Линкольна из Озарка.

— Эй, это там моя гитара, мужик?- спрашивает Дженис, сидя, скрестив ноги, на усилке в своем мамашином платьишке времен горячих тридцатых с разрезами на бедрах. Вся в бусах, разваливающихся пятидолларовых башмаках, со своими перьями, портсигаром и звездно-полосатым флагом, обмотанным вокруг шеи на манер шарфика, она смотрится персонифицированным национальным праздником, знаменитого демонстрацией фейерверка.

Кто-то протягивает Дженис ее «Колибри» Гибсон. «Я знаю только одну песню, голубки, но уж я ее спою, так спою»,- говорит она, с горем пополам начиная «Бобби МакГи», который больше не походит на расплывчатую кантри-песенку Кристофферсона, скорее, госпел-блюз, пока Джерри Гарсия подбирает приятные электро-гитарные ходы, что кружатся в танце вокруг похабного голоска Дженис. К припеву присоединяются все. «Бобби МакГи» стал национальным гимном Фестивального Экспресса и был спет во время поездки, должно быть, сотню раз – в барах, за кулисами, в купе поздней ночью, в холлах отелей и просто по пути следования. Казалось, он суммировал все, через что прошли все мы в этом путешествии:

.

«Взяв» квартирку в Батон-Руж, бросив кости на вокзал,

Полинявши, что твоя джинса,

Бобби дизель тормознул, дождь едва нас не застал,

Мы в Орлеан раздули паруса.

Я в бандане покопалась и нашла таки «иглу»,

Чуть ширнулась, Бобби пел свой блу-у-у.

Дворник был нам метроном,

В состоянии блажном

Пели мы с шофером-певуном.

А «свобода» — просто слово, когда нечего терять

Несвободен, значит, есть чего.

Так прекрасно, Боже мой, Бобби подпевать,

Кайфовать от голоса его…

Вот такие пироги у меня с моим Бобби МакГи.

Крис Кристофферсон и Фред Фостер,

«Бобби МакГи»

.

Скрипач-каджун со своей хромированной скрипочкой пытается солировать, но не попадает в тональность. «Играй уж, мамо@б. А я тебя поддержу»,- говорит ему Джерри, принимаясь за один из своих захолустных рилов (муз.ритм, под который танцуется рил – традиц.ирландско-шотландский танец — прим.перевод.) — невероятную дробь ногами по старому чемодану. «Эй, слышь, а этот парень-то дружит со своими ногами»,- произносит Дженис.

— Бон фини, бон фини! (фр. «прекрасное окончание» — прим.перевод.) — аплодирует она, когда тот заканчивает свою мелодию. Скрипач лучится радостью. И приглашает ее на тур рила, они делают два круга, словно нереальные создания Эдварда Лира, «танцующие под лучом лунного света». (строка из лимерика Э.Лира «Сова и киска» — прим.перевод.) А потом, не нарушая сентиментальности момента, он исполняет «Ты – моя радость» («You Are My Sunshine» один из двух официальных гимнов шт.Луизиана, написан губернатором Джимми Дэйвизом и Чарльзом Митчеллом — прим.перевод.), при этом его сердце воплощается в смычок.

А когда он, отбросив скрипку, пускается вприсядку, салон оглашается йодлями и завываниями койотов. Сэм Катлер бросается в эту импровизированную кутерьму с тотемной бутылью виски, как визжащий Краснокожий из вдохновленной новыми берегами и молочными морями поэмы Рэмбо «Пьяный поезд». Он отплясывает несколько фортелей и улетает куда-то во внутренние пространства состава.

Бал правит Джон Ячменное Зерно. От спиртового потопа защиты нет. Работник Железнодорожной Полиции играет на тамбурине и при каждом временном затишье музыки выкрикивает требование исполнить «Падуб, Боже» Нейла Даймонда. Народ остается глух. Кто-то предлагает ему косячок. Он подходит, выглядя так, будто и вправду может затянуться. «Да я хотел только понюхать»,- застенчиво мямлит он.

Идет последняя ночь поездки, и каждый с грустью осознает этот факт. Предлагается масса сумасбродных альтернатив, типа, не завернуть ли поезд на Сан-Франциско.

— Нас пришел бы встречать на Юнион Стэйшн (центр.вокзал – прим.перевод.) весь этот долбанный город,- говорит Джон Кук.

— А давайте откажемся покидать вагоны!- предлагает Джерри Гарсия.

Заходит речь о доме и каждый начинает ностальгировать. Не Знающий Правил Фрэнк и пес Дженис Джордж, цыганские забегаловки, океан, поздние киносеансы, огромные кровати под шелковыми простынями, близкие друзья. Под весь этот гул Эрик Андерсен и Дженис нежно поют песню Хэнка Вильямза, и ее печальные слова, как вздох, заходят в гости без предупреждения в любой диалог.

Слышишь ли ты, одинокий поет козодой?

Он вот-вот улетит и так грустно поет.

Электричка моя подвывает ему,

А я так одинок, что заплачу вот-вот.

Хэнк Вильямз,

«Я так одинок, что мог бы заплакать»

.

Впрочем, все заканчивается на комичной ноте, когда Рик Дэнко своим слащавый кантри-голосочком поет, подражая скрипучему Честеру в «Дымящемся ружье» (еженед.вестерн-теле-сериал компании Си-би-эс на протяжении 1955-75 г.г.– прим.перевод.).

— Сижу в тюрьме, мне припаяли 99 лет.

— Ох, нет, нет, можно ли таскать эти цепи и кандалы 99 лет?- скептически восклицает Дженис.

— Да-а, уж,- продолжает историю Рик.- Так вот, пришла ко мне моя мамаша и сказала: «Сынок, тебе об том не надо думать, не худший для тебя расклад». Мы все подпели: «У-у, у-у, у-у», мы все подтвердили: «Нет больше тростника на Бразос-ривер». Ну, я и сказанул: «Ох, капитан, не обращайтесь же со мной, как прежде…»

Слова приобретают все более сюрреалистичный характер, запинаются друг за друга в своем стремлении закончить строку. Вечер завершается «Изумительной Грэйс» и громоподобной версией «Доброй ночи, Ирена», которая столь громка, что, кажется, снесет поезд с рельс.

.

.

СУП И ОБЛАКА

.

Многие музыканты заканчивали собственный день завтраком, а начинали поздним ланчем или обедом, упорствуя в своем желании сделать официанту самый поздний заказ. То был редкий случай совершенно трезвых диалогов. Первое блюдо, как правило, выводило пассажиров из глубокой задумчивости.

— Я мог бы просто лежать в постели часами, взирая на проносящиеся мимо деревья и речки, позволяя воспоминаниям множиться в моей голове,- говорит Эрик Андерсен.- Лишь в пьяном или счастливом состоянии ты отваживаешься на воспоминания, а я чувствую себя просто на седьмом небе, наблюдая все это за окном… серебряные, поющие небеса.

Том Раш в своем змеино-кожаном жакете указывает на роскошную зеленую долину, что обегает река справа от нас. Кто-то еще отмечает облако в форме гигантского пальца. Сэм Катлер, как пресытившийся пират, саркастически обвиняет эти романтические чаяния громким воплем: «Да, у меня эти деревья уже вот где стоят!»

Для тех, кому трудно после вчерашнего собраться с мыслями, у Дженис всегда наготове добрый совет. В виде «Кровавой Мэри» или «Отвертки». «Если тебя воротит от водки, голубок, не сбрасывай оборотов и плесни в сок джину. Без дураков, проверенный способ. Только не нюхай джин».

В конце поезда нет тормозного вагона, но по окончанию позднего ланча ты можешь посидеть на маленькой платформе последнего вагона и понаблюдать за рельсами, сбегающимися в исчезающей точке. Хотя северный Онтарио и кажется необитаемым, с этого места беспрепятственного обзора любой желающий может увидеть лося, кроликов и порой, даже человека. Джерри Гарсия докладывает, что наблюдает большого черного медведя, трущегося спиной о березу.

Справа от нас в алюминиевой лодке мелькают охотники на уток, семья посреди поля так и остается замершей в мгновенной съемке сквозь окно спешащего поезда. А ночью блуждающая Полярная звезда, названная бурятскими шаманами «Гвоздем Небес», ползает через Вселенную подобно раскаленному добела жуку.

.

Вот один из тех поздних завтраков, нечто среднее между питанием и созерцанием, когда в виде продукта загадочных исчислений начинается неожиданная дружба, судьбоносная, как любое случайное столкновение в Восточном Экспрессе («Убийство в Восточном Экспрессе – роман А.Кристи, 1934 г.- прим.перевод.).

Войдя в тот день в вагон-ресторан, я вижу Дженис и Бонни, оживленно болтающих за поздним завтраком. С некоторым чувством вины я подумал, что был бы определенно рад подслушать, о чем они там судачат, но найти добавочный стул в переполненном вагоне не так-то просто. Единственный способ послушать их беседу – это прогуляться по вагону и стянуть где-нибудь стул – но именно этого я и не делаю. Меня несколько сдерживает трепет перед непристойным видом Бонни, отличным от дженисовского, но пугающим, и я сдаюсь в своих попытках услышать этот Эпический Трёп.

Минутой позже дело принимает неплохой оборот – в проходе передо мной, уперев как обычно руки в боки, стоит Дженис и хищнически взирает на меня.

— Эй, мужчина, какой же ты к чертям собачьим писатель?- вопрошает она своим волнующе хрипловатым голосом.- У нас с Бонни идет невероятный трёп, а ты пропускаешь все это мимо ушей.

— Это приватные разговоры, Дженис…

— Да не гони ты мне пургу, чувак. Где твой диктофон? Ты обязан притащить его сюда, это же будет самая потрясающая беседа из когда-либо имевших место. Эта цыпочка, слышь, по-настоящему превосходна. Такая же крутая, как и я. Веришь? Какие, блин, приватные, чувак? Это твой шанс, голубок. Тебе суждено работать, так что собирайся с силами, дружок. Ты здесь в поезде не за тем, чтобы прохлаждаться. Я имею в виду, что тебе тут, знаешь ли, не просто раздолбайская вечеринка!

Высказывания Дженис по поводу работы и обязанностей поначалу рассердили меня, что вообще-то не свойственно моей натуре, но они были весьма существенной частью ее личности, и спустя какое-то время я начал наслаждаться несовместимостью ее собственной неукротимости и внезапно сменяющим ее образом этакой почти благочестивой Викторианской матроны, с евангелистским рвением корящей нерасторопность, халатность, недалекость и пассивность в достижении цели. У каждого есть его любимая работа, и в оправдание Дженис следует сказать, что она считала богохульством сачкануть, завалить задание, неумение собраться с духом, расстроить дело собственной некомпетентностью. Будто неправедность всех этих мелких частностей была критична для самого Козмоса. Боже святый, однажды мы уже сорвались из Райского Сада. И не собираемся допускать этого вновь, да же, пацаны?

Хотя источником подобных отношений со всей очевидностью в основном было республиканское воспитание и включение родителей в число членов ее системы, внутри Дженис эти составные части сами трансформировались до уровня мифа. Это была своего рода ностальгия по Раю, живо присутствовавшая в сознании у древних, где все подобные недостатки считались пороками приличия: соскальзыванием с ветви Козмического Древа, блужданием у основания лестницы, падением заснувши, утратой своего пути. Первородным грехом в его бесконечных повторах. «Эй, мужчина, ты не должен продолжать напоминать мне, что мы опарафинились!»

