Лос-Анджелес, 1965
Июньским утром вторника я поспешал по подъездной дорожке к рэевскому гаражу в Океанском Парке, где остановился Джим. На верхней площадке я задержался и глянул на пальмы и Викторианские крыши Венеции.
Мамочка и папочка перестали вносить арендную плату за мою берлогу в Топанге, после того, как я завалил большинство экзаменов, так что вновь пришлось вернуться в родные стены. Большую часть дня я держал закрытыми коричневые ставни своей прежней спальни, на полу которой вспененная резина дюймовой толщины имитировала Восточные ковры. На столе у меня был иконостас с изображениями Махариши, Парамахансы Йогананды – автора «Автобиографии йога» и Кришны. Свечи горели непрерывно. Через заднюю дверь я шнырял туда-сюда в любое время суток. Когда ко мне стучался голод, я совершал набеги на холодильник или претерпевал нехорошие звуковые колебания за обеденным столом. У меня был тайный мир, а домашняя рутина моих родителей казалась приземленной по сравнению с тем, что я увидел в Топанга каньоне.
И почему же мне теперь не выпорхнуть из-под родительского крыла в местечко, как у Рэя? Вествуд неубедителен. Подкрадываться к Мормонскому Храму во время своих полуночных медитативных прогулок – единственная крутая вещь, которая мне оставалась. А вот если бы я жил в Венеции, я мог бы слоняться с Джимом. Он зачаровывает; у него на все есть вопрос. Черт, рэевское местечко стоит всего 75 долларов в месяц, а это – две комнаты в Викторианском стиле с видом на океан.
Венеция, чувак… Это не для сёрферов. Тут битники тусуются с художниками и музыкантами. Клево!
— Послушай-ка вот это,- впустив меня, сказал Джим. Его волосы были еще влажны после душа, и он, проводя меня внутрь, нарочито пропускал их сквозь пальцы. Львиная грива падала на свое законное место.
— Как тебе удается такая прича? — спросил я, когда он поспешно включил стерео.
— Мой их и не расчесывай, — ответил Джим, поставив рэевский альбом Джона Ли Хукера. Он выглядел уже почти как рок-звезда. Мы не виделись несколько недель, и перемены были налицо. Может, он рисовался?
Блюз заполонил комнату. Джим подошел к окну и открыл его. Нас затопило солнце. Мы оба восхитились видом на океан.
— Поставь-ка «Ползущего Змея-Короля»,- потребовал я. — Он такой клевый, мне нравится. Думаю, на втором или третьем нашем альбоме мы обязательно его запишем. После того, как намесим массу оригинального материала. Конечно, сперва надо завести
дела с компанией звукозаписи.
Мое предчувствие будущего хлестало через край. Эти люди – Рэй, его подружка Дороти; Джим и их друзья по кино-школе – были независимыми, креативными студентами, и мне хотелось быть среди них своим. Пару недель назад мы все сходили в УКЛА посмотреть «Призрачную Индию» Луи Малля, и Рэй с Джимом обсуждали «новую французскую волну» в кинематографе.
— Тебе надо посмотреть «400 ударов», Джон,- подкалывал Рэй. Я знал, что это фильм французского режиссера Трюффо, и название заводило меня. Я думал, что оно означает «400 фелляций».
Оглядев рэевские апартаменты, я уловил студенческую суетность и Восточный стиль. Книги, кино-журналы, восточные коврики, индийские покрывала, эротические фотографии. В этой комнате открывался целый мир.
Мне было 20, и все еще было возможно.
— Так и будет,- заявил Джим с холодной самоуверенностью. — Ты только послушай его трубы, чувак. — Его голос почти благоговел. А, учитывая южное происхождение Джима, это было объяснимо. Он был одержим звучанием темнокожих блюз-сингеров. Острая боль, источаемая их голосами, казалось, вибрировала в нем. Он сосредоточенно вслушивался, затерявшись в собственном мире.
