— Пускай обдумает читатель наш, что дал бы он… за то, чтоб облако не таяло вовек, лист продолжал дрожать, а тени замерли на смене; за право взбить прерывистую пену, что замирает на поверхности реки, рябь, ту, что не покинет гладь озерных вод; и унеситесь с ним не в тьму иль меркнущий закат, но лишь к подделке, что не выглядит подделкой,- а идеальным, истинным природы проявленьем. Или, скорее, дайте рассмотреть ему иное, что по воздействию окажется никак не меньше, чем способность перенесть его в любой момент, в любую сцену – дар, допустимый лишь для духа; предположите также, что подвластна этой магии не только явь, и прошлое, что можно, кажется, телесным стать, смешавшись с прахом тленным, и созерцать деяния людей в веках ушедших…узреть экспрессию, немедленные жесты, остаться в эпицентре славных дел, в бессмертии стремлений злободневных.
Джон Рёскин, Современные живописцы
.
КАТИТ, БОБ?
.
— Так это и есть вагон-ресторан?- спрашивает Дженис, врываясь туда, как взрывная волна, и каждый моментально ловит себя на непроизвольном следовании ритму воображаемого поезда.
В «Холле для слётов» Йоркского отеля Калгари, провинция Альберта, сотня музыкантов и их друзей старается припомнить подробности прошедшего пятидневного турне из Торонто в Калгари. И с тщанием разместить всю кучу событий в промежутке от 29 июня до 3 июля. Способ транспортировки: поезд. Список участников: «Буги по полной натуге», «Благодарный мертвец», «Делани и Бонни и Друзья», Бадди Гай и его ансамбль, Иан и Сильвия и «Великая Рябая Птица», Эрик Андерсен, Том Раш, Джеймз и «Хорошие Братья», «Новые всадники Пурпурного Волхва», Роберт Шарльбуа и Рик Дэнко. Все они бесцельно слоняются, как на ежегодном празднике в каком-нибудь чешском фильме, стараясь оживить в этом казенном квадратном зале бессмысленное безвременье езды. Мираж приходит и уходит, пока группы людей кучкуются возле заваленных сэндвичами столиков.
— Нам до Калгари осталось всего ничего,- говорит Сэм Катлер, плавно двигаясь на борту воображаемого локомотива.- А там нас ждет нехватка женщин, вот, так-то,- добавляет он, вдруг выпустив на волю холостяцкое отчаяние.
Во время всего путешествия Дженис председательствует; ее вакхическая Красная Шапочка и сумка полная текилы и лимонов пошатываясь, кочуют из вагона в вагон, как некая тропическая птица со струящимся опереньем, не обращающая внимание на то, что восход солнца стремится прервать нашу пирушку.
В своих беседах Дженис гипнотична. Она в курсе проделок времени и весьма напориста в своем желании бросить им вызов. По ней так все это — одна-единственная вечеринка, и где бы дело ни происходило, она продолжается. Инструменты времени скрежещут и ломаются, как только Дженис откупоривает очередную бутылку текилы с ее символическим орлом, («Для тех, кто понимает, у него есть крылья»). Она знает, что главная сила алкоголя — в способности упразднять время с его ябедливой памятью. Дженис духовный покровитель этого вечера, будто поезд, не принимая условий взрослой жизни (которые всегда влекут за собой некое подчинение скучному террору Времени), идет из детства в детство.
Ее выговор всегда был чуть ребяческим, чтобы одурачить духов времени и открыть затерянное Царство Наслаждений, не только для себя, но и любого, кто отважится на совместный заплыв в ее опрокидывающейся стеклянной лодчонке.
Перья, колокольчики, босоножки, часто выглядевшие подозрительно взрослыми на ее ногах, надетыми ребенком для примерки. Даже то, как она шаркала своими шпильками, создавало полный эффект «игры в костюмы». Так было и в тот вечер, когда все мы, убаюканные ритмом поезда, под влиянием спирта, песен и шаткого равновесия, которым великолепно командовала Дженис, на несколько мгновений вернулись в прошлое.
.
На утро после грандиозной Гулянки на Миллион Долларов, имевшей место предыдущим вечером в поезде, Джерри Гарсия выбрался на свет божий синим, как мундир констебля, стоная в пародийной похмельной амнезии: «Обещаю больше никогда не пить, Ваша Честь. Что у меня с головой? Я нуждаюсь в лоботомии».
— Я таки опоила «Мертвеца»,- вспоминает Дженис. Но даже она не в силах полностью воскресить присутствие поезда, и вечеринка разъезжается по маленьким унылым группкам. Череда песен затевается вновь, и Дженис подобна дерзкому кормчему, балансирующему на кренящемся полу комнаты, тогда как мы оберегаем себя от коварных скал и рифов настоящего. На припевы мы наваливаемся внахлест гигантским приливом голосов, гребцами духа, плавно скользящими в прошлое.
Дженис прерывает свое жонглирование временем. Ее внезапно подхватывает поток мрачных предчувствий. Кто-то мешает этому утлому кораблику памяти плыть по бурным морям вечера. «Хочу знать, о чем эти парни болтают»,- говорит она, бросая нам с Джонатаном Коттом вызов через переполненную народом комнату.- «Эй, послушайте, что это там болтает Роллинг Стоун сам себе?»- спрашивает она, атакуя нас под общим именем собственным. В этот момент мы как раз разговаривали о канадском баре сластей под названием «Сладкая Мари».
— Видишь ли, Дженис, мы только что подумали, что, может, Дилан написал эту, ну, ты знаешь, песню «Где ты в этот вечер, Сладкая Мари?» Так, может, он написал ее про этот бар,- говорю я, осторожно придерживая конфетную обертку.- Вот, об этом вы и говорили, правда? И это все? Могли бы, в конце концов, поговорить и обо мне, долбо@бы…
И, будто преодолевая безнадегу настоящего реверса порядка вещей, Дженис завывает скорбную песнь Мерл Хэггэрд «Меня бутылка подвела». В углу Рик Дэнко с басистом Бадди Гая распевают какие-то песни «Чудес», и, по мере того, как ноты разливаются по полупустому месту, очерченному, будто в школе танцев, рядами кресел, участники этого необычайного приключения пускаются наутек, осознавая, что «приостановленные» моменты минули навсегда.
Меня бутылка подвела,
Позволив убеждениям твоим смениться.
Тебе довериться одной готов был я решиться,
Но вот, бутылка подвела,
Меня бутылка подвела.
Мерл Хэггэрд, «Меня бутылка подвела»
.
.
НАПЛЫВЫ МЫСЛЕЙ
.
О-о-ох, мура… я попросту мечтал мечты
О-о-хо-хох, мура… я просто так мечтал мечты
Вокруг весь мир как будто мой,
Но все не так, как мнится нам с тобой…
Меньшой Брат Монтгомери, «Блюз озерного побережья»
.
Время как бы меняет формы известных нам вещей и событий, объединяя их в небольшие кластеры звездчатых воспоминаний, обращающихся вокруг неподвижного центра. Грезы с ленивой прецессией вращаются возле вполне определенных воспоминаний, которые исключительно из соображений удобства размещены нами по специальным местам. На расстоянии огромном, будто разглядываешь бесконечную рельсовую нить, пространства, где формируются первоначальные воспоминания, начинают походить одно на другое, и должны быть воплощены в новую грезу.
Я еще могу весьма отчетливо воскресить в памяти поезд во всей его длине, словно то была его точная реплика. В каждый данный момент я могу глянуть в окна, напоминающие маленькие окошки заводных поездов, и проверить тщательно сохраненный памятью интерьер – крошечные лампы, чуть кривовато наклеенные на вощеных столиках с углублениями для миниатюрных тарелок, чашек и блюдец, ножей, вилок и ложек.
А сейчас я заглядываю в окно вагона-ресторана. Дженис и Рик Дэнко слушают Эрика Андерсена, покуда, подобно полю для игры в гольф с двумя миллионами лунок по обеим сторонам раскидываются прерии Саскачевана.
Я был в мечтах тогда, но разом побледнел
Ведь смерть была близка, вой темноты суров
Я плавал-то тогда без парусов.
Подчас мы выглядели так любовно,
Как дети на заре времен
А я… я просто памятью клеймён.
Эрик Андерсен, «Мечтая о Рембо»
.
Поля снаружи представляют собой платформу овощных галлюцинаций. Стелющиеся деревья перекручены господствующими ветрами.
— Сижу, гляжу, зевая, на крышу этого сарая,- говорит кто-то, когда мы минуем безукоризненную красно-белую ферму. Ее чердачное окно с изумлением глядит нам вслед, как иллюстрация из детской книжки. Или это уже пилюльки подействовали?
— Пить следует, только глядя в окно,- говорит Эрик о смещенном чувстве времени и пространства, которое заражает каждого, подобно каникулам, мечтам, воспоминаниям, утопиям и песням.
.
.
ПО НАПРАВЛЕНИЮ К СКАЛИСТЫМ ГОРАМ
.
| Путешествие на поезде было не мечтой, а абсолютной реальностью. Я до сих пор в поезде. Просто нажимаю выключатель, и вентилятор начинает крутиться, и поезд по-прежнему стучит колесами. | |
| Свиноферма |
.
Поезд из Торонто дожидался нас на сортировочной станции — симпатичный современный состав из 12 вагонов, на багажном из которых трехметровыми оранжево-черными буквами было нарисовано: «Фестивальный Экспресс».