Дженис была признанной специалисткой по тому положению дел, которое известно под названием Козмического Блюза. Все ее вульгарные акценты, светлый юмор и демонстрация отваги не могли перекричать этого. В понимании того, что Блюз — это сумма микрокатастроф, которая навек спаяла нас с нашей дилеммой, Дженис догадывалась, что быть великой по праву значит быть придирчивой.

.

.

СИМВОЛИЧЕСКИЕ РАНЫ

.

Засим он швырнул на палубу перед нами целые пригоршни замороженных слов, которые выглядели как разноцветные леденцы… Мы грели их в своих ладонях, они таяли подобно снегу, и в конце концов мы услышали их, хотя и не поняли ввиду их варварского языка. Впрочем, было одно исключение, довольно таки увесистое. Когда Фра Джон поднял его, оно издало неприятный звук, словно непроткнутый каштан, что швырнули на тлеющие угольки. Раздался взрыв, нагнавший на нас страху. «Этот в свой день,- сказал Фра Джон,- был пушечным выстрелом».

Рабле, Гаргантюа и Пантагрюэль

.

В глубокой задумчивости я возвращаюсь с диктофоном… Все эти моменты, эти фразы будут записаны, сохранены навсегда, они обречены перенестись в море замерзших звуков, куда внезапно вплыл корабль Пантагрюэля.

Через вагон-ресторан мы следуем в бар. Дженис плывет по проходу, будто поймала порыв ветра где-то между запястьями и локтями. По сравнению с ней плоские медового цвета пустоши снаружи выглядят извиняющимися. Природа на этой широте вне компетенции Дженис, чьи ландшафты всегда скорее ярки, чем органичны. Знойная Мать-земля, ее глаза на цветоножках вглядываются в Дженис сквозь окна поезда и в суматохе разбегаются направо и налево.

В сердцевине этого буйства цветения сама Дженис, будто колокольчик, исподволь расцветающий по ходу дня в малюсеньком баре. Даже безвкусная бижутерия и стоптанные башмаки не могут закамуфлировать имперское достоинство Дженис.

Бонни непредумышленно сутулится на стуле, словно Гекльберри Финн на своем плоту. Милая девчонка-сорванец в «ливайсах» и крестьянской рубашонке корчит рожи прошлому, что она подсунула самой себе почти случайно. Полупьяное состояние на пару с Дженис необходимо, кажется, для того, чтобы поскорее минули грустные времена. Дамы без проблем находят себе успокоение во внезапных каскадах смеха. Не укладывающийся ни в какие размеры хохот Дженис, кажется, ведет свою собственную яркую жизнь глубоко внутри, являясь под влиянием минуты необузданным, неистовым гоготом, галопирующим на помощь находящемуся под угрозой флангу.

Выпивают они не спеша, только беспечно закрыв текущую тему, тут же, правда, открывая, что оставленное ими место заражено едва ли менее вероломными воспоминаниями. Две напористые цыпочки горой стоят против несправедливости; женщины – лузеры; кандалы и цепь. Но важнее, чем их крошащийся уличный трёп, которому они сообща предаются, глубина их уязвимости, всего лишь чуть прикрытая дешевыми виниловыми латами, которые они сами натянули на себя. Несдержанные на язык, но легко смягчающиеся, шутливые, мелочные, обиженные массой несправедливостей и травм, сколь банальных столь и интимных, неожиданно глубокие, равно как и готовые освободить друг друга от клише, незаметно скользя из одного состояния в другое.

Бонни плачется и ссылается на свои собственные истории, требуя извинений от воображаемых ответчиков и внезапно переходя к повествованию мучительному и невинному, как Джульетта Мазина в «Дороге». Про то, как ее, девочку, росшую в Алабаме пятидесятых годов, мать взяла как-то с собой в маленький местный клуб взглянуть на темнокожего певца госпела. Она была очарована, обездвижена будто бы став свидетелем чуда. Она испросила у матери разрешения подойти к этому человеку и дотронуться до него. И она вложила свою ручку в его ладонь, он обернулся и взглянул на нее. И с этого дня ее понесло.

Дженис [официантке]: Отвертку.

Бонни: Скотч и Коку.

Дженис: У меня было полно «вареного» бархата… «Вареных» шелковых простыней, самых прекрасных долбанных простыней в мире, и я как-то начала заниматься любовью с этим ковбоем, а он порвал их на клочья своими ковбойскими сапогами [смех, звяканье льда]. Трехсотдолларовые простыни, порванные ковбойскими сапогами. Я была без ума от каждой секундочки.

Бонни: Правда, что ли?

Дженис: Правда, он порвал их в клочья.

Бонни: Ну, этот приятель, видимо, не мог по-другому.

Дженис [лопаясь от смеха]: Ну, а как ты на это смотришь, Дейвид?

Дейвид: Чистое бахвальство.

Дженис: И я того же мнения. Сказать по правде, он будил меня неоднократно… Слушай, я не подписывалась на этот ангажемент… деньги не такие уж великие. Если бы не такой загул, никогда не подписалась бы. Я сказала: звучит как вечеринка, слышь, и мне захацелось сюда. Мой ансамбль подбирает нас в Виннипеге, и «Бэнд» готов подобрать меня там же. И я собираюсь подсоединиться к одному из них в Виннипеге!

Бонни: Эй, ты видела нашего органиста? Его зовут Джим Гордон. И, Дженис, клянусь Богом, Рик и Робби были тут же. Десять лет я работала с ним… [бросает взгляд на лицо Дженис] Ох, да, а ты читала ту статью, а? [Дженис хихикает]. Знаю, ты читала. Я тоже…

Дженис: Чувак, она – очаровательная цыпочка… А сколько тебе лет? Кто ты по знаку?

Бонни: Мне 25.

Дженис: Черт возьми! Да ты моложе меня.

Бонни: А тебе 27, да?

Дженис: Ты выглядишь такой же старухой, как и я.

Бонни: Я старая как ты. Я даже старше тебя.

Дженис: Я провела на улице десять лет.

Бонни: Это я провела на улице десять лет. Тут ты меня не обставишь – я тоже провела их там.

Дженис: Я знала, что у тебя все шло хорошо. Ты рассталась со старым ансамблем, так ведь?

Бонни: Нет, наша старая группа попросту распалась. Они захотели подработать с Джо Кокером.

Дженис: Со всеми этими 85-ю людьми? Когда я увидела, что Джо Кокер выступает в Филлмор Уэсте и прочла в Роллинг Стоуне, что у него состав из 85 человек… детей, собак, музыкантов, и он тащит всю эту живность на сцену. Я пошла в Филлмор, но Билл Грэм не пустил на сцену никого, кроме музыкантов – всяких там цыпочек, детишек, собачек он оставил за бортом. Потому как, если поешь или играешь музыку, так пой или играй. Не обсуждай весь этот жизненный стиль, не философствуй. Выдавай музыку. Снаряжай музыкантов, и вперед. А если тебе нужны групиз, можешь насладиться этим после шоу.

Бонни: Их всех можно нанять на месте. Вовсе не нужно таскать их за собой. Моя подруга рассказала мне, что она чуть не подралась со своей подружкой, потому что та рассказала, что вычитала в Роллинг Стоуне, как кто-то якобы видел меня, орущую им «Эй, вы, грязные мамо@бы! Вы украли у меня ансамбль» и все такое прочее. Это меня не на шутку рассердило, поскольку я по-настоящему люблю своих музыкантов.

Дженис: Ты потеряла того классного органиста?

Бонни: Бобби Уитлок. Он, слышь, в Англии с Эриком. В мире миллионы музыкантов, которых никто никогда не слышал, потому что они могут только выпендриваться.

Да-а, поэтому в зависимости от музыкальных способностей мы всегда сможем подыскать и других музыкантов. Но я люблю этих парней, я была жестоко опешена, но сохранила хладнокровие. Это сильно ранило меня, просто убило. Но я сохранила хладнокровие! Это вранье, что я кричала всю эту чепуху. А вот то, что я подумала, конечно, не чепуха. Меня просто растоптали. Допускаю, что теперь у нас новый ансамбль. Мы сплотились. Между прочим, знаешь Бобби Кайза, того великого саксофониста? У него не было ангажемента, слышь, потому что они его просто кинули. Эрик наболтал ему, что полетит в Англию и обо всем договорится, сделает его богачом. И тот поверил ему. А сейчас он говорит, что у него нет денег на авиабилет. Так что время бежит, а он посиживает дома без цента в кармане.

Дженис: Я работала с тремя ансамблями, даже четырьмя, включая тот, в котором пела подростком, с тремя профессиональными. Всякое бывало на сцене под софитами, но те парни действительно помогали мне. Певец хорош настолько, насколько хорош ансамбль, и первая банда по-настоящему помогала мне. Я завела себе барабанщика, слышь, который, должна тебе доложить, жутко переживает за меня. На прошлой неделе я чисто отработала свой номер. Знаешь, идет запев, мостик, запев, а потом импровизированный аккомпанемент? Он в свободной форме, это мой номер. Я принимаюсь петь или говорить, или расхаживать по сцене и заигрывать с ними, все, что взбредет в голову, ясно? И эту свободную форму, как предполагается, поддерживает ансамбль, создавая настроение. Ну, вот я и пою: «Хорошо, сказала я тому мужчине, я сказала, малый, я сказала, малый, я сказала, малый…», трижды повторила. И, когда возопила «малый», резко отклячила задницу вправо, а барабанщик, бэм! врезал одновременно по ободу и коже. Я обернулась и сказала: «Боже мой! Где ты выучил этот трюк, парень? Я ведь только что его придумала».

Я сошла со сцены и говорю: «Где ты так выучился поддерживать певицу, мужичок?» А он отвечает: «Да я подыгрывал стриптизершам». Вот так, слышь, и учишься играть.

Бонни: Взгляните на эту ж@пу. Когда она идет направо, надо врезать по ободу и коже. Именно это я и говорю своему ударнику.

Дэйвид: Кларк — отличный барабанщик.

Дженис: Он не такой уж искусный, но надежный. Нашенский. Думаю, такой мне и нужен. Я ведь, сказать по правде, тоже не такая уж искусная.

Бонни: Прослушивая свой ансамбль, на что ты обращаешь основное внимание?

Дженис: На барабаны и бас.

Бонни: Знаю. Я тоже. Барабаны и бас. Это – основа; это – ритм.

Дженис: Это то, что тебя подпинывает.

Бонни: Особенно с тех пор, как ты сделала себя лидирующим инструментом. Никто не откажется посолировать под личиной ведущего гитариста. Тут уж надо прислушиваться к основе. Ты – лидирующий инструмент, поэтому все, что тебе нужно, это – ритм. Ты лихорадочно прислушиваешься к основополагающему ритму.

Дженис: Тебе нужна только основа, потом ты думаешь, чем бы ее заполнить, но по большому счету, знаешь, тебе необходим основательный пинок под задницу.

Бонни: Поскольку знаешь, что твое право на лидерство продлится до тех пор, пока басист и барабанщик будут заедино.

Дженис: И врежут тебе по заду, как следует. Это слышно, когда они в ударе. Но по большей части я так увлечена песней, что даже не слышу ансамбля, знаешь, что это означает? Я слышу только ошибки. Когда они играют правильно, я просто продолжаю петь, болтать свои интермедии, рассказывать истории. Но, если кто-то слажает, я просто тупею.

Бонни: Особенно, когда ты чешешь речитативом, а они вдруг замесят что-то совсем в другой тональности. А ты не готова к этому, ты оборачиваешься и взглядываешь на басиста и барабанщика. Джим Келтнер любил сводить меня с ума. Он приговаривал: «Что ты оборачиваешься и бросаешь на меня сердитые взгляды?» А это были не сердитые взгляды, а мое рассерженное лицо.

