А знаешь, как без плана, объявленья — мучительно бледна —
повергнув в глубочайшее волненье,
в урочный час приходит смерть?
Она —
сверх-дружелюбная пугающая гостья,
которую ты затащил в постель.
Она, убив, чтоб ангелом стать мог ты,
дает нам крылья вместо наших плеч,
что были гладки, как вороньи когти.
И в лучшем Царстве том нас не увлечь
ни силой денег, ни прекрасных одеяний,
покуда кто-то не разоблачит
секрет кровосмесительных деяний
и добровольность подчинений
природы зову.
Нет,
пока не вышел срок,
Я буду лучше пировать с друзьями,
Чем встану в ряд с Великими.
В их ряд я не ходок.
Дорогой Джим,
эти последние строки «Американской молитвы» напомнили мне постоянные аргументы, которыми вы с Рэем пользовались, споря об эволюции человечества. Рэю хотелось, чтобы «золотая раса» произошла в результате смешения, а ты был против потери индивидуальных характеристик. Теперь, в ретроспективе, я считаю, что твои ранние стихи – великая поэзия. Тогда я не в полной мере понимал твои слова. Но знал, в них была грация и ритм.
На волне прилива, детка, поплывем к луне,
Взрежем вечер, где укрылся город в сладком сне,
Встанем на парковку в этот Лунный Проезд
Испытать свой шанс на перемену мест.
Я сразу же начал думать, как дополнить твои стихи моей игрой. Сами по себе они уже казались «кислотным путешествием». Я был загипнотизирован.
На волне прилива, детка, поплывем к луне,
Нас ждут миры иные. Шаг – и мы в чужой стране.
Без раздумий, без сомнений ты мне подыграй,
Мы ступили в реку; вот он – лунный драйв.
Когда мы начали, твой голос был слаб, а сам ты казался болезненным интровертом. Я подумал: «Что это, еще один Мик Джэггер?» Но что-то в тебе привлекало; а именно, твоя любовь к слову. Твое пылкое убеждение в том, что ты – поэт. Я никогда не слышал, чтобы кто-то пытался наложить поэзию на рок-н-ролл. Для меня «Лунный проезд» был революционным. Психоделической любовной песней.
На волне прилива, детка, поплывем к луне,
Я не гид, зачем ты, детка, тянешь руку мне?
Я люблю, как ты скользишь сквозь леса влажный рай,
Тени веток дарят этот лунный драйв.
И выглядел ты так неправдоподобно. Напоминая мне Давида Микеланджело. Твоя уникальность чувствовалась, но вел ты себя не так, как типично нагловатый лидер-вокал, с какими я работал на вечеринках, свадьбах и в барах, когда начинал. Впервые увидев, что ты дурачишься с микрофонным шнуром, я задумался: «Как этот парень собирается работать на публике, когда его так занимает какой-то дурацкий шнур?» Я не мог представить, что вообще-то ты ищешь свой стиль и, когда, наконец, предстанешь перед аудиторией, этот шнур трансформируется в змея. Они будут зачарованы каждым твоим движением… Но к тому времени и мы станем другими.
%
Лос-Анджелес, 1965
Через несколько недель после нашего с Грантом «электрического испытания кислотного «Кулэйда» (раствор.порошок для приготовления фруктовых прохладительных напитков – прим.перевод.) я опять повстречал одного из музыкантов – Робби Кригера – курчавого гитариста.
В одну из наших первых встреч, еще в школе, он беспечно правил крутым отцовским Линкольном и пользовался кредиткой, расплачиваясь за бензин. Для меня, жившего к югу от ж/д путей, бегущих вдоль Олимпик бульвара, это было чересчур. Робби рассказал, что его выпнули из Менлоу – частной школы в северной Калифорнии – и теперь он ходил в нашу Юни. Я подумал, что он – богатенький парниша с положением. К тому же он был чрезвычайно спокойным. Не понадобилось много времени, чтобы понять, что застенчивость Робби коренилась в его чувствительности и мягкости, а не в снобизме. Узнав его получше, я также осознал, что в его голове всегда, когда он один, крутятся разные идеи. Пока все еще дослушивали Первую Сороковку, Робби врубался в Пола Баттерфилда, Роберта Джонсона и Джимми Рида. Плюс отрабатывал на гитаре стиль фламенко.
В следующие полгода Робби так завел меня Бобом Диланом, «Тюремной группой Джима Квескина» и Робертом Джонсоном, что я в ответ поделился своим новым секретом – кислотой.
Я рассказал ему, что мы с Грантом вкапались в это дело. И он после моих описаний интенсивности полученного опыта с нетерпением ждал момента, чтобы проверить это на себе.
А вскоре уже Робби стал нашим поставщиком кислоты.