А поскольку приостановить его движение вперед так соблазнительно (вот вам неопровержимое подтверждение – мэр Калгари подобно гаммельнскому Крысолову объявляет промоутеру фестивала Кену Уокеру: «Пусть в Калгари вход детям будет бесплатным!»), то особое удовольствие состоит в том, чтобы проследить начало с самого начала, позволив поезду старательно пыхтеть на выезде из Торонто со всем своим пока что не сформулированным содержимым, состоящим из людей и событий.
— Это же прирожденный скороход, данный паровоз вам не чайник, а просто пуля,- доверительно сообщает нам старый кондуктор, пока мы с опаской заползаем в вагоны как бродяжки на проходящий товарняк.
Перед тем, как покинуть тускло освещенную ранним утром понедельника станцию, нас просят подписать документ, который, в частности, говорит о том, что мы «будем уберегать Фестивальный Экспресс от любых ущербов и опасностей, могущих произойти сами по себе» и немедленно извещать световыми сигналами о нападении враждебных банд индейцев сиу и сиксика или стадах бизонов, столпившихся на путях.
Глядя на компанию ковбоев, грузящихся в поезд, можно и вправду вообразить, что все мы отбываем в какое-то рискованное путешествие к Великому Водоразделу: «Благодарные мертвецы» в своих сапогах для родео, богато оснащены сыромятными ремнями, ножами в ножнах и задиристыми рубашками из денверского «Вестернского Магазина» Миллера; Джэймз и «Хорошие Братья» в нарядах от Рэнглер; «Всадники Пурпурного Волхва» разукрашены безошибочными вензелями прирожденных скотоводов.
Иллюзия того, что Великая Железная Лошадь пустилась на Запад по ничейной территории, разрушается поверхностями поездного интерьера, покрытыми нержавейкой и финифтью, да и поэтичными названиями спальных вагонов — Вальпараисо, Славный День, Этуаль. Новички осматривают свои крошечные спальные апартаменты: «Слышь, у меня в тюрьме камера была попросторнее»,- доносятся раскаты голоска Марин Каунти.
Маленькие коробкоподобные комнатушки с опрятными синими занавесками тянутся вдоль спального вагона, как в ультрасовременном опиумном притоне. Каждое купе размером 3 на 6 футов представляет собою технологическое чудо. Сонм инструментов и приспособлений исступленно втиснут в это крошечное пространство: большой синий диван, кровать, туалет, раковина, откидывающееся сиденье, кулер с бумажными стаканчиками, бессточная раковина, которая будучи в свернутом состоянии сверхъестественным способом освобождается от использованной воды, гардероб, кондиционер, вентилятор, буфет и кластеры металлических наростов – пепельницы, крючки, ручки, зажимы и задвижки.
Все это скопище оживлено гигантским окном, которое охватывает всю ширь купе подобно экрану для 8-миллиметрового киноаппарата, регистрирующего расположившиеся снаружи деревья, озера и реки со скоростью 24 кадра в секунду. По существу эти отсеки – камеры для сна и медитации, где музыканты проводят часы покоя (между муз-оргиями в салонах), пишут песни, упражняются, болтают, торчат. Компактное пространство потворствует мечтательности, однако его замкнутость выталкивает вас в салоны и бары поучаствовать в общественной жизни поезда.
Хитроумие дизайна комнаток – тоже источник бесконечных ситуаций в чаплинском стиле: тела снуют в купе и наружу, сталкиваясь, отключаясь, высыпая толпой различных взглядов и степеней одетости. Фарсовые входы-выходы в духе братьев Маркс (известные комики начала 20 века – прим.перевод.) ранним утром воспроизводятся в лицах в отчаянной попытке борьбы со сном обкуренных, пьяных, ушибленных оккупантов.
Отход ко сну означает вышагивание в коридор, поскольку кровать, будучи в откинутом положении, занимает все купе. Однако, если Вы улеглись-таки, пользование раковиной или сортиром включает в себя очередной выход в коридор, подъем кровати, наслаждение общения с унитазом, вторичный выход в коридор и новое опускание кровати. БОльшая часть пассажиров, находясь в неадекватном состоянии, моментально забывает цель своих действий, и беспомощно блуждает по коридору. По мере того, как Пьяный Поезд, пошатываясь, движется дальше, этот механический ритуал добирается до новых высших уровней вдохновенного фарса. Как-то утром, примерно на третий день, появляется Дженис и триумфально объявляет о том, что она «открыла» умывальник, находясь в поисках, куда бы повесить свои одежки.
В первый вечер на борту пассажиры знакомятся в вагоне-ресторане, где на буфете горой навалены треугольные сэндвичи. Царствует атмосфера осмотрительности, почти угрюмого затишья. Делани и Бонни играют в покер на восьмиугольные канадские десятицентовики, Стив Найт – органист «Горы» — горюет по поводу того, что забыл свою Монопольку (популярнейшая в США настольная игра – прим.перевод.). «Через тридцать шесть часов мы тут все с ума посходим»,- говорит кто-то. Первые неуклюжие опыты общения напоминают ситуацию в летнем лагере, где все слоняются, ожидая, что произойдет. В душу каждого закрадывается легкая паника: пять дней быть привязанным к поезду, выйти некуда, делать нечего, кроме как пялиться на 130 других придурков. Лучше уж завалиться в любую Холидэй Инн (сеть дешевых гостиниц – прим.перевод.).
Кое-кто начинает дрейфовать в сторону первого салона. Лесли Уэст и Феликс Паппаларди вытаскивают гитары. Гороподобный Уэст играется со своим крошечным древним Лес-Пол Гибсоном (один из наиболее известных в мире типов электрогитар – прим.перевод.), словно это стебелек травы, лениво нащипывая бутылочногорлышковый миссиссипский блюз, а «Горный» барабанщик Корки Лэйн напевает: «Пусть дождит, пусть поливает, пусть дождит еще и еще, пусть тоску навевает от глубокой и мощной реки». Джерри Гарсия, Делани и его басист Кенни Грэдни подсоединяются. После того, как стая гитар зачинает резонирующее мурлыканье, становится очевидным, что ожидает нас в течение следующей недели.
С раннего утра понедельника вплоть до конечной высадки в Калгари пять дней спустя музыка прервалась лишь однажды – когда все вышли в Виннипеге для выступления на фестивальной сцене. Рузвельт — барабанщик Бадди Гая – безупречный в своем крикливом костюмчике из змеиной кожи, играет два дня напролет; выйти из строя, подняться, перехватить завтрак и вернуться в салон все к тому же разухабистому составу, это – в порядке вещей. Фестивальный Экспресс по сути,- восстановление куска блюзовой мифологии, передвижная студия, где такие скитальцы, как Худышка Шмель и Ломаный Грош из Тампы с губной гармошкой и допотопными гитарами вскакивали на подножку «Иллинойского Центрового» в Новом Орлеане или «М и О» в Мобиле чтобы закатиться в Мемфис, Сент-Луис и Чикаго. На поездах с такими названиями как «Панамский Литерный», «Летящий Ворон», «Полуночный Специальный», «Зеленые Алмазы» и «Рок-Айлэндский Курс» исполнители инкорпорировали ритмичное клацанье колес поезда и его настойчивые «гудки» в медлительные миссиссипские гармонии:
«Летящий Ворон» Порт-Артур оставил в свой черед,
Чтоб в Шривпорте сменить бригаду,
Набрать водички в Тексаркане и канать вперед.
Да, парни, нет с ним никакого сладу.
Гудок у «Ворона» звучит так грустно, одиноко.
Он мою милую увез, Бог весть, куда далеко.
Сэм Стиральная Доска, «Блюз «Летящего Ворона»
.
Соблазнитель, Ковчег и матерь (Микки Маус родился в поезде), глагол в мире городов, поезд звал других так же, как он дал сигнал Дженис покинуть Техас. Бетт Дэвис (Рут Элизабет Дэйвиз, знам.амер.актриса – прим.перевод.) в «По ту сторону леса» тоже слышала его тайный голос, манивший: «Пошли, Роза, пошли отсюда, Роза, пока не поздно». Казалось, поезд так и говорил: «В Чи-ка-го, в Чи-ка-го».
.
— Поезд, слышь, он, как гитара,- говорит Вилли Диксон.- Знаешь, когда глядишь на рельсы из последнего вагона… Ты видишь смыкающиеся шпалы подобные ладам на гитарном грифе. И, чем дальше от Дельты (регион между реками Язу и Миссисипи, известный своим хлопком и блюзовой музыкой – прим.перевод.), тем выше по грифу поднимается твоя партия. А в Чикаго, детка, ты уже воешь по-настоящему!
.
Голубые неоновые фонари стынут на сортировочной станции, а «Всадники Пурпурного Волхва» (Мармедюк, Дэйв Нельсон и Дэйв Торберт, которые составляют часть из путешествующей семьи «Мертвеца» в 20 душ) распаковывают свои Гибсоны, и блюз уступает путь кантри: Хэнк Вильямз, Мерл Хэггард, Крис Кристофферсон.
