Автор: Валерий Каратеев

— Пускай обдумает читатель наш, что дал бы он… за то, чтоб облако не таяло вовек, лист продолжал дрожать, а тени замерли на смене; за право взбить прерывистую пену, что замирает на поверхности реки, рябь, ту, что не покинет гладь озерных вод; и унеситесь с ним не в тьму иль меркнущий закат, но лишь к подделке, что не выглядит подделкой,- а идеальным, истинным природы проявленьем. Или, скорее, дайте рассмотреть ему иное, что по воздействию окажется никак не меньше, чем способность перенесть его в любой момент, в любую сцену – дар, допустимый лишь для духа; предположите также, что подвластна этой магии не только явь, и прошлое, что можно, кажется, телесным стать, смешавшись с прахом тленным, и созерцать деяния людей в веках ушедших…узреть экспрессию, немедленные жесты, остаться в эпицентре славных дел, в бессмертии стремлений злободневных.

Джон Рёскин, Современные живописцы

.

КАТИТ, БОБ?

.

— Так это и есть вагон-ресторан?- спрашивает Дженис, врываясь туда, как взрывная волна, и каждый моментально ловит себя на непроизвольном следовании ритму воображаемого поезда.

В «Холле для слётов» Йоркского отеля Калгари, провинция Альберта, сотня музыкантов и их друзей старается припомнить подробности прошедшего пятидневного турне из Торонто в Калгари. И с тщанием разместить всю кучу событий в промежутке от 29 июня до 3 июля. Способ транспортировки: поезд. Список участников: «Буги по полной натуге», «Благодарный мертвец», «Делани и Бонни и Друзья», Бадди Гай и его ансамбль, Иан и Сильвия и «Великая Рябая Птица», Эрик Андерсен, Том Раш, Джеймз и «Хорошие Братья», «Новые всадники Пурпурного Волхва», Роберт Шарльбуа и Рик Дэнко. Все они бесцельно слоняются, как на ежегодном празднике в каком-нибудь чешском фильме, стараясь оживить в этом казенном квадратном зале бессмысленное безвременье езды. Мираж приходит и уходит, пока группы людей кучкуются возле заваленных сэндвичами столиков.

— Нам до Калгари осталось всего ничего,- говорит Сэм Катлер, плавно двигаясь на борту воображаемого локомотива.- А там нас ждет нехватка женщин, вот, так-то,- добавляет он, вдруг выпустив на волю холостяцкое отчаяние.

Во время всего путешествия Дженис председательствует; ее вакхическая Красная Шапочка и сумка полная текилы и лимонов пошатываясь, кочуют из вагона в вагон, как некая тропическая птица со струящимся опереньем, не обращающая внимание на то, что восход солнца стремится прервать нашу пирушку.

В своих беседах Дженис гипнотична. Она в курсе проделок времени и весьма напориста в своем желании бросить им вызов. По ней так все это — одна-единственная вечеринка, и где бы дело ни происходило, она продолжается. Инструменты времени скрежещут и ломаются, как только Дженис откупоривает очередную бутылку текилы с ее символическим орлом, («Для тех, кто понимает, у него есть крылья»). Она знает, что главная сила алкоголя — в способности упразднять время с его ябедливой памятью. Дженис духовный покровитель этого вечера, будто поезд, не принимая условий взрослой жизни (которые всегда влекут за собой некое подчинение скучному террору Времени), идет из детства в детство.

Ее выговор всегда был чуть ребяческим, чтобы одурачить духов времени и открыть затерянное Царство Наслаждений, не только для себя, но и любого, кто отважится на совместный заплыв в ее опрокидывающейся стеклянной лодчонке.

Перья, колокольчики, босоножки, часто выглядевшие подозрительно взрослыми на ее ногах, надетыми ребенком для примерки. Даже то, как она шаркала своими шпильками, создавало полный эффект «игры в костюмы». Так было и в тот вечер, когда все мы, убаюканные ритмом поезда, под влиянием спирта, песен и шаткого равновесия, которым великолепно командовала Дженис, на несколько мгновений вернулись в прошлое.

.

На утро после грандиозной Гулянки на Миллион Долларов, имевшей место предыдущим вечером в поезде, Джерри Гарсия выбрался на свет божий синим, как мундир констебля, стоная в пародийной похмельной амнезии: «Обещаю больше никогда не пить, Ваша Честь. Что у меня с головой? Я нуждаюсь в лоботомии».

— Я таки опоила «Мертвеца»,- вспоминает Дженис. Но даже она не в силах полностью воскресить присутствие поезда, и вечеринка разъезжается по маленьким унылым группкам. Череда песен затевается вновь, и Дженис подобна дерзкому кормчему, балансирующему на кренящемся полу комнаты, тогда как мы оберегаем себя от коварных скал и рифов настоящего. На припевы мы наваливаемся внахлест гигантским приливом голосов, гребцами духа, плавно скользящими в прошлое.

Дженис прерывает свое жонглирование временем. Ее внезапно подхватывает поток мрачных предчувствий. Кто-то мешает этому утлому кораблику памяти плыть по бурным морям вечера. «Хочу знать, о чем эти парни болтают»,- говорит она, бросая нам с Джонатаном Коттом вызов через переполненную народом комнату.- «Эй, послушайте, что это там болтает Роллинг Стоун сам себе?»- спрашивает она, атакуя нас под общим именем собственным. В этот момент мы как раз разговаривали о канадском баре сластей под названием «Сладкая Мари».