После нескольких вещей Джим предложил сходить к Оливии перекусить.
Я вскочил на ноги. И пустил слюни от одной мысли о южной домашней кухне. Картофельное пюре с подливкой. «Окей, но мы не должны там и обедать тоже!» — дразнил я, потирая живот.
— Знаю, знаю. Несколько блюд подряд и ты – долой с катушек. Но это напоминает мне флоридскую домашнюю кухню!
— И это дешево! — воскликнул я.
Джим покривился своей медленной ухмылкой, которую вам предстояло терпеть всю оставшуюся жизнь.
%
Заведение Оливии. Маленький ресторан негритянской кухни на углу Океанского Парка и Главной улицы. Придорожная забегаловка обычная для Билокси, штат Миссисипи. Как всегда, забитая до отказа. Ресторанчик, увековеченный Джимом, как «Душевная Кухня», был полон кино-студентов УКЛА. Он выглядел, как Амтраковский (Amtrak — одна из крупнейших амер.фирм по авто- и ж/д-перевозкам – прим.перевод.) вагон-ресторан, севший на мель на пляже.
Молодая девица с большими карими глазами и длинными черными волосами забрела внутрь.
— Эй, Джим, там эта певичка – Линда Ронстадт, которая живет на Харт-стрит.
— Ну. И как зовется ее группа?
— «Каменные Пони».
— Я не люблю фолк, но она пикантна.- Он дважды взглянул на нее оценивающе.
Появилась еда, и мы бросились заглатывать ее, продолжая обсуждать местную музыкальную сцену ртами, набитыми жареной курицей. Пока Джим рассуждал, мой взгляд метался по закусочной. Его было плохо слышно на фоне студентов и местных авторитетов.
Часа через полтора Оливия проревела: «Ланч закончен!» На ней был традиционный ситцевый фартук поверх длинной юбки, и она прихрамывала на правую ногу. Голос звучал тепло, но эта большая черная женщина, чье имя ассоциировалось с соулом, никогда не впускала после закрытия ни одного крутика и всегда старалась вытолкать вон каждого присутствующего. И ей было наплевать на дополнительную плату. Хотя она обожала готовить для народа.
Ее ресторан, может быть, давно закрылся, но легенда живет в словах Джима:
Часы говорят: «Пора закрываться».
Я знаю: мне пора собираться,
А так бы хотелось здесь остаться
на всю ночь…
Мне на кухне душевной поспать позволь,
Возле нежной печки снять разума боль.
Выгонишь — я побреду, спотыкаясь,
По рощам неоновым, вон из рая.
— А давай-ка сегодня сходим в «Кафе Западной Венеции»,- предложил Моррисон, когда мы встали, чтобы уйти. Он напоследок присосался к своему коктейлю «Карт-Бланш», а я уставился в окно на проходящих девиц.
— Конечно,- согласился я, увлеченный зрелищем. — Никогда там не был. — И, когда девушки скрылись, я продолжил: — А поэты у них там все еще водятся?
— Не знаю, но мы сможем проверить.
%
В начале того июля я возил Джима по Венеции на своей Поющей Газели – европейской машине, выменянной на Форд. Газель выглядела в точности как Хиллмэн Минкс, но жрала гораздо меньше бензина. При цене в 35 центов за галлон я мог за доллар объехать весь город. Отец отправился со мной на эту сделку, поскольку я никогда не водил машину с переключателем скоростей, расположенным не на руле. После того как
мы вдоволь надергались туда-сюда, отец вновь предложил себя в качестве водителя.
Еще 29 долларов я отхаркнул Эрлу Шейбу за покраску и выбрал черный цвет исключительно под влиянием песни Роллингов «Покрась ее в черный». Покраска была столь небрежной, что забрызгали даже шины, но мне нравилось это анти-бликовое сияние.