Постепенно людей клонит в сон, и они сматывают удочки. На следующее утро мы просыпаемся среди лесов северного Онтарио: бесконечные озера и речки перемежаются уймой березнячков. Маргаритки, триллиумы и лютики с обеих сторон окаймляют рельсовый путь. Гигантские медно-рыжие валуны, кажется, вот-вот сплющат поезд, лишь только он попытается протиснуться между ними. Грани скал, плоские как зеркала, отражают резкий северный свет, который обрамляет каждый камушек, каждый лист, каждое дерево. Водовороты и воронки кружатся вокруг полузатопленных белых стволов и островков, отмывая их гальку до чистейшей белизны. Тут столько озер, что, кажется, их не вместит ни одна карта, а березняки и ельники столь обильны, что их образы просто насилуют взор.
Салонная джэм-сешн по-прежнему в разгаре. Она объединяет тех музыкантов, что играли ночь напролет (Дженис, словно ребенка, прижимает к своей груди бутылку), и тех, кто только что продрал шары. Образы изнутри и снаружи все множатся. Окна по обеим сторонам всего вагона создают иллюзию, будто ты заглядываешь в гигантский стереоскоп, в котором посредством особого трюка с пространством и светом музыканты оказываются подвешенными над ландшафтом, состоящим по обыкновению из воды, деревьев, животных и облаков.
.
.
ЗАСТЕНЧИВЫЙ ИСТОЧНИК ИППОКРЕНЫ
.
Слова, кем-то сказанные однажды, это — «дом на полпути» (учреждение для реабилитации отбывших наказание заключённых, вылечившихся наркоманов, алкоголиков, психических больных – прим.перевод.) к утраченным событиям, и в этой грезе наяву янки проводит свое интервью с греющемся на солнышке поездом, напоминающим членистое доисторическое животное, ненароком обнаруженное на отмелях канадских озер.
Обязанный взять интервью: Ну, и как тебе эта поездочка?
Поезд: Великолепна, парень. Музыка внутри меня реально поднимает настроение. Особое ощущение, знаешь ли, ритм-н-блюз в кишках, кантри в грудях… Прогоняют напрочь то ощущение пустоты, что порой накатывает на меня в обычной поездке.
Об-ый: А ты отслеживаешь перемещения Дженис? Прости за каламбур. (keep away – прогонять; keep track — отслеживать прим.перевод.)
Поезд: Иона пребывал во чреве кита, а в моем – Дженис. Грандиозная леди. Как выразился Эрик Андерсен: «Я отдал бы ей свою последнюю затяжку». Она знает, как выжить в этом мире. Подниматься пораньше и двигать вовсю. Типа, как я. А меня это заводит. Не то, что моих братишек-паровичков. Так я чухаю себе, и всего делов-то. А вот, Дженис пьянит меня, как тот старый стишок:
А за глоточек южного тепла и правду
из ручейка застенчивого Иппокрены,
где бисерные пузырьки мерцающим рефреном
на глади водной множат жажду,
как в уголках помадою испачканного рта,
готов служить я аду…
Зачем мне пагубного леса красота?
.
Запичуженные в той нестабильной временнОй зоне, где властвует память, вспышки воспоминаний освещают события в такой восхитительной тесноте, будто это окна экспресса, мчащегося сквозь ночь. Каждое освещенное окно — лишь часть череды событий, автоматически заархивированная и поджидающая нас, подобно покерному Джокеру.
Да уж, вот вам и Дженис, мерцающим рефреном.
Об-ый: Нам бы разобраться с Вашими первоисточниками, что там на Вас влияло.
Поезд: Ну-у-у, это было, типа мечты Эйсы Уитни. Я не могу углубляться так уж далеко в прошлое, во все эти неясности и химеры, но нас ведет нечто реальное, как бы мечта Эйсы Уитни. Знаете, ведь прошел всего 101 год с того момента, как был забит Золотой Костыль на станции Перешеек, штат Юта, соединивший Тихоокеанское побережье с Центральной частью Северной Америки. Но я всегда ощущаю, что нынешний проезд по Канаде, это все равно, что тогдашний по Штатам. Толпы людей внутри меня, открывши окна, смотрят наружу и решаются двигаться-таки дальше. Да, вы только гляньте на этот розовато-лиловый и перламутровый закат впереди. Такие мечты не позабыть!
.
.
ТРУБА АРХАНГЕЛА ТРУБИТ, А ДЖЕНИС СПИТ
.
Колеса памяти предвзято возвращают нам прошлое, и поезд без колебания угождает нам, заставляя натянуть брюки, сшитые специально для того, чтобы небрежно вышагивать пополудни среди сонма разнообразных наименований. Эти маленькие городишки, через которые мы проезжаем, некоторые не более кучки жалких хибарок, вызывают магию непознанных мест. Ностальгические трансплантаты из пригородов Лондона – Ислингтон, Тоттенхем, Бейсуотер, Бетнал; места, что застолбил французский охотник – Фоли, Лайнун, Жировиль, Ла Брокери; ирокезские названия – Кава, Коукэш, Унака, Миннипука, Паква, Пенекуани; и совершенно безумные наименования, что остаются позади, как нескончаемый стих – Офир, Змеиный Вздох, Десятичный, Летопись, Пустяки.
Дженис у себя в купе читает очередную главу своего метемпсихоза. Книга «Взгляни на дом свой, ангел» испачканными дурманным ядом губами (Труба Архангела) нашептывает ей, что Зельда в безумии своем любила писать картины, пренебрегая гораздо более реальными розами и фиалками принадлежавшего ей сада в Монтгомери.
И будут там те, что подобно старушке на алабамском портике, удивляются: «И где она была, что не могла вернуться? Бродила где? Ну, где же?»
.
Музицирование в соседнем вагоне сползает к более ритмичному блюзу со стишками Бонни и Бадди Гая: «По-прежнему в мою стучится дверь, хоть я не нужен ей теперь…» «Забудь об этом, пусть минуют нас напасти…» Подсоединяются трубы из банды Делани, и Э.С.Рид (брат Джимми) из ансамбля Бадди выдувает из своего сакса жирный детройтский музон. Ритм колес заразителен, и со временем, где-то после полудня, мы уже пыхтим в размере ни-шатко-ни-валкого буги-вуги.
В Капреоле «кошкина люлька» из телефонных проводов неподвижно застыла над рельсами, крытые щепой домишки, что с помощью креозота маскируются под кирпичные, крадутся к станции, и, пока мы скользим меж графитовых цистерн Канадских Национальных Железных Дорог (КНЖД), музыка со скрипом перетирается в скорбный шаффл новоорлеанского похоронного оркестра.
Тут наша первая остановка с тех пор, как мы покинули Торонто. Сэм Катлер с трудом спускается с гравийной насыпи на грязный тракт, что является главной улицей Капреола. Он проходит вдоль прицепленного к поезду вагона со льдом, пробует лед, используемый для охлаждения купе, и направляется в город.
Во всем Капреоле открыто лишь два магазина: продуктовый и «Восточный универсально-разнообразный магазин», управляемый китайской семьей, торгующей Горной Росой (безалкогольн.газированн.напиток с фрукт.и вкусовыми добавками произв-ва компании «Пепси-кола». Выпускается с 1948 – прим.перевод.)
Сэм выходит оттуда с мерцающим всеми цветами 8-долларовым кимоно и десятком упаковок сладостей от Смартиз. В стороне от станции среди песков раскинулось озеро – пристанище бобров и паутов, перегороженное вереницей сплоченных пиломатериалов. Саксофонист и трубач из команды Бонни и Делани составляют на бережку одинокий диксиленд-дуэт, пока все мы остальные скачем по камушкам. Шестеро девчат-подростков у поезда высматривают Дженис, которая спит себе.
.
.
ПОЦЕЛУЙ ДЛЯ ПАЦАНОВ ИЗ МАНИТОБЫ
.
Чем дальше на запад вы продвигаетесь по прериям, тем чаще на этих монотонных пространствах попадаются скрюченные и шишковатые деревья, чей рост притормозили господствующие ветра. Между шпал пробивается трава.
Без достаточных оснований мы делаем остановку в Виннипеге и, покорный своеволию памяти, паровоз выдыхает облако пара и со скрипом тормозит.
Вокзал Виннипега расположен в низинной промзоне примерно в четырех милях от центра города. Кирпичные и бетонные здания – с фасадами прошедшей индустриальной революции – стоят на открытом заросшем сорняками пространстве, монструозная помпа 19-го века позади стены зеленого стекла, бетонная сигнальная будка, платформы и депо. «Добро пожаловать в Омаху!»- восклицает Сэм Катлер.
Джерри Гарсия расхаживает по рельсам, напевая кантри-блюзы. Не отставая ни на шаг, группа операторов упрашивает его сняться для разнообразия при дневном освещении, и запечатлевает несколько солнечных моментов в жизни лидера «Мертвеца».
— Веришь или нет, но я помогал укладывать этот пролет, забивая костыли именно тут,- говорит Фрэнк Даквёс, публицист, освещающий поездку Фестивального Экспресса, живописуя прокладывание пути безвестными дорожниками как несение Истинного Креста.- Люди забыли, что вложено в эти рельсы. Они укладывали их во времена Великой Депрессии, за 75 центов в день гнули свои спины при 95-процентной влажности.