Дженис: Ну, со мной такого не было, когда оказываешься в полном кидалове.

Бонни: Всякое бывало. Ты не представляешь, чего я только ни испытала.

Дженис: Это-то я и ценю в своей новой группе. У меня были составы, которые разучивали мелодии, учили остановки и прочую муру. А с этим ансамблем, слышь, я могу остановиться посреди куплета и отправиться, Бог знает, куда, и они смогут последовать за мной. Тут дело не в сопровождении. Они со мной, знаешь ли, по большому счету. Типа, если я захочу увеличить запев до восьми, шестнадцати тактов, как бы они там не назывались. Когда я разбираюсь со своими речитативами, то не останавливаюсь, чешу напропалую. И они не теряют нити. Продолжают играть, так как знают, я еще не закончила.

Бонни: То же самое я обычно проделываю с Делани. Но не свожу с него глаз, так как не знаю, чего он отчебучит. Вдруг захочет завернуть историю из своей жизни.

Дженис: Я все время так делаю.

Бонни: Да и я тоже. На каждом шоу я вворачиваю истории из своей жизни.

Дженис: Иногда я гадаю, слышь, а оценят ли они? Вдруг да не заценят всех этих тянущихся из тебя долбанных несчастий? Но ты ведь не можешь угождать их понятиям, так ведь?

Бонни: Единственное, что меня интересует, это не то – оценят или нет, но поймут ли вообще. Я ненавижу выставляться напоказ, и делаю это так, чтобы оно не очень-то доходило до их сознания. Потому как тут ты срываешь с себя все маски. С тем же успехом можно раздеться догола, ведь ты обнажаешь все свои чувства. Это уже полная правда, когда такое накатит, тут не до шоу. Я напрягаюсь по-настоящему. Не потому что они вопят, пусть хоть вовсе заткнутся. Чего я хочу услышать от аудитории, так это понимания.

Мне не хочется, чтобы кто-то орал: «Где Клэптон?» Я тут стою наверху, у меня три пацана, и не так-то просто бросить все и уйти от них. Они – часть меня. Я даже не говорю об этом! Перед тем, кто по-настоящему принадлежит мне, я беззащитна, существует нечто, что я должна делать ввиду своей индивидуальности. Но они – тоже индивидуальности, я не могу рассматривать их в качестве причиндалов своей жизни – у них есть собственный выбор. Я не даю им наркоты и сама не употребляю у них на глазах. Мне бы не хотелось давать им мескалина. Пусть разбираются с этим без меня.

Вот бы мне удалось заполучить ту запись из Германии – мы никогда не играли так здорово. А эти орали «фу!» и шикали. Орали с той самой минуты, когда мы выбрались на подмостки вместе с Эриком. Потому как считали, что Эрик – это особ статья. Эрик Клэптон и Делани с Бонни, и Друзья. Как будто это группа Клэптона, а потом уж Делани и Бонни. Им даже в голову не приходило, что он собрался просто сыграть с нами. Нет у меня самолюбия. А это больно ранит. Я расплакалась. И не смогла исполнить больше четырех номеров. Потому что мне не хотелось насыщать глотку того, кто ничего не понимает. Ты сбрасываешь все маски и обнажаешь все свои чувства перед каждым. Это мой единственный способ выпустить на свободу то, что я чувствую. Ты должен болтать. Ты должен рассказывать. У меня есть Богом данное умение делать это. Мне не нужно пластиковое прикрытие на всю жизнь. Думаю, это следует принимать во внимание. А, если тебе это не нравится, забирай свои денежки и вали отсюда. И, если люди пишут об этом, не врубаясь в суть дела, им не стоит напрягаться, интервьюируя меня. Пусть берут интервью у того, кто им нравиться, потому как, если тебе нечего сказать приятного, то и не пиши об этой персоне.

Дженис: У меня была пара концертов, когда я выкладывалась по полной, слышь, работала, так сказать, в свободной форме, рассказывая, высказывая им все, что накипело. Повествовала только о Дженис и всех мужчинах, что ранили ее, и тех, кого она, может быть, разочаровала. Вдруг все, что следовало рассказать, как-то само подступило к горлу безо всякого плана. И внезапно я услышала, что они разговаривают, разговаривают прямо посреди моего долбанного монолога, слышь, тут я остановилась подождать пока они заткнутся.

Бонни: А в груди у тебя наяривает кузнечный молот, да и только.

Дженис: Они так и не заткнулись. Я схватила микрофон и сказала: «Распинаться перед вами – как бы не так!» Положила микрофон и ушагала со сцены. Расторгла контракт и прочее дерьмо. Да гори оно все огнем. Я не собираюсь выкладывать всю свою подноготную перед людьми, озабоченными вопросами: «Ну и как Ваш братец? Таки Вы потрахались в четверг? Какое милое платьице!» Я взобралась сюда, чтобы повествовать о своей боли. Пошли вы все на х@й!

Бонни: Общая наша боль. Ты же знаешь женские чувства – мужчине очень трудно принадлежать женщине, потому что они подходят к этому разными методами. Типа, как одна женщина может понимать другую. Каждый может влюбиться и оказаться отвергнутым. У каждого может оказаться тот, кто его по-настоящему любит, а он его нет. И что с этим поделаешь? Ты не хочешь его травмировать, но ты же его не любишь. Вот тебе и травма, вот тебе и боль. Вот ты и рассказываешь об этом людям, и среди них есть много таких, которые реагируют на это. Ты серьезна, как никогда, между тем, как Джо Чмо на это совершенно наср@ть. И люди говорят: «Делани уходит со сцены! Он думает, что он такой горячий!» Он выставляет себя напоказ, а все смеются. Они игнорируют его, саму его душу. Это по-настоящему отвратительно. Потому как каждый, между тем, твердит о взаимопонимании, любви к ближнему и миру; так давайте же говорить об этом, давайте будем искренни друг с другом. Вот тут некто на сцене перед тысячами людей. Может, тут 45 тысяч, которые понимают, которые прониклись этим. И есть другие, что, может быть, и прониклись бы, но даже не хотят взглянуть на это. Они-то и определяют восприятие остальных. А, если так случилось, что они сидят в первых рядах, а ты лезешь вон из кожи… Будь Фрэнком Синатрой, я могла бы посмотреть на левый прожектор, на правый прожектор, но я-то должна глядеть своим зрителям прямо в глаза.

Почему они тратили свои деньги, наслаждаясь всей этой чепухой?

Дженис: Это схватка пятидесятых с шестидесятыми. В пятидесятые они обычно распевали песни потому, что у них были приятные мелодии. Они не вслушивались в слова. Песни подходили для фокстрота или чего-нибудь в этом роде.

Нынче для гитариста все изменилось: он наяривает свой ре-минор, фа-как-его-там-к-чертям-мажор, а тут подваливаю я и говорю: «Я ощущаю, ты знаешь, боль, пожалуйста, помоги мне». Я произношу, слышь, слова, и, если я взгляну на публику и увижу, что она не понимает меня, то словно получаю тычок прямо в зубы.

Бонни: Сколько б там ни было денег в Лас-Вегасе, на них меня не купить. Им для этого придется основательно подсуетиться.

Дженис: Я тоже отвергла их предложения. И ты знаешь, что самое странное, нелепое? Через семь или восемь лет люди, посещающие сейчас Лас-Вегас, станут нашими фанатами – нынче они стремятся туда, но постепенно набираются ума-разума. Через десяток лет там уже не будет таких толп. Мы сможем вернуться туда и закатить настоящий рок-н-ролл. Сейчас в Лас-Вегасе в продаже шестидесятые. А через десяток лет будут семидесятые. И, если «Аэроплан Джефферсона» сможет сгрести в кучку свои мощи, им там будет обеспечен успех.

Бонни: Определенно надеюсь, что ты окажешься права, ведь у меня как-то случился там супер-облом.

Дженис: Я была там однажды. Зарегистрировалась в мотеле, и они дали мне долларовый купон для игры в рулетку, доллар четвертаками для игры в автомат и купон на две выпивки. Я поиграла в долларовую рулетку и проиграла. Освоила две бесплатные выпивки и сказала: «Черти б их побрали!» Во всяком случае, я вышла оттуда под мухой. Они меня спросили: «Как это Вы так выучились петь блюз? Как это Вы научились такой насыщенной манере?» Да не училась я всему этому дерьму, понятно? Я просто как открыла рот, так и звучу с тех пор. Чего не прочувствовал, того не споешь. [обращается к Дейвиду] Бонни – она скулящая певица. Ты знаешь, она ничего не придумывает. Эта цыпочка – зрелая женщина, чувак. Не знаю, какова ее плата за эту зрелость, но она рассчиталась по полной; и продолжает расплачиваться. Она, сказать по чести, женщина из реальной жизни, чувак, в противном случае ей никогда не удалось бы так прозвучать. Мне подобное не удавалось. Я просто открывала рот, и все возникало само собой.

Бонни: Знаешь, многие говорят, что главная беда женщин в том, что они не думают, прежде, чем что-то сказать.

Дженис: А ведь, слышь, верно сказано. Потому что они поют про все свои долбанные секреты. Женщины, чтобы удержаться в шоу-бизнесе, отказываются от гораздо большего, чем ты думаешь. Имела детей – откажись от них… Любая женщина отказывается от домашней жизни, может быть, от общения со своими стариками. Ты отказываешься от дома и друзей, детей и друзей. Ты отказываешься от старика и друзей, от любой приверженности в этом мире за исключением музыки. Это единственное, что остается тебе в этом мире. Чтобы женщина могла петь, она должна хотеть этого по-настоящему, по-настоящему жаждать этого. Мужчина может совершать это просто как очередное мероприятие, для него это означает, что сегодня вечерком он сможет перепихнуться.

Бонни: Многие музыканты женаты и боготворят шаги входящей супруги. Но уезжают на гастроли и трахаются, и отдаются. А по возвращению домой никто из них не собирается расторгать брак, никто не собирается травмировать своих детей. Но какой имеющий тебя мужчина позволит тебе делать то, что ты обязана делать?

Дженис: Это-то и ужасно! Либо становись настоящей звездой в возрасте цыпочки, либо будешь мужской лизоблюдшей. Даже не женщиной, на худой конец, такой как я, которая не хочет лизать чью-то задницу. Я хочу заиметь котяру, который больше, крепче и напористее меня. Когда из меня, как из певицы, все это лезет наружу, не так-то просто найти подходящего, ведь все те, что ошиваются возле гримерных, простые подхалимы. Они все хороши на ночь, но когда ты захочешь поговорить о человеке, всех мужиков как ветром сдует от твоей гримерной. Мужчины сидят где-то там в бревенчатых избах, растят хлеб, колют дрова, мне никогда их не увидеть. Но это-то и придает нам энтузиазма, так ведь?

Бонни: Когда мы встретились с Делани, все произошло очень быстро. Я вышла за него замуж на седьмой день поле нашей встречи. Я тогда еще ни разу не была замужем, мне было 23. Он еще ни разу не был женат, ему было 26, и никому из нас до этого не приходило в голову жениться. Десять лет до этой встречи я жила как в аду. Работала в стрип-клубах, на стоянках трэйлеров. Болталась среди первосортных и второсортных стриптизерш. Решил передохнуть, тут к тебе и подваливает звездочка. Я выходила с песней, а они орали: «Раздевайся, детка!»

Дженис: Я не числилась среди молоденьких певичек, пока вдруг не стала молоденькой певичкой. Я толкала наркоту и тусовалась с артистами. Порой негде было приклонить голову, не с кем было завалиться в постель. Я и не пела, пока они не превратили меня в певичку рок-н-ролла. Время от времени я пела, чтобы получить кружку пива, но вовсе не хотела становиться певицей. Это был довольно эксцентричный опыт.