В апреле 1965-го была вечеринка, и Робби заявился, как обычно со своей заначкой. С ним была парочка друзей – Билл и Томми. Выяснилось, что Робби залетел на травке (кстати, меня никогда не арестовывали за подобное в отличие от того, что понаписано в других «Дверных» биографиях). Он вел машину, куря сигарету с марихуаной, и его остановила полиция. Я ломал голову, не слишком ли Робби отвязной, чтобы стать моим другом. На эту вечеринку мы прихватили кислоты. Робби дал Томми немного метедрина для разгона перед приемом кислоты. Я чувствовал, что это зря, поскольку Томми был слишком замкнутым парнем, но Робби поощрил такой «аперитив». Он был всего лишь на год младше меня, но порой держал мазу. Садистская упрямство была Ахиллесовой пятой Робби.
Мы вышли наружу побеседовать с цветами, где каждый из нас попытался закадрить подружку Гранта, впрочем, безрезультатно, и вдруг Томми выкинул номер. На его лице сменялись гримасы счастья и ужаса, и он сказал: «Я просветился…. О, нет! Я умираю!» Когда действие наркотика ослабло, Томми поуспокоился, но так и не выглядел полностью восстановившимся.
Билл Вулф был местным гитаристом с отличным чувством юмора, и я с ним реально подружился. Мы дискутировали о вселенной, Боге и небытии и много смеялись. Он сказал, что тут где-то дикий зверь – по его мнению, тигр – скорее всего, прямо за его спиной, поэтому он должен изо всех сил сосредоточиться, чтобы не быть проглоченным.
К концу вечера Робби, Грант, Билл и я решили сформировать ансамбль и назвать его «Психоделические Рейнджеры».
Весной 1965 года Бич Бойз расталкивали чарты своими сёрф-песенками, и кто-то что-то мямлил о наших парнях, сражающихся в забытой Богом дали – стране под названием Вьетнам. Казалось, от него до солнечной южной Калифорнии световые годы.
Свое первое прослушивание мы устроили в гостиной родительского дома Робби. Написали песню под названием «Паранойя» в стиле фолк-рок с нелепыми стихами Гранта типа «тебя озлобленно настигла эта черно-белая лихорадка», обращенными к копам. Это была веселая спевка, мы ни на что серьезное не рассчитывали, хотя, если уж Барри МакГир имел в качестве хита «Канун умерщвления», мы бы со своей «Паранойей» тоже не облажались.
У одного из друзей Гранта была домашняя 8-миллиметровая видеокамера, поэтому мы решили сделать маленький ролик нашего потенциального хита. Смотаться в Чайна-таун за яркими цветными кимоно для нашего гардероба – была идея Вулфа. Фильм начинался кадром моего спрыгивания с карниза; кимоно летело сзади, приземлялось на мою барабанную табуретку и начинало отбивать первые такты песни. Когда она заканчивалась, Грант опрокидывал свою пианолу, и мы принимались крушить аппаратуру и истерически смеяться (еще даже не видев «Кто»!) (брит.мод-роковая группа The Who, прославившаяся яростным уничтожением аппаратуры и муз.инструментов по окончанию концерта – прим.перевод.).
Ансамбль рассыпался от недостатка выступлений, но мы по-прежнему слонялись вместе. Убеждали себя, что вовлечены в нечто большее, чем наркотики,- в новую реальность. «Рейнджеры» шатались по магазинам, торгующим спиртным, пластинками или кофе, как «Блинный Дом» дяди Джона, и поражались серьезности всех окружающих. Со стороны мы, наверное, смотрелись группкой хихикающих тинэйджеров, но что до нас, то мы несли свой собственный культ.
Той весной Робби заинтересовал Билла Вулфа, Томми и меня посещением курсов медитации. Мне нравилась перспектива «отдельной реальности», предоставляемая кислотой, но я знал, что принимать ее постоянно не смогу. Я ощущал себя в курсе кое-чего, но также знал, что этим нельзя злоупотреблять ввиду мощности инструмента. Интуиция подсказывала планировать окружение (гуляя по горам или пляжу) прежде чем отправиться в «путешествие», чтобы уменьшить приносимый этими опытами страх. Пару лет спустя мои соображения подтвердил Карлос Кастанеда в своей книге «Учение Дона Хуана». Под видом Дона Хуана индеец яки – эксперт по растениям-галлюциногенам – говорит Кастанеде: «Во-первых, ты должен быть готов. Это не шутка. Мескалинчик требует очень серьезных намерений».
Медитация звучала как менее разрушительный путь. Мы посетили несколько подготовительных мероприятий в лос-анджелесском районе Вилшайр и послушали сладкоголосого мужчину в деловом костюме. Его имя было Джерри Джарвис, а глаза, казалось, выражали заметное внутреннее удовлетворение.