Даквёс изъясняется весьма лаконично, типа вежливого Билла Коуди (Вильям Фредерик Коуди, ассоциирующийся у американцев с образом Баффало Билла,- прим.перевод.), однако слова, воскрешающие обливающихся потом работяг, сводятся, по сути, к металлической нити, что связывает Новую Шотландию и Тихий Океан. Он выщипывает между шпал приземистое зеленое растеньице. «Знаешь, что это такое? Ягнячьи четвертинки. Быстро начнешь разбираться в сорняках, когда наголодаешься, как мы в 29-ом, 30-ом. Можно сделать вкуснейший салат, а растет он буквально повсюду. Они кормили нас им в качестве основного заменителя чернослива. А мы прозвали его КНЖД-земляникой.»
Идея Фестивального Экспресса – железнодорожного броска по Канаде – принадлежит именно Даквёсу. О железных дорогах он говорит с глубоким чувством.
— Сегодня почти все поезда сплошь товарные, и это прискорбно, поскольку то был очень элегантный, неспешный способ транспортировки. В самолете у тебя нет никакого восторга от путешествия. Будто тебя плюнули из трубочки, этакий стерильный, обесчеловеченный эксперимент. А ты только вообрази себе богатство и изобилие ощущений от путешествия в те дни. Видел ли ты когда-нибудь вагон Королевы Виктории, совершавшей государственный визит в Канаду? Кисточки и бархат, оббито и украшено хохолками, словно шкатулка для царских Пасхальных яиц.
Дженис этаким цветным пятном спускается из вагона; легкий ветерок играет с синими и красными вплетенными в волоса ленточками, едва касающимися ее лица. «С добрым утром, мальчики!»- говорит она, пересекая рельсы и направляясь к автобусу, что должен отвезти нас в город.
Местный хиппи предупреждает, что в Виннипеге отношение к таким, как мы, не слишком дружелюбное. «Сегодня они хоронят шефа полиции,- говорит он.- Какой-то малый, будучи в полном ступоре, пристрелил его вместе с парочкой других копов».
Дженис, Мармедюк и Эрик Андерсен отбывают в город, нацелившись на бар Крошечного Тима. Сегодня столетие Канады, и премьер-министр Пьер Трюдо находится в Виннипеге, чтобы закатить речь. Волосатики снуют по главной площади, ожидая его появления, и Дженис с Эриком предлагают всем незапланированный прикол в виде перехода городского фонтана вброд.
Стадион, где будет проходить Фестивальное шоу, находится неподалеку, посреди аллеи аттракционов с зазывалами, что заманивают публику патологическими курьезами: «Взгляните на ужас электрического стула»; «невероятный полуслон-полусвинья»; «тело старика, замороженного 2000 лет тому назад»; «злобные крысы, рвущие на части живого питона». Рядом с этим экзотическим скопищем причуд природы фестиваль смотрится утренником в воскресной школе.
Вдобавок ко всем проблемам Виннипега после полудня поднимается сильный ветер, швыряя в лица вихри пыли. Внезапный порыв буквально сносит со сцены ударную установку «Хороших Братьев». Ну, прямо как на Среднем Западе, где пыльные бури раздуваются до торнадо. В конце концерта маленький смерч натурально поднимает в воздух кучу бумажных стаканчиков. Такое впечатление, что нас всех может вот-вот унести в Страну Оз.
Дженис закрывает шоу, и ее сет оказывается отмечен особыми обстоятельствами. Посреди исполнения «Может быть» на сцену выпрыгивает дородный ковбой и, будто в сцене из старого фильма с участием Марлен Дитрих, просит подарить ему «поцелуй для пацанов из Манитобы». Дженис делает одолжение. Покидая подмостки, это сумасшедшее воплощение Манитобы жмет руки пропустившим его рабочим сцены. «За что же ты их-то благодаришь, голубчик?- спрашивает Дженис насмешливо жалобным голоском.- Они-то ничего такого тебе не сделали!»
.
.
У КАЖДОГО ДУРАКА СВОЯ РАДУГА
.
Теснясь в коридорах, ведущих к вагону-ресторану или салону, звуки музыки достают тебя, выцарапывая из любого купе, пока ленивый поезд вынюхивает себе путь через сосновые пустоши Саскачевана. Кларк оттачивает барабанные риффы, трубач выдувает всем известные шлягеры Чарли Паркера, Хендрикса и Росс, Бадди Гай со скрипачом-каджуном (франкоязычный житель штата Луизиана — прим.перевод.) смеются и играют, «Хорошие Братья» поют хором в этом старом стиле хиллбилли, Джерри Гарсия и Джон Кук (дорожный менеджер Дженис, а не певец кантри) гармонично обмениваются песенками. Дженис посасывает джин, и хохочет напропалую с друзьями в своем купе, тогда как в следующем чей-то кассетник за опущенными шторами выводит мелодии Флэтта и Скраггза (популярный с 1948 г.блюграсс-дуэт Лестера Флэтта и Эрла Скраггза – прим.перевод.), и все это перемешивается, музыка почти заглушает стук колес, да и гудки паровоза.
В вагоне-ресторане, который не намного шире коридора, маленькие группки людей крутятся на своих креслах, напоминающих поставки для яиц, позволяя вечеру струиться между ними. «А принеси-ка мне еще одну «отвертку», голубок»,- заказывает Дженис, напоминающая Матушку Гусыню, что председательствует на небольшом слете птичьего двора.
— Я надеялся, что в поезде не будет никаких опер,- говорит официант, отрываясь от своей книжки «Радужный шлейф».- Севший в Торонто парень сказал, что там было довольно шумно.
— Не об чем беспокоиться,- отвечает Дженис.- «Кто» (брит.рок-группа, написавшая тогда оперу «Томми» — прим.перевод.) в поездке не участвует.- Он ничего не понимает, но Дженис покатывается, как сумасшедшая, и до него постепенно доходит.
— «Кто-о-о-о»! Да этот поезд просто переполнен талантами,- говорит Дженис, опять смеясь над двойным смыслом (talent – клеевые чувихи – прим.перервод.) – Я, слышь, знала, что здесь будет настоящий разгул. Я, собственно, только ради этого сюда и рванула, сказав, что хочу туда, где будет знатная вечеринка. Я подхвачу тут Пневмонию Рока и Буги-вуги Грипп… Здорово!.
.
«Ну, ты даешь! И чем ты занята тут, институтка?
Священный дым тебе не шутка…»
.
Рик и Дженис завывают репертуар Ли Дорси (Рик импровизирует в любимом стиле «жалоба Додж-Сити»). После нескольких старых хитов, таких как «Я сберег вино, а розу позабросил», «Серебряные нити и золотые иглы» и «Цветок жимолости» Эрик выдает песню, которую голос Дженис подхватывает просто интуитивно: «Я без тебя страдал в тот вечер, помнишь, дорогая? Я без тебя страдал в тот вечер, помнишь, дорогая…»
.
— Мы уже в Калгари?- спрашивает Дженис, когда мы натыкаемся на предместья Саскатуна.
— Ого-го!- йодлем пропевает Джон Кук, находящийся в отличном вестерн-настроении,- ну, уж в следующем-то городишке мы кое-кого лишим девичества!
Все толпой высыпают из поезда и, оголодавшие по культурному мусору, осаждают придорожную сувенирную лавку: сенсационные журнальчики, низкопробные книжонки в мягком переплете, слащавые эмблемки с бобрами и гризли, изображенными в сентиментальном стиле; открытки с конными полицейскими, вождями индейцев и лосем (приписка на обороте гласит: «Будучи обрамленной, эта превосходная голова сделает стену вашего клуба, офиса или комнаты отдыха просто отменной»).
Хозяева магазинчиков не могут поверит в свое счастье. Орда фриков расхватывает с полок весь мусор! Но для жителей ЭлЭя или округа Мэрин (на Северо-Западе шт.Калифорния – прим.перевод.) Саскатун столь же экзотичен, как и Дальняя Монголия.
Тем временем Джон Кук и координатор Фестивального Экспресса Дэйв Вильямс совершают набег на винный магазин. Они шваркают по стойке четырьмя сотнями долларов. «Дайте нам знать, когда они подойдут к концу»,- говорят они, будто парочка старателей, пришедших пропить свой участок.
«Участок» загружается на борт, и там учреждается «Народный Бар». В нем высится гигантский тотем в виде галлонной бутыли виски «Канадский Клуб», символизирующей Всеобщий Напиток, который ко времени окончания Гулянки На Миллион Долларов будет «подтверждать звание самого наикрепчайшего человека, в конце концов».
Вечеринка по нарастающей перемещается в салоны. Дженис замечает длинноволосого паренька, стоящего на перроне. «Поспеши, мужчина,- кричит она, гримасничая за стеклом, но он только улыбается и машет рукой поезду, покидающему станцию.
Пока мы оставляем город позади, собирается ансамбль, ритм немножко убыстряется. Колеса крутятся, как стальной метроном, отстукивая размер так же неустанно, как и Король Ритм – размер наших мыслей, невидимый абрис звучания, заражающего все подряд.
Щетки ударника лижут малый барабан, как бездыханная гончая, когда Джерри Гарсия, Дженис, Мармедюк и алко-хор взвывает битловскую «Я просто увидел лицо», растягивая это кантри вокруг нас, разделяя слова, как опытные попсюки. «Я па-адаю, да, я па-а-да-а-ю…» Добравшись до конца, они опять начинают все сначала.
— Это одна из тех бесконечных песен,- говорит Боб Уэйр.- Если б я мог вспомнить, как она началась, то, может, мы смогли бы найти и конец, или уж нам придется петь ее весь вечер.