Бонни: Действительно странно. А я вот никогда не хотела быть кем-то еще. В этом была вся моя жизнь.

Дженис: Всю свою жизнь я просто хотела быть битницей. Попробовать «сильнодействующие», «торчать», трахаться, веселиться. Вот и все, чего я хотела. Кроме того, я знала, что у меня хороший голос, и я завсегда смогу заработать им на пару кружечек пивка. И вдруг кто-то затолкал меня в этот рок-н-ролл-бэнд. Они, знаешь, напустили на меня этих музыкантов, и сзади пошел звук. Бас подзаряжал меня. И тогда я решила, что это-то – самое оно. Больше мне уже ничего не было нужно.

Это было, знаешь ли, лучше, чем с любым мужиком. Может, это-то и ужасно.

Я верю, что эти фантазмы – всего лишь небольшая разбалансировка нашего разума: образы, которые мы не в силах удержать в границах царства сна. Они возникают даже днем, и они ужасны. Я страшно пугаюсь, когда ночью вижу их перед собой – необузданные образы, которые смеются, спешившись со своих коней. Порой я так боюсь, что кровь, бьющаяся в моих жилах, стучит, как чья-то тяжкая поступь, разносящаяся по дальним комнатам в ночной тишине.

Пиранделло, «Генрих IV»

.

.

СНЫ НАЯВУ

.

Внизу ничего нет. Лишь какая-то белая аморфная стихия, наглухо отгораживающая нас от низлежащего мира, дождь, оставляющий отметины на полупрозрачной географии самолетного иллюминатора, где малюсенькие реки зарождаются и исчезают в мгновение ока.

Дженис читает, погрузившись в собственный мир, уткнувшись в страницы «Зельды». Ее обложка – гнездышко, устланное рдеющими перьями попугая, которое светится в украшенных браслетами руках Дженис и выглядит скорее коротким и толстым букетом, чем книгой. Дженис много читает, и эти книги («Ночь нежна», «Взгляни на дом свой, ангел», «Крушение»), которые она повсюду таскает с собой в поездках, производят любопытный близкий к одержимости эффект: их слова и образы опыляют ее жизнь снами наяву.

Вероятно, к счастью для Дженис все эти штудии, погруженность и общая склонность к умственному труду не сказывались на ее пении и сочинительстве, которые всегда оставались весьма фундаментальными, дерзкими, непосредственными и лишенными рефлексии. Изрядная интеллектуальность не смогла уберечь ее на деле от создания нескольких самых бесстыдных, очаровательно простодушных стихов из тех, что можно себе вообразить.

Но в часы затишья – за кулисами, в самолетах, аэропортах, в любую свободную минутку крошечные корешочки сопереживаний удерживали ее связь со страницами, врезаясь в ее мысленный взор, населяя ее сны наяву отголосками отличных летних деньков и распутных вечеров шестидесятилетней давности.

— Ты увлеклась?

— Книгой или Зельдой? Нет, мужчина, я не схожу с ума от книжки, но ее жизнь – это что-то особенное. Она была такой же прибабахнутой, как и я. Я вот тут читаю о том, как она была на этих танцульках, а потом в своем шелковом халате держала букет роз – ты не поверишь, как романтично у нее это все – в общем, потом она идет с этих танцев и проходит мимо фотомагазина и видит в витрине фотку одного из своих кавалеров. Этот птенец невнятно намекает, что вообще-то ему надо было быть с ней, а не на витрине. И знаешь, чувак, что она творит? Лупит прямо по стеклу, вытаскивает фотографию и удаляется с нею самым бессовестным образом. Она несет ее в кафе, будто там у нее намечено свидание. Ты знаешь, я подозреваю, что она была действительно сумасшедшей, а?

— Разве в конце концов у нее не съехала «крыша»?

— Да-а. Но это было много позже. Она писала Скотту эти душераздирающие письма. Она побывала во множестве этих заведений. Я думаю, все, что произошло с ней, в конце концов, было чересчур. Даже для нее. Я вот что пытаюсь сказать: все эти ее романтические устремления и все такое прочее в итоге действительно происходили с ней. Так что я думаю, от этого-то она и сбрендила. Словно мечтаешь о чем-то, а потом это действительно происходит.

.

Из письма Зельды, написанного Фицджеральду из клиники доктора Форела:

Дорогой Скотт,

… Я хочу выздороветь, но по-моему, не могу, и если даже смогу, то куда девать ту часть моего разума, что так пристально вглядывается в прошлое и в обилие тех вещей, что я никогда не смогу забыть. Танцы закончились, я слаба, немощна и не могу понять, почему я должна быть единственной среди всех прочих, обязанной тащить все это – зачем…?

Вчера у меня появилось несколько граммофонных дисков, которые напомнили мне Эллёсли. Ну, почему мы больше никогда не будем так счастливы, и почему все так случилось – давным-давно, когда мы обрели друг друга, было гораздо лучше, космос, окружавший наш мир, был теплым – Сможем ли мы когда-нибудь вернуть это – хотя бы в воображении…?

Дженис раскрывает книгу где-то посередине, где фотографии Зельды и Скотта, старые снимки и рисунки, приход-уход самой жизни. Зельда в балетной пачке – тюлевые оборки и лента обвивают ее как рано созревший цветок.

На маленькой фотке, подписанной «Причуда», она сидит на цветочном лугу, будто только что возникла на нем. Дженис сжилась с иероглифами зельдиной жизни, словно со своей собственной. Такое впечатление, что она отражается в этих фотографиях, как в маленьких серых зеркалах. Вот рисунок Ринга Ларднера, который наклеен на старую газетную вырезку. Она одета в пальтецо девушки-малютки, шагнувшей на неразъясненный карниз с вопросительными знаками. Следующая страница содержит более угрюмый облик, грозно озаглавленный «Выздоровевшая». Блуждающие, отрешенные глаза, с трудом пытаются скрыть сумасшествие, проглядывающее в напряженном вытянутом лице, обрамленном короткой институтской стрижкой.

Что произошло до и после этих моментов, в полдень посреди поля в 1916 году? Снимки так же загадочны, как и те, что остались нам теперь от Дженис. Она завидует и очарована Зельдой, чья романтическая мамаша дала ей имя цыганской королевы, вычитанное в сентиментальном романе.

Дженис мрачно указывает на последнюю фотографию в книге. Соответственно, она стоит почти по стойке смирно в люльке огромного крана, будто стартовав с земли навсегда.

«Как светилась наша любовь сквозь любую старую банальную фразу телеграммы»,- писал Скотт в одной из своих заметок, собранных в «Крушении». Тут фотография альбомчика Зельды, куда телеграммы от Скотта были наклеены с набожным тщанием, словно маленькие белые облачка.

Воспитание в Южной глубинке сыграло не последнюю роль в объективности самооценки Дженис, поскольку Юг с его раздумчивой, хрупкой добротностью – подобно ранимым романтичным женщинам Теннесси Уильямза, на которых походила и Дженис – кажется, приберегает время и выглядит относительно защищенным (на самом-то деле, нет) от перемен более подвижной социальной среды.

К тому же Дженис почти буквально разделяла с Зельдой Южные догматы женственности, вдохновенный внешний лоск легендарной Южной красавицы с его сопутствующими шарадами этикета и морали, которые по-прежнему являются жизненными аспектами для Южной глубинки. Они обе выросли в этой атмосфере клаустрофобии с ее старательно анахроничными моделями правильного поведения, которые неосознанно подпитывают прелестную иронию: хорошо воспитанные Южные девочки выращиваются в тех же недоуздках традиций и ограничительных социальных запретов, что и негры Юга. Возможно, это-то и было тем превратным родством, которое вызывало такое доверие к блюзам Дженис.

Обе девицы, своенравные и настойчивые, и вместе с тем достаочно впечатлительные, чтобы быть признательными буйной романтической традиции, в которой они выросли, Дженис и Зельда разрывались между желанием отбросить все глупое притворство этого феодального общества (с его слабым эхом от хождения на цыпочках сэра Вальтера Скотта вокруг Тары) или грациозно поживать себе среди множества привилегий. Этот конфликт однажды принудил Зельду написать: «…очень трудно быть сразу двумя человеками, один из которых желает быть полным хозяином самому себе, а другой – придерживаться старых милых правил и быть любимым, невредимым и защищенным».

.

— И как это ты дошла до такой сильной самоидентификации с Зельдой?

— Меня всегда здорово тянуло ко всем Фицджеральдовым делам, к его усилиям жить во что бы то ни стало, полным ходом, лезть из кожы; они с Зельдой представляли собой конспект «полного улёта», правда? Когда я была юной, то прочла все его книги. Я перечитала их все, автобиографии, «Крушение», наброски… в его жизни она всегда была мифическим персонажем, к тому же рождается ощущение, что он разрушал ее, всегда чувствуется, что она хочет идти с ним на край света, а он опустошает ее. Но из этой книжки выясняешь, что она была не менее амбициозна, чем он, и что они оба разрушали друг друга. Как-то он написал ей письмо, в котором говорит: «Люди твердят, что мы разрушаем друг друга, но я никогда не ощущал ничего такого. Я чувствовал, что мы разрушаем сами себя».

— А почему тебя так тянет к этой паре?

— Ты хочешь выяснить, идентифицирую ли я себя с ними?

— Да-а.

— Да, конечно, да. Это очевидно. Мой «улёт» того же сорта. Но она была посчастливее, у нее был он. Она нашла часть себя. Но вот я не думаю, что то, к чему она пришла в конце,- необходимый продукт «улета». Кажется, скорее, это продукт пресеченных амбиций и ее детства, прошедшего на Юге. Они свалили ее с ног. Но я еще не дочитала книгу до конца. О, Боже, она так прекрасно обращалась со словами… Фицджеральд позаимствовал у нее массу чего, выкопал из ее дневника. Она была каждым из его женских персонажей – Николь Дайвер, очаровательная женщина, да она была каждой из них. Она тоже писала, а он, как повелось, брал ее рассказы и публиковал под своим именем. Такое у них было соглашение. Что бы она ни написала или сказала, он был готов использовать в своей работе. Она была очень романтичной, и у меня, если ты заметил, большая склонность к этому.

— Да-а, я заметил, что тебя интересуют все эти вещи 20-х и 30-х годов.

— Я – анахронизм, вот что это такое.

— И как же ты к этому пришла?

— Да уж не знаю, мужчина. Имею в виду, что я не запала с головой на тридцатые; я все-таки выкормыш пятидесятых, но предполагаю, ты знаешь, что мои мысли и фантазии возвращаются к тому более необузданному, бурному времени. Не к тем хитрым играм, в которые люди так любят играть, не к легким, знаешь ли, флиртам. Скорее к «Итак, мальчики?» Это, конечно, меня не слишком красит. Но, ты знаешь, они же просто вьются вокруг!

— В таком случае, а с Мэй Уэст ты себя отождествляешь?

— О, да-а. Она – просто динамит, но, э-э…, я думаю, у меня слишком опасное положение… более реалистичное и человечное…я никогда не могла бы…, думаю, что могу сказать это, но я не это имею в виду. Я не знаю ее достаточно хорошо, чтобы быть уверенной, когда она притворяется, а когда нет. Думаю, она возможно даже подразумевает именно это. Я могу справиться с этим, ты знаешь… но любой, кто знает меня, знает… Но мне нравится ее стиль. Мне нравится этот способ поведения. Мне нравится такой взгляд на вещи. Ниже пояса, чувак. Правда жизни, мужчина. Полный крандец. Я голодна, накорми меня, осчастливь… [хриплым шепотом] Иди сюда…у-у-хх!