После завершения серии встреч мы были подготовлены к инициации в Трансцендентную Медитацию Махариши Махеш Йоги (ТМ). Продвигаясь по этому пути, мы все пошучивали, как, оказывается, просто оступиться в мгновенную нирвану всего за 35 долларов. Томми, который совершенно изменялся после «путешествия» вроде бы считал, что медитация станет ответом на все невзгоды жизни. Меня одолевало беспокойство за него, и любопытство: что же это за медитация такая. Они велели нам принести цветы, фрукты и белые носовые платки. Каждый получил индивидуальную мантру – слово на санскрите, которое предлагалось мысленно повторять. Учителя инструктировали нас не произносить его вслух и не записывать, иначе оно потеряет свою силу.
Во время первой медитации у меня голова шла кругом, поэтому я так хотел попасть на собрание, намеченное на через день после нашего введения в ТМ. Все разделяли совместный опыт спокойствия и неподвижности пока Джарвис объяснял, что происходит при медитации, чтобы удостовериться, что мы все делаем правильно.
Он рассказывал, что по своей природе разум обретает мысль за мыслью. Мозг-болтун. Он сказал, что мантра, как средство передвижения, переносит мысль с поверхности нашего разума в низлежащий источник. Но всё-же ничего особенного не происходило, пока я медитировал. Ни цветных огней, ни взрывов. Хоть я и ожидал того же быстрого потрясающего эффекта, как от опытов с ЛСД, но краешком ума понимал, что большинство восточных религий говорят о годах строгой медитации, предшествующих просветлению или озарению, если уж они наступали. Я же отметил, что шум машин, проносившихся за окном – да все шумы – казалось, исчезали через 15 или 20 минут медитации.
Я должен был оказаться где-то – но где?
В конце концов, это было более интересно, чем церковная месса.
Во время последовавшего собрания блондинистый парень с подружкой японочкой подле постоянно поднимал руку и говорил Джарвису: «А блаженства-то нет, нет блаженства!»
Это страшно сбивало с толку. Он вел себя, как будто его надули. Думаю, он рассчитывал стать Буддой прямо с первого дня. Мы все, конечно, надеялись, что это не займет слишком много времени, но он был слишком уж нетерпелив.
После собрания этот парень подошел ко мне и сказал: «Я слышал, ты – барабанщик. Хочешь, соберем ансамбль?»
— Конечно, — сказал я, — почему и нет? — Я уже был членом двух ансамблей, но не пропустил бы и еще одного шанса поиграть. Совместное музицирование давало натуральный кайф, а я уже подсел на него.
— Мы с братом — члены ресторанного ансамбля в «Западном Турецком Кабаке»,
что в Санта-Монике. Хочется попробовать чего-нибудь новенького. Сейчас неподходящее время, но ты дай мне свой номер, и в течение ближайших месяцев я тебе перезвоню.
Еще неподходящее время? Что это был за парень – астролог что ли? или кто? Интересный чувак. Определенно сдвинутый. Его звали Рэй Манцзарек (именно так он тогда продиктовал).
%
Той весною я несколько раз менял специальность в госуниверситете Вэлли, зная, что буду ненавидеть бизнес, однако не обойдусь без него, поскольку надо же что-то есть. И опять не прислушался к внутреннему голосу. Позволил посторонним людям повлиять на меня. Короче, в тот раз я принял собственное глупое решение.
Люди мне нравились. Я хотел помогать людям. Может быть, социология – это для меня?
Но и ее я возненавидел.
Затем под влиянием двух профессоров я перекинулся на антропологию. Фред Кац преподавал этническую музыку и играл на виолончели в джаз-квинтете Чико Хэмилтона. Профессор Кац всем на курсе автоматически ставил пятерки, а также не требовал курсовых работ и выпускных экзаменов. Но его курс был популярен не только легкими пятерками, а тем, что сам Кац был чрезвычайно интересен. Я почувствовал, что он много путешествовал по миру и хорошо знал жизнь. Его друзья-музыканты запросто могли зайти к нам на занятия и сбацать музон так, что перед каждым из нас просверкивал реальный мир. Естественно, через пару лет после моего ухода администрация отпустила Каца «по собственному желанию». Слишком хорошо знал жизнь!
Эдмунд Карпентер был более серьезным профессором и великим рассказчиком. Он припоминал, как однажды жил в иглу, изучая эскимосскую культуру. Затем приправлял лекцию анекдотами об оскорблении хозяина эскимосского жилища своим отказом от секса с его женой.
Я был единственным длинноволосым парнем на весь кампус, а весной 1965-го длинные волосы означали неповиновение. И Карпентер был единственным из встреченных мною преподавателей старше тридцати, который понимал это. После заключительного занятия Карпентер сказал, что жалеет об окончании семестра, так как любопытствует, до какой же длины я смогу отрастить свои волосы. Он знал, что волосы являются метафорой моего бунта. И как далеко я могу зайти?