Постепенно песенка иссякает, и каждый начинает исполнять джоновскую меланхоличную имитацию Дилана с таким пафосом, который, повинуясь собственной внутренней структуре, превращает ее в наилучшее сопровождение гулянки на пляже. Пока некоторые с пьяной сноровкой еще дожимают припев («Э-э-э-й! Тебе нужно спрятать свою лубов, куда подальше…»), Дженис обходит салон с нравоучительной лекцией в духе контрапункта из госпела: «Па-а-аа-слушай, голубок, не можешь ты нести свою любовь на улицу, нет, нет, нет, нее-е-е-е-е-е-ет. Тебе нужно положить ее в горшочек, голубок, и снести домой…»
Эффект всего этого прекрасен и экстатичен, несмотря на тот факт, что гармония уже совершенно распалась, а голоса скулят и подвывают в попытках взять верхние ноты.
Вся эта вечеринка выглядит и звучит так, будто бы на День Независимости житие Мерл Хэггард в Индепенденс-холле прошло в полном угаре: Кларк Пирсон в футболке с Микки Маусом требует официантку, Рузвельт одет в костюм прыгуна в бежево-красную полоску, стилизованный под комбинезон, Гэри – звезда кинокартины Уорхолла Мусор – единственно в отделанном бахромой зеленом замшевом жилете, как распустившийся зеленый перчик. Скрипач-каджун из группы Шарльбуа – Филипп Гуньон – в сером цилиндре. Длинное тощее лицо делает его похожим на Линкольна из Озарка.
— Эй, это там моя гитара, мужик?- спрашивает Дженис, сидя, скрестив ноги, на усилке в своем мамашином платьишке времен горячих тридцатых с разрезами на бедрах. Вся в бусах, разваливающихся пятидолларовых башмаках, со своими перьями, портсигаром и звездно-полосатым флагом, обмотанным вокруг шеи на манер шарфика, она смотрится персонифицированным национальным праздником, знаменитого демонстрацией фейерверка.
Кто-то протягивает Дженис ее «Колибри» Гибсон. «Я знаю только одну песню, голубки, но уж я ее спою, так спою»,- говорит она, с горем пополам начиная «Бобби МакГи», который больше не походит на расплывчатую кантри-песенку Кристофферсона, скорее, госпел-блюз, пока Джерри Гарсия подбирает приятные электро-гитарные ходы, что кружатся в танце вокруг похабного голоска Дженис. К припеву присоединяются все. «Бобби МакГи» стал национальным гимном Фестивального Экспресса и был спет во время поездки, должно быть, сотню раз – в барах, за кулисами, в купе поздней ночью, в холлах отелей и просто по пути следования. Казалось, он суммировал все, через что прошли все мы в этом путешествии:
.
«Взяв» квартирку в Батон-Руж, бросив кости на вокзал,
Полинявши, что твоя джинса,
Бобби дизель тормознул, дождь едва нас не застал,
Мы в Орлеан раздули паруса.
Я в бандане покопалась и нашла таки «иглу»,
Чуть ширнулась, Бобби пел свой блу-у-у.
Дворник был нам метроном,
В состоянии блажном
Пели мы с шофером-певуном.
А «свобода» — просто слово, когда нечего терять
Несвободен, значит, есть чего.
Так прекрасно, Боже мой, Бобби подпевать,
Кайфовать от голоса его…
Вот такие пироги у меня с моим Бобби МакГи.
Крис Кристофферсон и Фред Фостер,
«Бобби МакГи»
.
Скрипач-каджун со своей хромированной скрипочкой пытается солировать, но не попадает в тональность. «Играй уж, мамо@б. А я тебя поддержу»,- говорит ему Джерри, принимаясь за один из своих захолустных рилов (муз.ритм, под который танцуется рил – традиц.ирландско-шотландский танец — прим.перевод.) — невероятную дробь ногами по старому чемодану. «Эй, слышь, а этот парень-то дружит со своими ногами»,- произносит Дженис.
— Бон фини, бон фини! (фр. «прекрасное окончание» — прим.перевод.) — аплодирует она, когда тот заканчивает свою мелодию. Скрипач лучится радостью. И приглашает ее на тур рила, они делают два круга, словно нереальные создания Эдварда Лира, «танцующие под лучом лунного света». (строка из лимерика Э.Лира «Сова и киска» — прим.перевод.) А потом, не нарушая сентиментальности момента, он исполняет «Ты – моя радость» («You Are My Sunshine» один из двух официальных гимнов шт.Луизиана, написан губернатором Джимми Дэйвизом и Чарльзом Митчеллом — прим.перевод.), при этом его сердце воплощается в смычок.
А когда он, отбросив скрипку, пускается вприсядку, салон оглашается йодлями и завываниями койотов. Сэм Катлер бросается в эту импровизированную кутерьму с тотемной бутылью виски, как визжащий Краснокожий из вдохновленной новыми берегами и молочными морями поэмы Рэмбо «Пьяный поезд». Он отплясывает несколько фортелей и улетает куда-то во внутренние пространства состава.
Бал правит Джон Ячменное Зерно. От спиртового потопа защиты нет. Работник Железнодорожной Полиции играет на тамбурине и при каждом временном затишье музыки выкрикивает требование исполнить «Падуб, Боже» Нейла Даймонда. Народ остается глух. Кто-то предлагает ему косячок. Он подходит, выглядя так, будто и вправду может затянуться. «Да я хотел только понюхать»,- застенчиво мямлит он.
Идет последняя ночь поездки, и каждый с грустью осознает этот факт. Предлагается масса сумасбродных альтернатив, типа, не завернуть ли поезд на Сан-Франциско.
— Нас пришел бы встречать на Юнион Стэйшн (центр.вокзал – прим.перевод.) весь этот долбанный город,- говорит Джон Кук.
— А давайте откажемся покидать вагоны!- предлагает Джерри Гарсия.
Заходит речь о доме и каждый начинает ностальгировать. Не Знающий Правил Фрэнк и пес Дженис Джордж, цыганские забегаловки, океан, поздние киносеансы, огромные кровати под шелковыми простынями, близкие друзья. Под весь этот гул Эрик Андерсен и Дженис нежно поют песню Хэнка Вильямза, и ее печальные слова, как вздох, заходят в гости без предупреждения в любой диалог.
Слышишь ли ты, одинокий поет козодой?
Он вот-вот улетит и так грустно поет.
Электричка моя подвывает ему,
А я так одинок, что заплачу вот-вот.
Хэнк Вильямз,
«Я так одинок, что мог бы заплакать»
.
Впрочем, все заканчивается на комичной ноте, когда Рик Дэнко своим слащавый кантри-голосочком поет, подражая скрипучему Честеру в «Дымящемся ружье» (еженед.вестерн-теле-сериал компании Си-би-эс на протяжении 1955-75 г.г.– прим.перевод.).
— Сижу в тюрьме, мне припаяли 99 лет.
— Ох, нет, нет, можно ли таскать эти цепи и кандалы 99 лет?- скептически восклицает Дженис.
— Да-а, уж,- продолжает историю Рик.- Так вот, пришла ко мне моя мамаша и сказала: «Сынок, тебе об том не надо думать, не худший для тебя расклад». Мы все подпели: «У-у, у-у, у-у», мы все подтвердили: «Нет больше тростника на Бразос-ривер». Ну, я и сказанул: «Ох, капитан, не обращайтесь же со мной, как прежде…»
Слова приобретают все более сюрреалистичный характер, запинаются друг за друга в своем стремлении закончить строку. Вечер завершается «Изумительной Грэйс» и громоподобной версией «Доброй ночи, Ирена», которая столь громка, что, кажется, снесет поезд с рельс.
.
.
СУП И ОБЛАКА
.
Многие музыканты заканчивали собственный день завтраком, а начинали поздним ланчем или обедом, упорствуя в своем желании сделать официанту самый поздний заказ. То был редкий случай совершенно трезвых диалогов. Первое блюдо, как правило, выводило пассажиров из глубокой задумчивости.
— Я мог бы просто лежать в постели часами, взирая на проносящиеся мимо деревья и речки, позволяя воспоминаниям множиться в моей голове,- говорит Эрик Андерсен.- Лишь в пьяном или счастливом состоянии ты отваживаешься на воспоминания, а я чувствую себя просто на седьмом небе, наблюдая все это за окном… серебряные, поющие небеса.
Том Раш в своем змеино-кожаном жакете указывает на роскошную зеленую долину, что обегает река справа от нас. Кто-то еще отмечает облако в форме гигантского пальца. Сэм Катлер, как пресытившийся пират, саркастически обвиняет эти романтические чаяния громким воплем: «Да, у меня эти деревья уже вот где стоят!»
Для тех, кому трудно после вчерашнего собраться с мыслями, у Дженис всегда наготове добрый совет. В виде «Кровавой Мэри» или «Отвертки». «Если тебя воротит от водки, голубок, не сбрасывай оборотов и плесни в сок джину. Без дураков, проверенный способ. Только не нюхай джин».
В конце поезда нет тормозного вагона, но по окончанию позднего ланча ты можешь посидеть на маленькой платформе последнего вагона и понаблюдать за рельсами, сбегающимися в исчезающей точке. Хотя северный Онтарио и кажется необитаемым, с этого места беспрепятственного обзора любой желающий может увидеть лося, кроликов и порой, даже человека. Джерри Гарсия докладывает, что наблюдает большого черного медведя, трущегося спиной о березу.