.

Кровососы, нагрянув не ко времени, нападают на тех, кто незащищен и невинен. Они часто выбирают себе в жертвы наивных и всех тех, в чьих глазах светится ностальгия по утраченному раю. Дженис была одной из тех наивных душ. Быть наивной,- не важно, много ты знаешь или читала,- значит ждать того, что противоречит всем очевидным предпосылкам, ждать того, что окончится обязательным хэппи-эндом.

Зельда, Бесси, Билли (Бесси Смит и Билли Холидэй – знаменитые джазовые исполнительницы блюзов — прим.перевод.) и Николь Дайвер были ее бесплотными двойниками, сутью, которую Дженис обрела, одурманив себя их жизнями. Одержимость, инициированная фантазиями. Заигрывание Дженис с этими покойными духами было настоящим заговором («давайте притворимся»), увлекающим все эти прекрасные, вкрадчивые, соблазнительные тени, которые добиваются-таки того, чтобы смертоносными усиками прикрепиться к живому существу.

Неугомонность Дженис проистекала из помех, порождаемых всеми этими голосами, беспрестанного словоблудия тех, кто ведет себя одержимо и делает простую жизнь невозможной для себя. Каждую минуту подспудно ощущалась совокупность их присутствий со своим грузом непрожитых жизней.

Подражания (исполняя блюзы, она прикидывалась Бесси) были не просто театральными представлениями, но очень-таки жизненными олицетворениями. Они выходили за пределы, превосходили ее знания. Дженис почти проживала куски жизни Зельды еще до того, как узнала, кто она такая.

Эти духи подкарауливают в образах, словах и песнях, они поджидают нечаянно оставленного открытым окна. Они крутятся в мозгах. В снах наяву они овладевают нами. Мы даем им прибежище, гоня прочь самые тривиальные причины этого. Одержимые историей и выслеживанием образцовых жизней, мы маршируем на параде погибших душ, которые оживают, когда мы слышим их. Не потому ли плодятся трюизмы типа того, что новопреставленные неизменно будят чувства, воспоминания, восхищение?

Саксофонист Мартин Фьерро, игравший со «Скоростной службой доставки» (Quicksilver) тем вечером, когда умерла Дженис, сказал мне: «Она сегодня здесь, мужик, ты понял, что я имею в виду? Она в сердце каждого из нас, на устах, в головах. Каждый твердит: «Как жаль, что ее нет с нами». Она у меня в сердце, чувак, вопящая… смеющаяся… скулящая, парень, скулящая».

В жизни образы кишат повсюду – в песнях, словах, старых фотографиях ушедших времен. Для Дженис эти времена были двадцатыми – хрустальными, неуловимыми и молчаливыми, если не считать голосов, что она придала им.

.

.

ВОСТОК ЭДЕМА

.

Американцы, говаривал он, должны бы рождаться с плавниками, а может, так оно и было, может, деньги – это форма плавников. (слово fin обозначает и плавник, и банкноту в 5 долларов — прим.перевод.). В Англии собственность породила чувство привязанности, а неугомонные американцы с неглубокими корнями нуждались в плавниках да крыльях. В Америке даже нет-нет да и муссировалась идея об образовании, из которого изымут историю и прошлое, что станет своего рода устройством для приключения на воздушном шаре, с которого сбросили всех безбилетников, исповедующих наследие и традицию.

Ф.Скотт Фицджеральд, Крушение

.

Дженис знала, что, когда люди обсуждают «Дженис», они говорят о мифической Дженис, которую Кэшбокс назвал «чем-то вроде смеси из Лидбелли (Хадди Ледбеттер по прозвищу Свинцовое Брюхо – гитарист, исполнитель народных песен — прим.перевод.), паровоза, Анки-пулеметчицы, Бесси Смит, буровой вышки и паршивого бурбона, просочившейся наружу где-то между Эль-Пасо, шт.Техас, и Сан-Франциско».

Зациклиться только на этой стороне дела было очень легко. Существовала Дженис, о которой постоянно судачил каждый – с мысленным взором, дерзкая, напористая, прикольная, — но бытовал также и упрощенный вариант для печати. Как и ожидалось, этот-то вариант и попадал в строку. Там не было ничего загадочного или двусмысленного. Дженис, врывающаяся в город на полной скорости, заваривавшая похабные истории с парнями, выставляющая выпивку. Так это все и компилировалось. Журналисты небольшой руки с Юга и Среднего Запада принимали все за чистую монету – небольшой оживляж среди объявлений и извещений. Они были просто очевидцами хорошо поставленного представления.

Но Дженис не была деревенщиной из заросшего сорняками захолустья. Ее вскормили города – Порт-Артур, Остин – со всеми предсказуемыми определенностями, присущими жизни американского среднего класса. Они не сильно менялись от штата к штату, связанные накрепко, как обманчивые единства из журнала Лайф, Оззи и Харриет, «Клинексы», Кока-Кола, Озеро Грушевого Сидра и Сэтэдей Ивнинг Пост. Дженис потребовалась немалая воля и предельное воображение для поддержки иллюзии того пространства детской мечты, из которого она самореализовалась.

На самом деле ты мог разглядеть следы всех этих местечек – Кокомо (городок в центре шт.Индиана – прим.перевод.), Восточной Хелены, Южной части Чикаго – и всех тех людей, что Дженис никогда не знала, но которые, тем не менее, буквально проросли в ней: сущее детство Америки – бесконечные пространства, крытые повозки, пионеры Запада, «железный конь», неустанные поиски Земли Обетованной, невероятные страсти, фантастические приключения. Казалось, была унаследована сама свобода. Дженис была «Американским достоянием», как выразился о Зельде Джералд Фицджеральд (брат Скотта).

Сама Дженис называла себя умышленным, нарочитым анахронизмом. Она была Американской красой, созревшей в мечтах о романтичном, героическом, трудолюбивом Эдеме. Это незамутненное, простейшее вИдение, которое до сих пор сохраняется на этикетках калифорнийских цитрусовых — исчезнувшим миражом Америки.

Под нами вновь появляется реальный ландшафт, который после внезапно уплывшего тумана подобен дорожной карте, открытой на странице штата Кентукки. Завтрашнее выступление расписано до мелочей. Леди и джентльмены, в вашем распоряжении река Огайо, игравшая сегодня букву Эс («долларом», как говорит моя жена – прим.перевод.). Внизу скользят небольшие земельные участки – желтые, красные, коричневые, четко разграниченные, как географические зоны в атласе, где каждый цвет знает свое место. Пролистывая странички Кентукки, драматично нарываемся на Луисвилл, теперь уже в форме выпавшей из гигантского алфавита буквы Т, простершей свои руки на девять миль вдоль реки Огайо, а хвост скрутившей средь холмов.

.

.

«Я ПРИБЕРЕГАЮ БАСИСТА ДЛЯ ОМАХИ»

.

Применительно к Дженис группа «Буги по полной натуге» была довольно странной. За исключением Кларка Пирсона остальные были почти на десятилетие младше Дженис, и она обращалась с ними с материнской заботливостью, пробудившейся в мачехе.

Хотя они и не были так близки, как «Большой брат», являвший собой настоящее семейство со всем неистовством безусловных взлетов и падений, «Буги», тем не менее, не придерживались исполнительской анонимности «Козмик Блюза» — второго ансамбля Дженис. Осязаемая привязанность, струившаяся меж «Буги» и Дженис, проявляла себя в игривости, возбуждаемой ими на сцене. А также в причудливом сочетании. Земная, изнуренная, вопиющая Дженис и «Буги», по большей части, тихие, самоаналитичные и (в сравнительной степени) невинные.

Но скромные, интровертные качества «Буги» были идеальным фоном для Дженис, и она выступала вперед в ярком контрасте с их безмолвными личностями, типа пыхтящего по рельсам Литерного Полуночного Экспресса (культовый персонаж множества блюзовых и роковых композиций – прим.перевод.), который просто обязан быть заметным в лунном свете.

Ансамбль определенно гордился собой, частично подпитываемый в этом Джоном Куком – вероятно наиболее изысканным роуди во всем роке. В своих ковбойских трофеях от денверских Западных Галантерейщиков Миллера, он гляделся начальником всей городской полиции Кембриджа, шт.Массачусетс.

Во время турне лишь хриплый голос Кларка бывало соперничал с голосом Дженис на фоне приглушенного гудения самолетов, достигая Додж-ситиевского апофеоза (город в юж.части шт.Канзас, символ необузданных нравов Фронтира – прим.перевод.), если дело касалось крашеных блондинок

Порой, когда, например, натянувший линялые джинсы Р.Крамб, проходя между рядов кресел, стряхивал ее косячки на пол, Дженис, чувствуя, что молчаливость оскорбляет самоуважение сильных американских женщин, предупреждала «парней» об опасности громким возгласом «АХ, ВОТ КАК!»

.

Джон читает хронику индейцев Кайова. Его фантастическая Америка еще глубже в прошлом, чем у Дженис, «по ту сторону от холмов республиканцев». Индейцы, военные скауты, пещера Льюиса и Кларка (огромная сталактитовая пещера на юго-западе Монтаны – прим.перевод.); манящие тайны Фронтира.

Брэд Кэмпбелл ухмыляется чему-то про себя этакой невинной, скромной усмешкой. Ричард Белл выстукивает свои причудливые соло по безмолвной клавиатуре, тогда как Кен Пирсон и Джон Тилл, связанные наушниками со своим приватным мирозданием, прокачивают записи Колтрэйна, «Мальчика королевского печенья», Леонарда Ламберта, Хендрикса и Дайны Росс.

— В основном, нам нравятся студийные музыканты, которых собирают не сессию,- объясняет органист Кен Пирсон с характерной для него  скромностью.- Это совсем не то, чем мы занимались в гараже на протяжении трех предшествовавших лет. Мы все еще ищем ту музыку, которая нам понравится. Я вот, зайду к Джону в комнату, и он мне сыграет чего-нибудь, а я скажу: «Типа, тебе это нравится?» Знаете, мы вообще-то группа музыкантов с самым разным прошлым, собранная вместе и постепенно становящаяся одной семьей.

Сам Кен поработал со множеством небольших рок- и джаз-банд в Канаде. Он сопровождал фолкера Ронни Эйбрамсона и играл с Монреальским симфоническом оркестром «Пенни Лэнг 1500» пока не присоединился, примерно год тому назад, к Джесси Винчестеру в качестве пианиста. Джесси, чтобы избежать призыва в армию, уехал на север и запланировал отправиться со своим квартетом на запад в стареньком автобусе, останавливаясь и выступая где ни попадя, как вдруг Робби Робертсон пригласил его на запись. На эту сессию Робби привлек басиста и барабанщика, но, нуждался и в клавишнике, так что Джесси и Кен оказались единственными членами оригинальной группы, которые отметились на альбоме. Кен, может быть, и остался бы в составе ансамбля Джесси, но тот подписался на февральский концерт с «Бэндом»; ему казалось, что обеспечить наилучший контраст полновесному звучанию «Бэнда» его группа сможет, если будет состоять лишь из него и басиста. Поэтому Кена тут же отстранили от работы. Это случилось примерно тогда же, когда Дженис подыскивала формат для своей новой группы сопровождения.

Хотя Дженис и говорит, что одной из причин отставки второй группы было ее постоянное соперничество с духовыми инструментами, она упускает из виду ту энергетику, которую сообщали ей духовые. «Когда я нуждалась, они придавали мне тот самый шарм». Едва ли ее аудитория останется без этой фенечки. Ведущая гитара Джона Тилла и орган Кена Пирсона прекрасно заполняют проигрыши духовых и даже лучше гармонируют с голосом Дженис.