У Джима не было машины, зато были интересные друзья. На год или два старше, так что я взирал на них снизу вверх. Мы поехали к дому Феликса Венэйбла на Каналы – эту сентиментальную, наполненную ковыляющими утками версию Итальянской Венеции, — чья пора расцвета пришлась на двадцатые годы. А утки и сегодня там. Феликс смотрелся умудренным сёрфером, который слишком много времени провел в Мексике, впрочем, его дружелюбие было настоящим, он любил вечеринки, а жившая с ним женщина просто завела меня. Она была старше – приятное лицо, отличная фигура.
Спустя несколько часов мы нанесли визит Дэнису Джэйкобзу, еще одному студенту кино-факультета. Дэнис жил в мансарде дома на Брукс-стрит в полу-квартале от океана. Он любил порассуждать о Фридрихе Ницше, немецком философе. Пока Джим и Дэнис беседовали, я подцепил одну из книжек Ницше – «Рождение трагедии» — и прочел пару параграфов. И не смог постичь, по какой причине кто-нибудь захочет читать целую книгу этой тарабарщины. Дэнис казался фанатиком, но его интерес к жизни был заразителен.
Внешне Джим выглядел как относительно рядовой студент. Он был преисполнен агрессивности к жизни и женщинам. А также хотел изучить касающееся разъездной жизни ансамбля и звукозаписи.
После нескольких часов, на протяжении которых он непрерывно затягивался травкой и философствовал, всплывала, наконец, «другая сторона». Порой меня это пугало. Я спрашивал себя: «Черт побери, как далеко зайдет этот парень?» Моррисон знал о жизни кое-что такое, чего я не знал. Его любопытство было ненасытным, а жажда чтения неутолима. Я не знал и половины вещей, на которые он ссылался, что ничуть не умаляло его страстности.
— Джон, а ты когда-нибудь задумывался всерьез над тем, что там – на другой стороне? — вопрошал он меня со странным блеском в глазах.
— А что именно ты подразумеваешь под «другой стороной»?
— Ну, знаешь… бездну, хаос.
— Конечно, я думал об этом, но стараюсь не заморочиваться. — И я робко посмеивался, стараясь разрядить обстановку.
После чего он опять ударялся в сумеречный монолог, цитируя таких поэтов как Рембо и Блейк.
— Путь невоздержанности ведет ко дворцу мудрости,- вновь и вновь отдавался
эхом его голос.
Встретив Джима, моя невинность погибла.
К счастью, уравнивающим фактором была музыка. Я бы сказал, он любовался моими музыкальными способностями, а я – его интеллектом.
— А что ты имел в виду вчера, когда сказал, что гитарист играл на воле?- спросил меня однажды Джим, когда мы ехали в Голливуд.
— Да, он зашел так далеко, что перестал разбираться в структуре аккорда. Другими словами, по-настоящему заблудился. Ты хочешь выбраться в действительно свободное звучание, но не так же далеко, чтобы не знать, как играть дальше. Ты можешь поплясать на самом краю. Как Колтрэйн или Майлз. У них-то есть право на этот выход, они его оплатили, сделав множество прекрасных мэйнстримовских записей. — Джим изобразил понимание. И, когда я распространялся о музыке Колтрэйна, как потоке сознания из звуковых полотнищ, Джим слушал внимательно и делал литературные соотнесения.
— Ну да, правильно. Как Рембо и «расстройство чувств»! Эй, а не взял бы ты меня сегодня в «Путешествие»? Предполагается, что туда закатится сам Аллен Гинзберг.
— Хорошо. А ты знаешь… если допустить смешение джаза и поэзии… Думаю, это мы и получимся!
— Да, хочешь, заложимся? — подхватился Джим.
— Что?
Джим вытащил из кармана четвертак, подбросил его, и поймал ртом.
— Ты что, проглотил его?
— Ага.
— Да ты с ума сошел.
— Ага. Угу.