Справа от нас в алюминиевой лодке мелькают охотники на уток, семья посреди поля так и остается замершей в мгновенной съемке сквозь окно спешащего поезда. А ночью блуждающая Полярная звезда, названная бурятскими шаманами «Гвоздем Небес», ползает через Вселенную подобно раскаленному добела жуку.
.
Вот один из тех поздних завтраков, нечто среднее между питанием и созерцанием, когда в виде продукта загадочных исчислений начинается неожиданная дружба, судьбоносная, как любое случайное столкновение в Восточном Экспрессе («Убийство в Восточном Экспрессе – роман А.Кристи, 1934 г.- прим.перевод.).
Войдя в тот день в вагон-ресторан, я вижу Дженис и Бонни, оживленно болтающих за поздним завтраком. С некоторым чувством вины я подумал, что был бы определенно рад подслушать, о чем они там судачат, но найти добавочный стул в переполненном вагоне не так-то просто. Единственный способ послушать их беседу – это прогуляться по вагону и стянуть где-нибудь стул – но именно этого я и не делаю. Меня несколько сдерживает трепет перед непристойным видом Бонни, отличным от дженисовского, но пугающим, и я сдаюсь в своих попытках услышать этот Эпический Трёп.
Минутой позже дело принимает неплохой оборот – в проходе передо мной, уперев как обычно руки в боки, стоит Дженис и хищнически взирает на меня.
— Эй, мужчина, какой же ты к чертям собачьим писатель?- вопрошает она своим волнующе хрипловатым голосом.- У нас с Бонни идет невероятный трёп, а ты пропускаешь все это мимо ушей.
— Это приватные разговоры, Дженис…
— Да не гони ты мне пургу, чувак. Где твой диктофон? Ты обязан притащить его сюда, это же будет самая потрясающая беседа из когда-либо имевших место. Эта цыпочка, слышь, по-настоящему превосходна. Такая же крутая, как и я. Веришь? Какие, блин, приватные, чувак? Это твой шанс, голубок. Тебе суждено работать, так что собирайся с силами, дружок. Ты здесь в поезде не за тем, чтобы прохлаждаться. Я имею в виду, что тебе тут, знаешь ли, не просто раздолбайская вечеринка!
Высказывания Дженис по поводу работы и обязанностей поначалу рассердили меня, что вообще-то не свойственно моей натуре, но они были весьма существенной частью ее личности, и спустя какое-то время я начал наслаждаться несовместимостью ее собственной неукротимости и внезапно сменяющим ее образом этакой почти благочестивой Викторианской матроны, с евангелистским рвением корящей нерасторопность, халатность, недалекость и пассивность в достижении цели. У каждого есть его любимая работа, и в оправдание Дженис следует сказать, что она считала богохульством сачкануть, завалить задание, неумение собраться с духом, расстроить дело собственной некомпетентностью. Будто неправедность всех этих мелких частностей была критична для самого Козмоса. Боже святый, однажды мы уже сорвались из Райского Сада. И не собираемся допускать этого вновь, да же, пацаны?
Хотя источником подобных отношений со всей очевидностью в основном было республиканское воспитание и включение родителей в число членов ее системы, внутри Дженис эти составные части сами трансформировались до уровня мифа. Это была своего рода ностальгия по Раю, живо присутствовавшая в сознании у древних, где все подобные недостатки считались пороками приличия: соскальзыванием с ветви Козмического Древа, блужданием у основания лестницы, падением заснувши, утратой своего пути. Первородным грехом в его бесконечных повторах. «Эй, мужчина, ты не должен продолжать напоминать мне, что мы опарафинились!»
Дженис была признанной специалисткой по тому положению дел, которое известно под названием Козмического Блюза. Все ее вульгарные акценты, светлый юмор и демонстрация отваги не могли перекричать этого. В понимании того, что Блюз — это сумма микрокатастроф, которая навек спаяла нас с нашей дилеммой, Дженис догадывалась, что быть великой по праву значит быть придирчивой.
.
.
СИМВОЛИЧЕСКИЕ РАНЫ
.
| Засим он швырнул на палубу перед нами целые пригоршни замороженных слов, которые выглядели как разноцветные леденцы… Мы грели их в своих ладонях, они таяли подобно снегу, и в конце концов мы услышали их, хотя и не поняли ввиду их варварского языка. Впрочем, было одно исключение, довольно таки увесистое. Когда Фра Джон поднял его, оно издало неприятный звук, словно непроткнутый каштан, что швырнули на тлеющие угольки. Раздался взрыв, нагнавший на нас страху. «Этот в свой день,- сказал Фра Джон,- был пушечным выстрелом». | |
| Рабле, Гаргантюа и Пантагрюэль |
.
В глубокой задумчивости я возвращаюсь с диктофоном… Все эти моменты, эти фразы будут записаны, сохранены навсегда, они обречены перенестись в море замерзших звуков, куда внезапно вплыл корабль Пантагрюэля.
Через вагон-ресторан мы следуем в бар. Дженис плывет по проходу, будто поймала порыв ветра где-то между запястьями и локтями. По сравнению с ней плоские медового цвета пустоши снаружи выглядят извиняющимися. Природа на этой широте вне компетенции Дженис, чьи ландшафты всегда скорее ярки, чем органичны. Знойная Мать-земля, ее глаза на цветоножках вглядываются в Дженис сквозь окна поезда и в суматохе разбегаются направо и налево.
В сердцевине этого буйства цветения сама Дженис, будто колокольчик, исподволь расцветающий по ходу дня в малюсеньком баре. Даже безвкусная бижутерия и стоптанные башмаки не могут закамуфлировать имперское достоинство Дженис.
Бонни непредумышленно сутулится на стуле, словно Гекльберри Финн на своем плоту. Милая девчонка-сорванец в «ливайсах» и крестьянской рубашонке корчит рожи прошлому, что она подсунула самой себе почти случайно. Полупьяное состояние на пару с Дженис необходимо, кажется, для того, чтобы поскорее минули грустные времена. Дамы без проблем находят себе успокоение во внезапных каскадах смеха. Не укладывающийся ни в какие размеры хохот Дженис, кажется, ведет свою собственную яркую жизнь глубоко внутри, являясь под влиянием минуты необузданным, неистовым гоготом, галопирующим на помощь находящемуся под угрозой флангу.
Выпивают они не спеша, только беспечно закрыв текущую тему, тут же, правда, открывая, что оставленное ими место заражено едва ли менее вероломными воспоминаниями. Две напористые цыпочки горой стоят против несправедливости; женщины – лузеры; кандалы и цепь. Но важнее, чем их крошащийся уличный трёп, которому они сообща предаются, глубина их уязвимости, всего лишь чуть прикрытая дешевыми виниловыми латами, которые они сами натянули на себя. Несдержанные на язык, но легко смягчающиеся, шутливые, мелочные, обиженные массой несправедливостей и травм, сколь банальных столь и интимных, неожиданно глубокие, равно как и готовые освободить друг друга от клише, незаметно скользя из одного состояния в другое.
Бонни плачется и ссылается на свои собственные истории, требуя извинений от воображаемых ответчиков и внезапно переходя к повествованию мучительному и невинному, как Джульетта Мазина в «Дороге». Про то, как ее, девочку, росшую в Алабаме пятидесятых годов, мать взяла как-то с собой в маленький местный клуб взглянуть на темнокожего певца госпела. Она была очарована, обездвижена будто бы став свидетелем чуда. Она испросила у матери разрешения подойти к этому человеку и дотронуться до него. И она вложила свою ручку в его ладонь, он обернулся и взглянул на нее. И с этого дня ее понесло.
Дженис [официантке]: Отвертку.
Бонни: Скотч и Коку.
Дженис: У меня было полно «вареного» бархата… «Вареных» шелковых простыней, самых прекрасных долбанных простыней в мире, и я как-то начала заниматься любовью с этим ковбоем, а он порвал их на клочья своими ковбойскими сапогами [смех, звяканье льда]. Трехсотдолларовые простыни, порванные ковбойскими сапогами. Я была без ума от каждой секундочки.
Бонни: Правда, что ли?
Дженис: Правда, он порвал их в клочья.
Бонни: Ну, этот приятель, видимо, не мог по-другому.
Дженис [лопаясь от смеха]: Ну, а как ты на это смотришь, Дейвид?
Дейвид: Чистое бахвальство.
Дженис: И я того же мнения. Сказать по правде, он будил меня неоднократно… Слушай, я не подписывалась на этот ангажемент… деньги не такие уж великие. Если бы не такой загул, никогда не подписалась бы. Я сказала: звучит как вечеринка, слышь, и мне захацелось сюда. Мой ансамбль подбирает нас в Виннипеге, и «Бэнд» готов подобрать меня там же. И я собираюсь подсоединиться к одному из них в Виннипеге!
Бонни: Эй, ты видела нашего органиста? Его зовут Джим Гордон. И, Дженис, клянусь Богом, Рик и Робби были тут же. Десять лет я работала с ним… [бросает взгляд на лицо Дженис] Ох, да, а ты читала ту статью, а? [Дженис хихикает]. Знаю, ты читала. Я тоже…
Дженис: Чувак, она – очаровательная цыпочка… А сколько тебе лет? Кто ты по знаку?
Бонни: Мне 25.