Позже я слышал, что Государственный колледж долины Сан-Фернандо уволил Карпентера тоже «по собственному желанию» незадолго до того, как кампус взорвался студенческими протестами.
Прочие дисциплины были совершенно неубедительны, и я понял, что должен поставить на кон то, что умею лучше всего, — исполнение музыки. И именно тогда позвонил Рэй Манцзарек. Он пригласил меня поиграть в дом своих родителей на Мэнхэттен Бич. В этом доме на побережье я появился как раз вовремя, чтобы услышать несколько нелицеприятных родительских замечаний по поводу того, что их сын живет с японкой. Я быстренько ретировался и проследовал в гараж – он же репетиционная комната. Вошел Рэй в своих вьетнамках и с маргариткой на футболке. В тот момент он выглядел весьма дружелюбно. Мне понравились его крутые, на мой взгляд, очки без оправы. Типа, интеллектуал. Он представил меня двум своим братьям: Рику – гитаристу и Джиму, игравшему на гармонике. Ансамбль назывался «Рик и Вороны».
Мне они показались завзятыми хиппарями, особенно Джим в своих старомодных бабусиных очках. Ничего оригинального. Они сыграли несколько риффов, как я определил, из «Денег», «Луи, Луи» и «Завсегдатая низкопробного притона». Рик был вполне адекватным ритм-гитаристом, но чего-то не хватало. Я подумал, что им нужен хороший соло-гитарист. Рик сбацал несколько отличных блюзовых ходов, вывезенных из родного Чикаго. Произрастая там, он слушал все блюзовые радио-станции днем и ночью.
Тем временем в углу гаража скрывался в засаде босой парень, одетый в стандартные студенческие вельветовые штаны и коричневую же футболку. Рэй представил его как «Джим, певец». Они встретились в кино-школе УКЛА. Став бакалавром по экономике, Рэй возмечтал о режиссуре и вечерами подрабатывал там, а Джим завершал четырехгодичные режиссерские курсы. Он шел по укороченной до двух с половиной лет программе. Смышленый парень. Однажды они уже выступили вместе. Рэй был тогда связан обязательством выставить именно шесть участников ансамбля, и он убедил Джима постоять с краю сцены с неподключенной гитарой. Они аккомпанировали Сонни и Шер. Вот таким было первое выступление Джима, в котором он и ни сыграл, и ни спел ни ноты.
21-летний Моррисон был застенчив. Он сказал мне «Привет» и удалился в угол. Я подозревал, что он чувствовал себя неуютно среди музыкантов, поскольку не играл ни на одном инструменте. Пока Моррисон подавленно разыскивал в гараже пиво, Рэй, ухмыляясь, словно гордый старший брат, всучил мне истертый клочок бумаги.
— Взгляни-ка на джимову лирику, — сказал он мне.
Ты знаешь, день ломает ночь.
Ночь кромсает день,
Сбегая прочь, прячась в тень.
Ты прорвись сквозь этот бред —
На другой стороне есть свет…
В этой сваре мы живем час за часом, день за днем
Выход есть — прям, широк…Ты прорвись, рискни разок
— Стихи звучат весьма ударно.
— У меня готова басовая партия, может, попробуем?- сказал Рэй.
— Ну да, давай.
Рэй начал, а я добавил, стуча по бокам своего малого барабана. Джим Манцзарек присоединился к нам со своей фанк-гармошкой. Моррисон после долгого ожидания наконец начал петь первый куплет. Он был очень неуверен, не смотрел никому в глаза; стараясь звучать необычно, выдавал какой-то угрюмый саунд. Я не мог оторвать от него взгляд. Его самосознание засасывало меня. Рик играл на гитаре очень мягкий ритм, а Рэй нес отличный энергичный заряд своей клавиатуры. Потом мы сыграли пару песен Джимми Рида, и настроение Моррисона поднялось. Я дал согласие на следующие репетиции, поскольку мне понравилось музицирование. Ясно, что они нуждались во мне, и я подумал: а почему бы и не поэксплуатировать этот шанс, хоть недолго?
Следующие несколько репетиций прошли в том же ключе, но я все больше и больше заинтересовывался исходным материалом. Мы вместе накручивали аранжировки, и я чувствовал себя среди родственных душ, особенно с Рэем. Рэй вспоминает: «Мы вновь и вновь слушали, как Джим монотонно напевает слова, и наиболее подходящий им саунд медленно прорисовывался. Мы все были родственные души – «кислотники», искавшие иной способ «торчания». Мы знали, что, продолжая потреблять наркотики, выгорим дотла, поэтому-то и искали кайфа в музыке!»
К тому же Моррисон был загадочным, в это-то я въехал.