Когда Дженис оставила «Большого брата», это было что-то типа расторгнутого брака, и с тех пор она искала партнера, у которого наличествовали бы такие достоинства, как спонтанность и свежесть, но не дилетантство. Новая группа пришлась ей под стать настолько, насколько позволяло время. Если они и не были для Дженис тем, чем был «Большой брат», то, может, потому, что не были частью мифологии Панхэндл-парка (часть парка Золотых Ворот в Сан-Франциско, напоминающая сковороду — прим.перевод.). Но, как музыканты, они более сплочены, чем «Большой брат». К тому же у Дженис установилась с ними связь. «Эти парни на той же волне, что и я,- говорит она,- это поважнее, чем новая семейственность».

Из последнего состава Дженис взяла лишь Джона Тилла (соло) и Брэда Кэмпбелла (бас). Брэд был в составе второго ансамбля со дня его основания, а Джон присоединился к Дженис ближе к концу, играя на ритм-гитаре. Он – тонкий и быстрый блюзовый гитарист, который сразу же после окончания школы начал сотрудничать с ансамблем Ронни Хокинза.

— Ронни нравилось промывать мозги малолеткам. Он убеждал, что тебе не сыграть этого ни с кем, а потом напяливает на тебя черный сюртук, купленный паричок, и ты просто стоишь там, пока у тебя не достанет пороху выдвинуть свою собственную идею.- Брэд, который играл на басу в последней группе Дженис, пришел из ныне усопших «Бедняков» (менеждером которых был все тот же Альберт Гроссман), где он заменил Дэнни Джерарда, а его бас покрепче по сравнению с барабанничаньем Кларка Пирсона.

Ричард Белл (фортепьяно) тоже пришел из ансамбля Ронни Хокинза и вместе с Джоном Тиллом поддерживал канадского гармошечника и певца-«мальчика королевского печенья», известного, как Ричард Ньюолл. Фоно Белла звучало и бордельным, и джазовым  одновременно, а также легким импровизом в достаточно жестком ритме. Ричард еще учился в колледже, когда Хокинз предложил ему «50 долларов в неделю и стирку за свой счет» и дал 30 секунд на размышление. Тот принял предложение. По всем удивительным историям, связанным с его именем, Ронни Хокинз – как канадский Джон Мэйолл – выходит, привлек и раскрутил несметное количество по-настоящему талантливых музыкантов.

Все члены «Буги по полной натуге» канадцы, кроме Кларка Пирсона, который играет на барабанах вместе с Линном Каунти. Дженис обнаружила Кларка, выступавшего в сан-францисском топлесс-клубе «Галактика». Его работа была чувственной, тяжеловесной и перемалывающей все и вся, под стать сексуальному голосу Дженис. «Знаешь, у меня были барабанщики, твердившие и-раз, и-два, и-три…,- говорит Дженис.- Кларк просто правильно отсчитывает доли на своей установке».

— Просто мы не сошлись, как следует,- говорит Дженис о «Козмик блюз-бэнде».- Они не отрывали меня от земли. Знаешь, мне не хватало вот этого самого. Мне всегда нужно прочувствовать это, потому как, если я не пропущу это через себя, то и аудитория ни хрена не почувствует. А этот ансамбль сколочен так крепко, как ты себе и не представляешь, а это значит, что я могу идти дальше, ширить сферу своего влияния. Вместе с ними, мужчина, вот так-то!»

Дейвид Дэлтон,

«Поездка с «Буги по полной натуге» Дженис Джоплин»

Роллинг Стоун, 6 августа 1970 г.

.

.

ОТСВЕТ ТВОИХ АЛЕБАСТРОВЫХ ГОРОДОВ, НЕ ТУСКНЕЮЩИЙ БЛАГОДАРЯ ЧЕЛОВЕЧЬИМ СЛЕЗАМ

.

Несмотря на толпы, аэропорты всегда выглядят необитаемыми. И это, на мой взгляд, вносит свой вклад в формирование основательно смещенного восприятия, рождающегося при воздушных перемещениях по Америке. При иллюзии перемещений, поскольку, должен сказать, для поверхностного путешественника все везде абсолютно то же самое. Его приключения едва ли годятся на роль обличительных. Это неприятное разочарование проистекает из ужасающего осознания, что ты туннелируешься от одного вакуума к другому. На поверхности земли каждый город кажется слепком с предыдущего, как будто какой-то гигантский пожирающий города богомол побывал здесь буквально перед твоим визитом и оставил после себя лишь безжизненную оболочку.

Прибывая в Канзас-Сити или Мемфис, удивляешься, куда подевались изящные речные пристани и вульгарные городишки времен американского Фронтира. Ты тщетно прислушиваешься к их дыханию и с некоторым сожалением осознаешь, что исторические исполины, некогда бродившие по нашему континенту, многочисленные, как бизоны, измельчали и превращены волшебной палочкой Цирцеи в глупых, пассивных свинюшек.

Аэропорт равнодушен, даже когда по его кишечнику движется эксцентричная банда. Он приветствует нас, как и каждого прибывшего, с бессмысленной веселостью свежеобмытого трупа. Все вокруг – порочная иллюзия, сумеречная область мистификации и убийственной иронии по поводу того, что все происходящее это – злоумышленно воссозданные останки. Это своего рода чудо Американской изобретательности и эффективности. Оно должно кого-то обнадеживать. Но кого?

Девица от Эйвис (крупная фирма проката автомобилей – прим.перевод.) предсказуемо улыбается нам, пока Джон Кук собирает весь багаж в кучу. Остальная братия подобно зомби бесцельно бродит по белой, пустынной зоне прилета, скользя по натертым до похоронной чистоты полам.

И только Дженис знает, как распорядиться этим безвременьем: она бросает свои кости в кресло, откупоривает бутылочку и вопиюще присасывается к горлышку под взглядами пораженных окружающих бизнесменов и нескольких умилительно опешенных семейных группок.

.

В этом контексте Дженис вдруг предстала настоящей без преувеличения раблезианкой. Среди изменчивых теней она замаячила волшебной плотностью своего существования, словно нагрянув к нам из почти  вымершего племени гигантов. У Дженис есть эта способность удалять из поля зрения всех прочих, рискнувших сравниться с нею, но, когда ей самой необходимо психологическое равновесие, эта способность может и обрушиться на окружающих. Конечно, ее напористость и грубое кривлянье в роли закоренелой бандерши были неплохи для защиты хрупкой уязвимой сердцевины.

Подобные коллизии с соотечественниками были часто театральны, на грани фарса, поскольку, где бы Дженис ни находилась, она была на своей собственной сцене, и, если ты туда вторгался, то был обязан лицедействовать. Однако, порой эти сценки были не так уж безобидны. Ведь, как ни крути, чья-то чужая реальность может подвергнуться чрезвычайному наскоку – потому-то Дженис порой интуитивно играла строго по хозяйским правилам. Казалось, ее присутствие разъедает все, что остальные считали само собой разумеющимся, и по этой причине большая часть ее импровизированной, вовлеченной в процесс, хихикающей аудитории держалась на расстоянии. Для них эскапады Дженис имели хлопотный эффект созерцания частицы анти-материи, непроизвольным образом сгенерированной в опасной близости от них. Приближение к ней повышало риск какой-то личной детонации.

Она воплощала все, что они ненавидели, чему не позволяли существовать, перед чем сворачивались в ежистый шар высокомерия. Дженис разом изобличала весь потаенный, грязный мусор, содержавшийся в их лишенных свежего воздуха «кумполах» и совала им в нос его препротивный запах. Она создавала такие катастрофические интерференции и лакуны, что ее «жертвы» начинали жаждать мщения. Пик негодования вызывало не столько то, что она топталась по ним день-деньской, сколько то, что ее бестактность, казалась наиболее вопиющей в местах, где царила их непорочность.

По большей части Дженис не замечала этих проблесков негодования, поскольку у нее всегда был при себе ее внутренний мир, в который она могла ретироваться. Посреди неудобоваримого потока всех этих мест она бывало плюхалась вниз перезревшей августовской грушей, напевая про себя обрывки старых песен – персональные заклинания, дабы удержать окружающую среду на расстоянии, смертельный яд против накопившихся мрачных предчувствий. Как правило, они были не того сорта, что она распевала на сцене – Мерл Хаггард, старые номера Бесси Смит и ее любимая бесформенная песенка под названием «Это жизнь», которая не имела ни малейшей связи с синатровским сливочным мороженым.

— А что такое жизнь?

— Журнал, простак.

— И сколько же он стоит?

— Четвертак.

— А у меня всего десярик.

— Вот, в этом–то и жизни соль, сударик…

.

Досаждая, как клоп, нашему синтетическому миру, Дженис олицетворяла мамашу Кураж, катившую сквозь ад свою тележку со скарбом, с тащившимися вслед сыночками: «Только б нам найти закуток мира и покоя, где б не было пальбы, мы б с детками, а куда их деть-то, передохнули чуток».

В баре аэропорта один из представителей местных, судя по лацкану, «Храмовников» (американская благотворительная организация, основанная в 1872 г.- прим.перевод.), разукрашенный как сады Аллаха, неожиданно набрасывается на Дженис, ровно собака, оценившая весь расклад: «Эй, детка, ты все еще превращена в черепаху?»

.Дженис нагло пучится в эти холодные синие глаза Доналда Дака (тупой персонаж популярнейших мульти-серий – прим.перевод.) и произносит: «Как только я возжелаю увидеть тебя в своей запруде, жопа ты эдакая, то тут же дам тебе знать».

Позже я наивно спрашиваю у Дженис, а, может он имел в виду «Черепаховый блюз»?- «Да, нет, чел,- отвечает она.- Он был попросту подкручен. И пытался выглядеть умненькой задницей. Многие поступают именно так. Если ты смотришься дерзко, то, даже впервые увидев тебя, они пытаются вызваться на спор. И, знаешь, если ты лепечешь в ответ: «О-ох, простите… я тут,.. ей-богу…» — всё, ты уже уничтожен».

.

.

«Я ПРОСТО ЧЕРЕПАХА, КОТОРАЯ ПРЯЧЕТСЯ ПОД СВОИМ ЗАГРУБЕВШИМ ПАНЦЫРЕМ»

.

Поистине, правду говорят философы, что жизнь можно понять, лишь прожив ее назад. Но они забывают другое суждение, что жизнь может быть прожита только вперед. И, если кто-то задумается над этим предложением, то для него становится все более очевидным, что жизнь нельзя понять заранее просто потому, что никто не может ухватить тот специфический момент, необходимый для спокойного понимания действительности – начало проживания назад.

Кьеркегор, Дневники, 1843

.

Мало что разнообразит монотонность долгих часов, предшествующих выступлению. Мы — в тусклой гримерной с высоким потолком и единственной голой лампочкой. Дженис гримируется перед зеркалом. Время в основном тратится на то, чтобы нанизать ее бусы. Великая Мать-ткачиха за своей бесконечной работой. Кусочки стекла и камушки странных форм, скользящие узлы, подвязка концов. Каждая прядь являет собой часы и сутки скуки, ожидания… ожидания, убийства времени. Каждый камушек – час, каждый узелок – минута съеденного времени. Язык бесстрастных пальцев опустошал мысли, был автоматичен, повторяем.