Дженис: Черт возьми! Да ты моложе меня.
Бонни: А тебе 27, да?
Дженис: Ты выглядишь такой же старухой, как и я.
Бонни: Я старая как ты. Я даже старше тебя.
Дженис: Я провела на улице десять лет.
Бонни: Это я провела на улице десять лет. Тут ты меня не обставишь – я тоже провела их там.
Дженис: Я знала, что у тебя все шло хорошо. Ты рассталась со старым ансамблем, так ведь?
Бонни: Нет, наша старая группа попросту распалась. Они захотели подработать с Джо Кокером.
Дженис: Со всеми этими 85-ю людьми? Когда я увидела, что Джо Кокер выступает в Филлмор Уэсте и прочла в Роллинг Стоуне, что у него состав из 85 человек… детей, собак, музыкантов, и он тащит всю эту живность на сцену. Я пошла в Филлмор, но Билл Грэм не пустил на сцену никого, кроме музыкантов – всяких там цыпочек, детишек, собачек он оставил за бортом. Потому как, если поешь или играешь музыку, так пой или играй. Не обсуждай весь этот жизненный стиль, не философствуй. Выдавай музыку. Снаряжай музыкантов, и вперед. А если тебе нужны групиз, можешь насладиться этим после шоу.
Бонни: Их всех можно нанять на месте. Вовсе не нужно таскать их за собой. Моя подруга рассказала мне, что она чуть не подралась со своей подружкой, потому что та рассказала, что вычитала в Роллинг Стоуне, как кто-то якобы видел меня, орущую им «Эй, вы, грязные мамо@бы! Вы украли у меня ансамбль» и все такое прочее. Это меня не на шутку рассердило, поскольку я по-настоящему люблю своих музыкантов.
Дженис: Ты потеряла того классного органиста?
Бонни: Бобби Уитлок. Он, слышь, в Англии с Эриком. В мире миллионы музыкантов, которых никто никогда не слышал, потому что они могут только выпендриваться.
Да-а, поэтому в зависимости от музыкальных способностей мы всегда сможем подыскать и других музыкантов. Но я люблю этих парней, я была жестоко опешена, но сохранила хладнокровие. Это сильно ранило меня, просто убило. Но я сохранила хладнокровие! Это вранье, что я кричала всю эту чепуху. А вот то, что я подумала, конечно, не чепуха. Меня просто растоптали. Допускаю, что теперь у нас новый ансамбль. Мы сплотились. Между прочим, знаешь Бобби Кайза, того великого саксофониста? У него не было ангажемента, слышь, потому что они его просто кинули. Эрик наболтал ему, что полетит в Англию и обо всем договорится, сделает его богачом. И тот поверил ему. А сейчас он говорит, что у него нет денег на авиабилет. Так что время бежит, а он посиживает дома без цента в кармане.
Дженис: Я работала с тремя ансамблями, даже четырьмя, включая тот, в котором пела подростком, с тремя профессиональными. Всякое бывало на сцене под софитами, но те парни действительно помогали мне. Певец хорош настолько, насколько хорош ансамбль, и первая банда по-настоящему помогала мне. Я завела себе барабанщика, слышь, который, должна тебе доложить, жутко переживает за меня. На прошлой неделе я чисто отработала свой номер. Знаешь, идет запев, мостик, запев, а потом импровизированный аккомпанемент? Он в свободной форме, это мой номер. Я принимаюсь петь или говорить, или расхаживать по сцене и заигрывать с ними, все, что взбредет в голову, ясно? И эту свободную форму, как предполагается, поддерживает ансамбль, создавая настроение. Ну, вот я и пою: «Хорошо, сказала я тому мужчине, я сказала, малый, я сказала, малый, я сказала, малый…», трижды повторила. И, когда возопила «малый», резко отклячила задницу вправо, а барабанщик, бэм! врезал одновременно по ободу и коже. Я обернулась и сказала: «Боже мой! Где ты выучил этот трюк, парень? Я ведь только что его придумала».
Я сошла со сцены и говорю: «Где ты так выучился поддерживать певицу, мужичок?» А он отвечает: «Да я подыгрывал стриптизершам». Вот так, слышь, и учишься играть.
Бонни: Взгляните на эту ж@пу. Когда она идет направо, надо врезать по ободу и коже. Именно это я и говорю своему ударнику.
Дэйвид: Кларк — отличный барабанщик.
Дженис: Он не такой уж искусный, но надежный. Нашенский. Думаю, такой мне и нужен. Я ведь, сказать по правде, тоже не такая уж искусная.
Бонни: Прослушивая свой ансамбль, на что ты обращаешь основное внимание?
Дженис: На барабаны и бас.
Бонни: Знаю. Я тоже. Барабаны и бас. Это – основа; это – ритм.
Дженис: Это то, что тебя подпинывает.
Бонни: Особенно с тех пор, как ты сделала себя лидирующим инструментом. Никто не откажется посолировать под личиной ведущего гитариста. Тут уж надо прислушиваться к основе. Ты – лидирующий инструмент, поэтому все, что тебе нужно, это – ритм. Ты лихорадочно прислушиваешься к основополагающему ритму.
Дженис: Тебе нужна только основа, потом ты думаешь, чем бы ее заполнить, но по большому счету, знаешь, тебе необходим основательный пинок под задницу.
Бонни: Поскольку знаешь, что твое право на лидерство продлится до тех пор, пока басист и барабанщик будут заедино.
Дженис: И врежут тебе по заду, как следует. Это слышно, когда они в ударе. Но по большей части я так увлечена песней, что даже не слышу ансамбля, знаешь, что это означает? Я слышу только ошибки. Когда они играют правильно, я просто продолжаю петь, болтать свои интермедии, рассказывать истории. Но, если кто-то слажает, я просто тупею.
Бонни: Особенно, когда ты чешешь речитативом, а они вдруг замесят что-то совсем в другой тональности. А ты не готова к этому, ты оборачиваешься и взглядываешь на басиста и барабанщика. Джим Келтнер любил сводить меня с ума. Он приговаривал: «Что ты оборачиваешься и бросаешь на меня сердитые взгляды?» А это были не сердитые взгляды, а мое рассерженное лицо.
Дженис: Ну, со мной такого не было, когда оказываешься в полном кидалове.
Бонни: Всякое бывало. Ты не представляешь, чего я только ни испытала.
Дженис: Это-то я и ценю в своей новой группе. У меня были составы, которые разучивали мелодии, учили остановки и прочую муру. А с этим ансамблем, слышь, я могу остановиться посреди куплета и отправиться, Бог знает, куда, и они смогут последовать за мной. Тут дело не в сопровождении. Они со мной, знаешь ли, по большому счету. Типа, если я захочу увеличить запев до восьми, шестнадцати тактов, как бы они там не назывались. Когда я разбираюсь со своими речитативами, то не останавливаюсь, чешу напропалую. И они не теряют нити. Продолжают играть, так как знают, я еще не закончила.
Бонни: То же самое я обычно проделываю с Делани. Но не свожу с него глаз, так как не знаю, чего он отчебучит. Вдруг захочет завернуть историю из своей жизни.
Дженис: Я все время так делаю.
Бонни: Да и я тоже. На каждом шоу я вворачиваю истории из своей жизни.
Дженис: Иногда я гадаю, слышь, а оценят ли они? Вдруг да не заценят всех этих тянущихся из тебя долбанных несчастий? Но ты ведь не можешь угождать их понятиям, так ведь?
Бонни: Единственное, что меня интересует, это не то – оценят или нет, но поймут ли вообще. Я ненавижу выставляться напоказ, и делаю это так, чтобы оно не очень-то доходило до их сознания. Потому как тут ты срываешь с себя все маски. С тем же успехом можно раздеться догола, ведь ты обнажаешь все свои чувства. Это уже полная правда, когда такое накатит, тут не до шоу. Я напрягаюсь по-настоящему. Не потому что они вопят, пусть хоть вовсе заткнутся. Чего я хочу услышать от аудитории, так это понимания.
Мне не хочется, чтобы кто-то орал: «Где Клэптон?» Я тут стою наверху, у меня три пацана, и не так-то просто бросить все и уйти от них. Они – часть меня. Я даже не говорю об этом! Перед тем, кто по-настоящему принадлежит мне, я беззащитна, существует нечто, что я должна делать ввиду своей индивидуальности. Но они – тоже индивидуальности, я не могу рассматривать их в качестве причиндалов своей жизни – у них есть собственный выбор. Я не даю им наркоты и сама не употребляю у них на глазах. Мне бы не хотелось давать им мескалина. Пусть разбираются с этим без меня.
Вот бы мне удалось заполучить ту запись из Германии – мы никогда не играли так здорово. А эти орали «фу!» и шикали. Орали с той самой минуты, когда мы выбрались на подмостки вместе с Эриком. Потому как считали, что Эрик – это особ статья. Эрик Клэптон и Делани с Бонни, и Друзья. Как будто это группа Клэптона, а потом уж Делани и Бонни. Им даже в голову не приходило, что он собрался просто сыграть с нами. Нет у меня самолюбия. А это больно ранит. Я расплакалась. И не смогла исполнить больше четырех номеров. Потому что мне не хотелось насыщать глотку того, кто ничего не понимает. Ты сбрасываешь все маски и обнажаешь все свои чувства перед каждым. Это мой единственный способ выпустить на свободу то, что я чувствую. Ты должен болтать. Ты должен рассказывать. У меня есть Богом данное умение делать это. Мне не нужно пластиковое прикрытие на всю жизнь. Думаю, это следует принимать во внимание. А, если тебе это не нравится, забирай свои денежки и вали отсюда. И, если люди пишут об этом, не врубаясь в суть дела, им не стоит напрягаться, интервьюируя меня. Пусть берут интервью у того, кто им нравиться, потому как, если тебе нечего сказать приятного, то и не пиши об этой персоне.
Дженис: У меня была пара концертов, когда я выкладывалась по полной, слышь, работала, так сказать, в свободной форме, рассказывая, высказывая им все, что накипело. Повествовала только о Дженис и всех мужчинах, что ранили ее, и тех, кого она, может быть, разочаровала. Вдруг все, что следовало рассказать, как-то само подступило к горлу безо всякого плана. И внезапно я услышала, что они разговаривают, разговаривают прямо посреди моего долбанного монолога, слышь, тут я остановилась подождать пока они заткнутся.
Бонни: А в груди у тебя наяривает кузнечный молот, да и только.
Дженис: Они так и не заткнулись. Я схватила микрофон и сказала: «Распинаться перед вами – как бы не так!» Положила микрофон и ушагала со сцены. Расторгла контракт и прочее дерьмо. Да гори оно все огнем. Я не собираюсь выкладывать всю свою подноготную перед людьми, озабоченными вопросами: «Ну и как Ваш братец? Таки Вы потрахались в четверг? Какое милое платьице!» Я взобралась сюда, чтобы повествовать о своей боли. Пошли вы все на х@й!
Бонни: Общая наша боль. Ты же знаешь женские чувства – мужчине очень трудно принадлежать женщине, потому что они подходят к этому разными методами. Типа, как одна женщина может понимать другую. Каждый может влюбиться и оказаться отвергнутым. У каждого может оказаться тот, кто его по-настоящему любит, а он его нет. И что с этим поделаешь? Ты не хочешь его травмировать, но ты же его не любишь. Вот тебе и травма, вот тебе и боль. Вот ты и рассказываешь об этом людям, и среди них есть много таких, которые реагируют на это. Ты серьезна, как никогда, между тем, как Джо Чмо на это совершенно наср@ть. И люди говорят: «Делани уходит со сцены! Он думает, что он такой горячий!» Он выставляет себя напоказ, а все смеются. Они игнорируют его, саму его душу. Это по-настоящему отвратительно. Потому как каждый, между тем, твердит о взаимопонимании, любви к ближнему и миру; так давайте же говорить об этом, давайте будем искренни друг с другом. Вот тут некто на сцене перед тысячами людей. Может, тут 45 тысяч, которые понимают, которые прониклись этим. И есть другие, что, может быть, и прониклись бы, но даже не хотят взглянуть на это. Они-то и определяют восприятие остальных. А, если так случилось, что они сидят в первых рядах, а ты лезешь вон из кожи… Будь Фрэнком Синатрой, я могла бы посмотреть на левый прожектор, на правый прожектор, но я-то должна глядеть своим зрителям прямо в глаза.
Почему они тратили свои деньги, наслаждаясь всей этой чепухой?
Дженис: Это схватка пятидесятых с шестидесятыми. В пятидесятые они обычно распевали песни потому, что у них были приятные мелодии. Они не вслушивались в слова. Песни подходили для фокстрота или чего-нибудь в этом роде.
Нынче для гитариста все изменилось: он наяривает свой ре-минор, фа-как-его-там-к-чертям-мажор, а тут подваливаю я и говорю: «Я ощущаю, ты знаешь, боль, пожалуйста, помоги мне». Я произношу, слышь, слова, и, если я взгляну на публику и увижу, что она не понимает меня, то словно получаю тычок прямо в зубы.
Бонни: Сколько б там ни было денег в Лас-Вегасе, на них меня не купить. Им для этого придется основательно подсуетиться.
Дженис: Я тоже отвергла их предложения. И ты знаешь, что самое странное, нелепое? Через семь или восемь лет люди, посещающие сейчас Лас-Вегас, станут нашими фанатами – нынче они стремятся туда, но постепенно набираются ума-разума. Через десяток лет там уже не будет таких толп. Мы сможем вернуться туда и закатить настоящий рок-н-ролл. Сейчас в Лас-Вегасе в продаже шестидесятые. А через десяток лет будут семидесятые. И, если «Аэроплан Джефферсона» сможет сгрести в кучку свои мощи, им там будет обеспечен успех.
Бонни: Определенно надеюсь, что ты окажешься права, ведь у меня как-то случился там супер-облом.
Дженис: Я была там однажды. Зарегистрировалась в мотеле, и они дали мне долларовый купон для игры в рулетку, доллар четвертаками для игры в автомат и купон на две выпивки. Я поиграла в долларовую рулетку и проиграла. Освоила две бесплатные выпивки и сказала: «Черти б их побрали!» Во всяком случае, я вышла оттуда под мухой. Они меня спросили: «Как это Вы так выучились петь блюз? Как это Вы научились такой насыщенной манере?» Да не училась я всему этому дерьму, понятно? Я просто как открыла рот, так и звучу с тех пор. Чего не прочувствовал, того не споешь. [обращается к Дейвиду] Бонни – она скулящая певица. Ты знаешь, она ничего не придумывает. Эта цыпочка – зрелая женщина, чувак. Не знаю, какова ее плата за эту зрелость, но она рассчиталась по полной; и продолжает расплачиваться. Она, сказать по чести, женщина из реальной жизни, чувак, в противном случае ей никогда не удалось бы так прозвучать. Мне подобное не удавалось. Я просто открывала рот, и все возникало само собой.
Бонни: Знаешь, многие говорят, что главная беда женщин в том, что они не думают, прежде, чем что-то сказать.
Дженис: А ведь, слышь, верно сказано. Потому что они поют про все свои долбанные секреты. Женщины, чтобы удержаться в шоу-бизнесе, отказываются от гораздо большего, чем ты думаешь. Имела детей – откажись от них… Любая женщина отказывается от домашней жизни, может быть, от общения со своими стариками. Ты отказываешься от дома и друзей, детей и друзей. Ты отказываешься от старика и друзей, от любой приверженности в этом мире за исключением музыки. Это единственное, что остается тебе в этом мире. Чтобы женщина могла петь, она должна хотеть этого по-настоящему, по-настоящему жаждать этого. Мужчина может совершать это просто как очередное мероприятие, для него это означает, что сегодня вечерком он сможет перепихнуться.
Бонни: Многие музыканты женаты и боготворят шаги входящей супруги. Но уезжают на гастроли и трахаются, и отдаются. А по возвращению домой никто из них не собирается расторгать брак, никто не собирается травмировать своих детей. Но какой имеющий тебя мужчина позволит тебе делать то, что ты обязана делать?
Дженис: Это-то и ужасно! Либо становись настоящей звездой в возрасте цыпочки, либо будешь мужской лизоблюдшей. Даже не женщиной, на худой конец, такой как я, которая не хочет лизать чью-то задницу. Я хочу заиметь котяру, который больше, крепче и напористее меня. Когда из меня, как из певицы, все это лезет наружу, не так-то просто найти подходящего, ведь все те, что ошиваются возле гримерных, простые подхалимы. Они все хороши на ночь, но когда ты захочешь поговорить о человеке, всех мужиков как ветром сдует от твоей гримерной. Мужчины сидят где-то там в бревенчатых избах, растят хлеб, колют дрова, мне никогда их не увидеть. Но это-то и придает нам энтузиазма, так ведь?
Бонни: Когда мы встретились с Делани, все произошло очень быстро. Я вышла за него замуж на седьмой день поле нашей встречи. Я тогда еще ни разу не была замужем, мне было 23. Он еще ни разу не был женат, ему было 26, и никому из нас до этого не приходило в голову жениться. Десять лет до этой встречи я жила как в аду. Работала в стрип-клубах, на стоянках трэйлеров. Болталась среди первосортных и второсортных стриптизерш. Решил передохнуть, тут к тебе и подваливает звездочка. Я выходила с песней, а они орали: «Раздевайся, детка!»
Дженис: Я не числилась среди молоденьких певичек, пока вдруг не стала молоденькой певичкой. Я толкала наркоту и тусовалась с артистами. Порой негде было приклонить голову, не с кем было завалиться в постель. Я и не пела, пока они не превратили меня в певичку рок-н-ролла. Время от времени я пела, чтобы получить кружку пива, но вовсе не хотела становиться певицей. Это был довольно эксцентричный опыт.
Бонни: Действительно странно. А я вот никогда не хотела быть кем-то еще. В этом была вся моя жизнь.
Дженис: Всю свою жизнь я просто хотела быть битницей. Попробовать «сильнодействующие», «торчать», трахаться, веселиться. Вот и все, чего я хотела. Кроме того, я знала, что у меня хороший голос, и я завсегда смогу заработать им на пару кружечек пивка. И вдруг кто-то затолкал меня в этот рок-н-ролл-бэнд. Они, знаешь, напустили на меня этих музыкантов, и сзади пошел звук. Бас подзаряжал меня. И тогда я решила, что это-то – самое оно. Больше мне уже ничего не было нужно.
Это было, знаешь ли, лучше, чем с любым мужиком. Может, это-то и ужасно.