Потом, со всеми невероятными формальностями, приходит черед браслетного ритуала. Процедура, почти тунисская, по своей яркости. Их аккуратно сияющие кольца вспыхивают в грубом свете малюсенькой комнатушки, как стая белых птиц, взлетевших в момент рождения Кучулайна, и каждое с серебряной соединяющей их скобкой. Вес всего этого древнего янтаря и серебра! Ощущается, должно быть, как обхват дополнительной руки. Звякающие кольца, перекрывающие, наползающие, скрывающие друг друга. Трудно поверить, что они не исполняют какой-то религиозной функции. Дженис обдуманно надевает каждое из них, как тончайшие латы, и еженощно выходит на свою собственную гладиаторскую арену. В зале, конечно, не людоеды, хотя, в некотором смысле, именно они самые, поскольку предстоит битва за них – с ними же —  против всех тупых, ошибочных призраков, возникших в головах в течение дня.

Представление иллюзорно само по себе, а утешение, которое она подарит им, подобно утреннему пролету пчелиной матки – всего лишь мимолетный экстаз. Но эта бешеная встреча и обман невесомости составляют то, в чем нуждается и сама Дженис, сговор обоюден, другими словами, репетиции были бы смертельны. Каждый вечер — все тот же притворный рай, все то же шумное вознесение, интоксикация, длящаяся несколько меньше, чем прогнозируемое погружение в маленькие беспощадные банальности. За условия этого действа отвечают обе стороны – Дженис тоже надо вернуться на землю.

В течение этих бесконечных часов Дженис конечно же предается воспоминаниям. Но вспоминаемое, так или иначе, воспроизводит лишь маршрут ее мифа. Она не занимается осознанным сокрытием тайных мест, к тому же и привычка защищает ее. У Вас такое впечатление, что ее детство спрятано даже от нее самой, и что нам разрешено обозревать ее жизнь лишь в виде геологического разлома. С ее стороны (со стороны родителей) проявляется определенная истинность, скорее запроектированная и питаемая надеждой, чем ощущаемая наяву, а с нашей стороны мы видим лишь то, что стало самой Дженис,- монумент, запятнанный реальными событиями, но в известном смысле более настоящий, более сфокусированный, чем какая бы там жизнь ни была. Эволюция звезды, ее собственной программы. Какие из компонентов этого мифа существуют на самом деле,- совершенно не важно. Пройдет время, нам достанется мягкое, бесформенное очертание будущего, но пройдет и будущее. Вот таковы и были устремления Дженис.

.

А суть в том, что жизненные факты, за которыми мы гонимся в миссионерском усердии,- всего лишь сигналы огромных потерь. Наши отклики могут быть только слабым эхом, глухо доносящимся сквозь размытые очертания этих переживаний. В конце концов, мы прилагаем усилия, чтобы распознать смысл. Сигналы, исходившие от Дженис, не были какими попало. Сигнал, факт, зарубка на шкале времени – это уменьшенная копия, чистый резонанс с монотонным физическим бытиём. Если уж на то пошло, Дженис хотела, чтобы ее жизнь читалась по значимостям, по символам в противовес шумам.

Историческая достоверность не так уж важна. В этом смысле Дженис всю жизнь стирала себя с листа и вписывала в эти строчки свой миф. Явленные воспоминания о событиях взывают по ту сторону гигантского разлома времени и места подобно голосам, зовущим друг друга с разных берегов реки в конце «Сладкой Жизни» (культовый фильм Федерико Феллини – прим.перевод.).

.

.

ДЕНЬКИ НА УОЛЛЕР-КРИК

.

— А можем мы поговорить о прошлом, Дженис?

— Прошлое, да-а, прошлое.

— Как Чет Хелмз нашел тебя?

— Я была в группе, косившей под деревенщину, в основном отиралась в ней – предполагалось, что я собираюсь учиться в колледже, экзамены-то я сдала, поэтому могла торчать себе среди них. Я пела в этой группке под названием «Пацаны с Уоллер-крик», речушка Уоллер бежала прямо через Остин, а в составе был Пауэлл Сент-Джон и юноша по имени Лэнни Уильямз, который женился и обзавелся детишками.

Обычно мы пели в местечке под названием «Гетто», а попросту говоря, тусовались и закладывали за воротник, ввязывались в драки, валялись в грязи, пили пиво и пели, откупоривали по новой и пели, откупоривали и пели. Я разгуливала со своей автоцитрой (струнн.инструмент аккордного звучания — прим.перевод). И шагу не делала без нее.

Мы пели на окраине города в баре под названием «У Средгилла». Это была переоборудованная автозаправка, у нее был навес и все такое, ты парковался, входил и заказывал пивка, а сам мистер Средгилл был певцом в деревенском стиле. Каждую субботу туда мог заглянуть любой желающий. Собиралось довольно причудливое сообщество. Все эти старые «оуки» (сезонный сельскохоз. рабочий – прим.перевод.), пацаны и мелюзга. Еще там был кружок преподов из колледжа – старые интеллектуальные знатоки кантри – первыми разгадавшие, куда свернет фолк, а также молодые выскочки, тоже расчухавшие, что почем, это-то и была наша банда.

К тому же там был мистер Средгилл  — он был круче всех. Немолодой, здоровенный мужчина с большим пузом и белыми, зачесанными наверх волосами. Он готовил шпикачки и яйца вкрутую, а также кушанья под названием «Гран-при» и «Одинокая Звезда» — «еще восемнадцать «Одиноких Звезд», пожалуйста». (Штат одинокой звезды — официальное прозвище штата Техас – прим.перевод.). И кто-нибудь обычно говорит: «Мистер Средгилл, мистер Средгилл, выйдите и настройте нас». А он скажет, бывало: «Нет, мне это не по нраву»,- а они опять: «Ну, давайте, давайте же», и он скажет: «Ну, ладно». Закроет бар, выйдет на авансцену и сложит руки на животе, обтянутом фартуком, будто в «Закусочной Даффи». И вот он как-то так выходит, откидывает голову назад и запевает песни Джимми Роджерза, прямо как птица, и может выдать йодль – Боже, он был фантастичен!

Мы ходили туда каждую субботу и пели; я была молодой выскочкой, горластой цыпочкой – «Эта девчушка звучит почти как Рози Мэддокс, верно?» И я спевала песни Рози Мэддокс, Вуди Гатри, но как-то однажды вечером говорю: «А теперь можно я забабахаю одна? Ну, можно я одна?» и они говорят: «О’кей, пусть эта леди напоет», а я говорю: «Дайте-ка мне 12 тактов в ми-мажоре». Я пела блюзы, не более одного за вечер… но зато уж каждый вечер!

Там-то в один из уикэндов и услышал меня Чет Хелмз. Он был знаменит, он был из тех потрясающих исполнителей, которые еще в раннем возрасте (отколовшись от семьи в 18) добились успеха за пределами Техаса. И вот он заехал в родной город, по пути с Восточного Побережья на Западное, — все техасцы возвращаются в Остин – и услышал мое пение. Он сказал: «Эта девочка хороша, эта девочка хороша».

Я хотела уехать, я хотела съеб…ся оттуда, но у меня не хватало духу на одиночный отъезд. Чет уезжал и сказал, что желает, чтобы я составила ему компанию, помогла с автостопом. Мы рванули в Сан-Франциско, ночевали где попало на полу, а пару раз я спела.

Сказать по правде, я не так уж стремилась к этому. Просто подвернулась пара возможностей. Я тогда ни к чему не относилась серьезно. Я была просто молодой цыпой-дрыпой и хотела только оттягиваться!

Я хотела курить травку, брать ее в руки, сворачивать «козью ножку», посасывать эту долбаную «ножку»; чего бы ни касались мои руки, пальцы тут же начинали скручивать косячок. А пение,.. пение лишь один из способов ослабить эту напрягу моей жизни, я прошла сквозь череду личностных перемен, нарко-проблем, тяжелых нарко-проблем, и, в конце концов, оказалась опять в Техасе, стараясь собраться с духом, но там мне было невмоготу. Я, конечно, боялась, что сорвусь снова. И вот, я промаялась там около года, пока мне все это не осточертело по-настоящему.

Как я попала в ансамбль, так это – просто смех; впрочем, все идеально совпало, меня же годы никто не трахал, мужчина, потому как,  кто ты такая, чтобы иметь намерения потрахаться в Порт-Артуре? Я там брыкалась, как кобылка, никого не подпускала, старалась освоить курс колледжа, ведь так хотела мама. А в тот раз я выступала в Остине с небольшой фолк-программой, играла себе на гитаре, и тут появился один из моих старых друзей – когда-то я перепихивалась с этим котярой – прошли годы, как я покинула Остин, шел 65-ый, а уехала-то я в 61-м. Рванула в Большой Город, познала Добро и Зло, и вернулась домой на побывку, чуешь? Так вот, этот котяра пришел туда, где я выступала. После я поехала в дом к каким-то людям, и вот, сижу там, а он входит и срывает меня, как банк; этот Трэйвис Риверз. Он только вошел и сразу же положил на меня лапу, поволок в постель, оп-паньки, детка! Всю ночь он вытрахивал из меня душу! Не вынимал ни ночью, ни утром. И мне было та-а-а-ак хорошо – ты знаешь, какими бывают цыпочки по утру, – в полном капуте.

[высокий девический голос] «Ну, дык, привет!»

[низкий мужской] «Что это? Иди-ка оденься, я думаю, мы держим путь в Калифорнию».

Я только вымолвила «О’кей», но на полпути по Нью-Мексико осознала, что этот парень везет меня прямиком в рок-бизнес, и это отличный шанс. Я сказала: «Хорошо, похоже, все к тому и идет, мужчина». Но вливаться в состав «Большого Брата» мне было западло. После меня уговорили, я начала петь, и по-настоящему полюбила это дело.

Итак, я добралась до Сан-Франциско и встретила всех этих чудиков. Чет знал меня, а «Большим Братом» заправлял он. Чет резко понизил котировку Риверза и попытался уговорить меня стать в центре его группы, поскольку считал, что я хорошая певица и справлюсь, но мне надо было собраться с силами. Он вовремя подзудил меня, в группу-то я вступила, но не знала, как и что.

Пока я отсутствовала и длительное время ошивалась в Техасе, Джордж Хантер пытался скомпилировать шоу. В мое отсутствие – а сорвалась я в 1964-м – никакого рок-н-ролла не было, и Джордж все твердил, как бы вставить меня в рок-н-ролл-бэнд. У него была эта афиша, первая афиша рок-н-ролла. Джордж срисовал ее, она объявляла «Изумительных шарлатанов». Афиша висела, как правило, у меня на стене, а я приговаривала: «Авангардисты. И чего они добились?»

Я вернулась в Сан-Франциско, и случился рок-н-ролл. Ну, я никогда его раньше не пела, я пела блюзы – под Бесси Смит. Они сказали: «Дженис, нам хочется, чтобы ты попела с этими ребятами», и я встретилась с ними со всеми, и, знаешь, как бывает, когда встречаешься с кем-то впервые, то так поглощен тем, что происходит, что даже не запоминаешь, как они выглядят. Я была в безвоздушном пространстве, меня колотило от страха. Я не знала, как петь всю эту лабуду, я никогда не пела под электро-инструменты, под барабаны, я пела просто под гитару. Ну, разучила «Как же мне хреново». Это госпел, я слышала его раньше и думала, что могла бы спеть, парни знали аккорды. Всю неделю мы репетировали его, а на уикэнд сработали его в Авалоне. Отыграли несколько номеров, а потом ребята сказали: «А сейчас мы рады представить…»

И никто никогда не слышал раздолбайку-меня, просто цыпленка какого-то, безо всех этих хипповых нарядов и всего такого. Я вышла в том, что носила в колледже. Вышла на сцену и начала петь, ух ты! что за напряг, мужчина! Настоящий, живой, наркотический напряг. Я не помню, как оно все было, только ощущение – какое-то чертовски хорошее, чувак. Музыка бум-бум-бумкает! все люди танцуют, фонари светят, а я стою, пою в этот микрофон, поддаю жару и, ух ты! добралась-таки до самой сути. Поэтому сказала: «Думаю, я останусь, парни». Здорово, правда? Скажу тебе, это действительно захватило меня внезапно. Я не планировала ничего такого, сидя всю жизнь в своей холодной гримерной, даже не знала, что такое бывает.

Если я и была певицей, то никогда не хотела стать звездой. Мне просто нравилось петь, потому что это прикольно, так же, как люди любят играть в теннис, тело капитально наслаждается. Все снабжают тебя бесплатным пивком. Я мало помню из того раннего периода, мы просто вкалывали то тут то там, каждый из нас голодал, я получала от родителей кое-какие деньжонки…

Я могла бы 20 раз встретить Отиса Реддинга и выйти за него замуж, но однажды я действительно повстречала его на сцене… А он – звезда, мужичок. Я никогда не была так близко от звезды.

— Ты сама звезда, Дженис.

— Это разные вещи… а кроме того, я вообще не допускаю подобных определений. Нельзя самому себе говорить, что ты – звезда. Я себя знаю, провозжалась с собою немало лет, 12-13 годов тому назад я была такой несмышленой…Была моложе и неопытней, но той же самой личностью, с тем же самым драйвом, прибабахами и стилем.

Я была той же самой цыпочкой, поскольку была ею всегда, я знала ее, и она не была звездой; она одинока, по сути своей неплоха. После шоу мне надо переодеться, одежка пришла в негодность, пятки онемели, колготки разъехались, на теле пятна от белья, волосы слиплись в кудели, голова раскалывается от боли, мне надо домой, я одинока, одежки никуда не годятся, туфли разваливаются, я умоляю роуд-менеджера доставить меня домой, пожалуйста, ну, пожалуйста, чтобы я просто сняла эти распроёб…ые одежды, тут тебе не звезда, мужичок, а простое человеческое существо.

Единственное, что у меня есть, что облегчает мне жизнь, помогает ощущать себя скорее актрисой, чем сосальщицей, мужик, так это воспоминания о прошлом. Я просто попала в нужное место в нужное время. Но теперь-то я учусь, это моя работа – все улучшать, в том числе, себя, и мне это нравится. Время от времени каждый может чего-нибудь выдать, но людям неинтересно, что там кто-то отчебучил, они пройдут мимо, и всегда кто-то останется лузером, но в другом месте и в другое время они запросто могут обратить на тебя внимание, хотя это вовсе не значит, что ты лучше кого-то. Поэтому многие даже и не пытаются. Я имею в виду, что многие даже не упираются, чтобы выйти в отличники или хорошисты по показателям, они работают свою долбанную работу, они – артисты, упираются в артистических ансамблях.

А мне просто повезло, в этом я отдаю себе отчет, поскольку была-то никем. Я метила туда же в том же стиле «Привет, пацаны!», так что меня могли бы за это поиметь за милую душу.

Поэтому не говори мне, что я – звезда, мужичок.

.

.

ТЫ ОСТАВИЛ МЕНЯ С ЭТИМ ОДИН НА ОДИН

.

Наихудшее время для Дженис – утро; уставшая и сонная, без раздумий склеивает она себя по кусочкам для поездки в аэропорт. Порой по утру она выглядит так, будто во сне ее кто-то переехал. Подобно мотыльку, бесчеловечно выхваченному слепящим лучом света, выходит она, пошатываясь, из своей комнаты в мотеле под ослепительное сияние начала дня.

Боль, просочившаяся в нее в течение дня, испарилась ночью – поэтому поначалу даже Южный Комфорт горчит. Это похоже на химическое отравление, приводящее к легкой степени отчаяния, преследующего ее бедную голову звуком капель, падающих на дно колодца.

Даже ее фатализм, совершенно расслабляющий, и запас здравого смысла не могли помочь ей взять себя в руки и противостоять невзгодам. Утешение соткано из компромиссов, а Дженис на них не шла ни в коем случае. Паралич Козмического отчаяния, казалось, был в центре ее повседневной жизни. Она повсюду несла с собой груз этого осознания, который и доконал ее всеми непостижимыми способами, в которые рядится отчаяние. Она несла Тревожную Истину, подобно козе, несшей гору в противоречивой суфийской басне.

Веское основание назвать эту Истину Тревожной имеешь лишь тогда, когда знаешь, что жизнь становится невыносимой.  Как сказал Джон Леннон: «По незнанию, мужик, ты и боли-то не чувствуешь». Дженис могла вглядываться в собственные мрачные глубины с закаленным осознанием, и, если видела, что ее личное счастье иллюзорно, то не потому, что не имела мнения на этот счет или старалась решить проблему наилучшим для себя способом. Однако, эти озарения лишь выглядели снимающими боль.

Алкоголь и наркотики стали тривиальными заговорщиками в проекте ее кауза суи, волшебными партнерами, взятыми напрокат (и колоссально дорогими), чтобы усыпить неодолимые трудности.

Самое плохое заключалось в том, что это была вовсе не личная проблема, а ее тайная предрасположенность взваливать на себя ответственность. Но Великое Надувательство Субботним Вечером был просто условием существования мира, это-то и давило депрессией.

Изначальный фатализм Дженис подкреплялся не столько циничной философией, сколько вывернутой наизнанку молитвой о сдерживании половодья. Она бы многое отдала, чтоб быть чуть более циничной, сбросить хоть часть груза, ослабить путы: «Раскуй же узы брака, Гименей!»

Даже ее пугающий миф, воздвигнутый подобно некой напыщенной мечте, не мог быть равен терзающей яви, а после прохождения точки бифуркации возврата уже быть не могло. В худшие моменты эти искусственные конструкции лишь усугубляли ход дел, как если бы личные бури вырывали пустоты в ее грандиозных выступлениях, оставляя прорванные холсты, насмешливо хлопавшие, как внезапные вспоровшие ее изнутри всполохи.

.

.

«А ЧЕГО МНЕ БОЯТЬСЯ, С ТЕХ ПОР КАК РЯДОМ НИКОГО?»

.

Скажи лишь, что она была из тех,

Что далеки от дома,

Чья жизнь и смерти кома

Прошли вдали от всех

Ее мечтательность, погрязшая в упреках,

Рождала радостей несбыточных клубок

Зачем ее ты создал, Бог,

С душой в таких кровоподтеках

Крис Кристофферсон,

«Эпитафия (По измордованной)»

.

Мало кто был так близок к Дженис, как Джон Кук. Отзываясь на ее какой-то бессердечный и мелодраматичный уход из жизни, он написал в Роллинг Стоун: «У меня нет даже малейшего подозрения в том, что ее смерть была предумышленной. Она не верила в столь скорое завершение хороших времен, а именно этим периодом она и наслаждалась».

Конечно, это был не суицид, но тогда что? И важно ли это сейчас, когда Дженис стала не больше пятнышка крови в тот день на ее новых шелковых штанах, на которое указал мне Ричард ДиЛелло на фотографии, сделанной им на фоне одного из 12-футовых постеров Дженис на Альберт-холле? Сейчас я припоминаю, как от этого мельчайшего пятнышка у меня застыла в жилах кровь, я был ошеломлен, когда подумал об этом теле, которое более недвижимо, так же, как тогда, когда услышал, что это смертельное пятнышко победило ее в последний раз.

— Кто Вас просил работать до изнеможения, стараясь всего лишь развлечь нас?- написала девушка из Бостона в одном из потока злых, риторических писем, адресованных Дженис после ее смерти.

Множеству людей было трудно поверить, что смерть Дженис – если она не была самоубийством, то не была и простым несчастным случаем, что Дженис видела к чему все идет. Разочарование, сквозившее во взгляде Дженис, могло подчас заставить Вас расплакаться. Не тогда, когда она скулила или выла своим хрипло-горестным голосом, а когда порой казалось, что ее просто-напросто переполняет желание перемолвиться хоть с кем-то.

Было ли это лишь формой романтичной жалости к себе, когда после смерти Джими она говорила друзьям (среди прочих и своему диаметрально противоположному двойнику Литл Ричарду) «Черт возьми, тут он меня обогнал»?

Впервые я услышал как кто-то обмолвился о возможности гибели Дженис, когда ехал в поезде по Канаде. Я болтал с кем-то из группы Делани и Бонни о том, чтобы еще разок проехаться с Дженис и написать о ней книгу. «Тебе следует поторопиться,- сказал собеседник.- Она не собирается задерживаться здесь надолго». Я был слегка потрясен, но записал это на счет своего рода хипповой бравады, популярной в те времена.

Так или иначе, но это казалось маловероятным. Да что могло случиться с Дженис? Она, казалось, утвердилась на земле не хуже Горы Рашмо (скала в Южной Дакоте, на которой вырублены облики четырех президентов США – прим.перевод.) Я даже воображал ее старушкой. Может, не так, как Лиллиан Роксон (автор одной из первых рок-энциклопедий (1969) – прим.переводчика этой энциклопедии),- в старушечьем твиде и с парой ниток жемчуга, но я мог вообразить ее бабушкой, раскачивающейся в кресле-качалке на какой-нибудь веранде.

Мне никогда не приходило на ум, что Дженис могла бы погубить сама себя, хотя, если ты подумал об этом, то уравнение окажется идеальным – и с летальным исходом. Позже стало всего лишь более очевидным, что наличествовала жестокая внутренняя борьба, не прекращавшаяся ни на минуту.

.

«Благодарный Мертвец» возмужал на тех же улицах Хайт-Эшбери, что и Дженис, выступал с ней, торчал с ней и (привилегия немногих) квасил с ней заодно. Дженис умерла, когда «Мертвец» исполнял в Уинтэлэнде «Холодный дождь и снег». Джерри Гарсия с привязанностью старого друга внешне стоически перенес сообщение о ее смерти.

— Вероятно, каждый совершает это собственным способом. Смерть имеет значение лишь для того, кто умирает. Мы остаемся жить без этого голоса. Тем из нас, для кого она была личностью, придется остаться без этой личности.

Дженис была настоящей личностью. Она прошла через все наши пертурбации. Совершила все те же «путешествия». Она была, как мы – проклята, торчала, будь здоров, в самых странных местах. Тогда, в далеко не успешные деньки она пользовалась всем, чем ни попадя, как и каждый из нас.

Когда она выходила из торчка, то выходила по-настоящему тяжело, тяжелее, чем большинство может себе это представить, даже просто попытаться себе это представить.

Она шла по реально скользкой дорожке. Она выбрала ее сама, это так. Она делала то, что делала, может, и побольше того, что могли мы. Она делала то, что была должна делать, и вот… захлопнула свои книги. Я не знаю, надо ли поступать так же, но она совершила то, что должна была.

То было, может быть, наилучшее время для ее погибели. Коли ты знаешь, так все люди, пропустившие этот поворотный момент, знаешь ли, лажаются, стареют, дряхлеют, изнуряются. А вот лететь выше и выше, как ракета, это – да, и Дженис была этим космическим птенчиком.

У нее было общее ощущение всего этого, включая чувство, что, если кто-то отважится снять кино про наши дела, так это будет великое кино. Если б у тебя был шанс описать всю свою жизнь,.. я бы подвел итог ее жизни, как окончившейся надлежаще.

.

А перед Богом мы так одиноки…

Огонь бежит по венам – символ предпосылок

Что остается?

Это выстрел нам в затылок,

Чтоб снова все сбылось, как сказано в зароке

из «Шейлы» Эрика Андерсена