— Видишь ли, Дженис, мы только что подумали, что, может, Дилан написал эту, ну, ты знаешь, песню «Где ты в этот вечер, Сладкая Мари?» Так, может, он написал ее про этот бар,- говорю я, осторожно придерживая конфетную обертку.- Вот, об этом вы и говорили, правда? И это все? Могли бы, в конце концов, поговорить и обо мне, долбо@бы…

И, будто преодолевая безнадегу настоящего реверса порядка вещей, Дженис завывает скорбную песнь Мерл Хэггэрд «Меня бутылка подвела». В углу Рик Дэнко с басистом Бадди Гая распевают какие-то песни «Чудес», и, по мере того, как ноты разливаются по полупустому месту, очерченному, будто в школе танцев, рядами кресел, участники этого необычайного приключения пускаются наутек, осознавая, что «приостановленные» моменты минули навсегда.

Меня бутылка подвела,

Позволив убеждениям твоим смениться.

Тебе довериться одной готов был я решиться,

Но вот, бутылка подвела,

Меня бутылка подвела.

Мерл  Хэггэрд, «Меня бутылка подвела»

.

.

НАПЛЫВЫ МЫСЛЕЙ

.

О-о-ох, мура… я попросту мечтал мечты

О-о-хо-хох, мура… я просто так мечтал мечты

Вокруг весь мир как будто мой,

Но все не так, как мнится нам с тобой…

Меньшой Брат Монтгомери, «Блюз озерного побережья»

.

Время как бы меняет формы известных нам вещей и событий, объединяя их в небольшие кластеры звездчатых воспоминаний, обращающихся вокруг неподвижного центра. Грезы с ленивой прецессией вращаются возле вполне определенных воспоминаний, которые исключительно из соображений удобства размещены нами по специальным местам. На расстоянии огромном, будто разглядываешь бесконечную рельсовую нить, пространства, где формируются первоначальные воспоминания, начинают походить одно на другое, и должны быть воплощены в новую грезу.

Я еще могу весьма отчетливо воскресить в памяти поезд во всей его длине, словно то была его точная реплика. В каждый данный момент я могу глянуть в окна, напоминающие маленькие окошки заводных поездов, и проверить тщательно сохраненный памятью интерьер – крошечные лампы, чуть кривовато наклеенные на вощеных столиках с углублениями для миниатюрных тарелок, чашек и блюдец, ножей, вилок и ложек.

А сейчас я заглядываю в окно вагона-ресторана. Дженис и Рик Дэнко слушают Эрика Андерсена, покуда, подобно полю для игры в гольф с двумя миллионами лунок по обеим сторонам раскидываются прерии Саскачевана.

Я был в мечтах тогда, но разом побледнел

Ведь смерть была близка, вой темноты суров

Я плавал-то тогда без парусов.

Подчас мы выглядели так любовно,

Как дети на заре времен

А я… я просто памятью клеймён.

Эрик Андерсен, «Мечтая о Рембо»

.

Поля снаружи представляют собой платформу овощных галлюцинаций. Стелющиеся деревья перекручены господствующими ветрами.

— Сижу, гляжу, зевая, на крышу этого сарая,- говорит кто-то, когда мы минуем безукоризненную красно-белую ферму. Ее чердачное окно с изумлением глядит нам вслед, как иллюстрация из детской книжки. Или это уже пилюльки подействовали?

— Пить следует, только глядя в окно,- говорит Эрик о смещенном чувстве времени и пространства, которое заражает каждого, подобно каникулам, мечтам, воспоминаниям, утопиям и песням.

.

.

ПО НАПРАВЛЕНИЮ К СКАЛИСТЫМ ГОРАМ

.

	Путешествие на поезде было не мечтой, а абсолютной реальностью. Я до сих пор в поезде. Просто нажимаю выключатель, и вентилятор начинает крутиться, и поезд по-прежнему стучит колесами.
	Свиноферма

.

Поезд из Торонто дожидался нас на сортировочной станции — симпатичный современный состав из 12 вагонов, на багажном из которых трехметровыми оранжево-черными буквами было нарисовано: «Фестивальный Экспресс».

А поскольку приостановить его движение вперед так соблазнительно (вот вам неопровержимое подтверждение – мэр Калгари подобно гаммельнскому Крысолову объявляет промоутеру фестивала Кену Уокеру: «Пусть в Калгари вход детям будет бесплатным!»), то особое удовольствие состоит в том, чтобы проследить начало с самого начала, позволив поезду старательно пыхтеть на выезде из Торонто со всем своим пока что не сформулированным содержимым, состоящим из людей и событий.

— Это же прирожденный скороход, данный паровоз вам не чайник, а просто пуля,- доверительно сообщает нам старый кондуктор, пока мы с опаской заползаем в вагоны как бродяжки на проходящий товарняк.

Перед тем, как покинуть тускло освещенную ранним утром понедельника станцию, нас просят подписать документ, который, в частности, говорит о том, что мы «будем уберегать Фестивальный Экспресс от любых ущербов и опасностей, могущих произойти сами по себе» и немедленно извещать световыми сигналами о нападении враждебных банд индейцев сиу и сиксика или стадах бизонов, столпившихся на путях.

Глядя на компанию ковбоев, грузящихся в поезд, можно и вправду вообразить, что все мы отбываем в какое-то рискованное путешествие к Великому Водоразделу: «Благодарные мертвецы» в своих сапогах для родео, богато оснащены сыромятными ремнями, ножами в ножнах и задиристыми рубашками из денверского «Вестернского Магазина» Миллера; Джэймз и «Хорошие Братья» в нарядах от Рэнглер; «Всадники Пурпурного Волхва» разукрашены безошибочными вензелями прирожденных скотоводов.

Иллюзия того, что Великая Железная Лошадь пустилась на Запад по ничейной территории, разрушается поверхностями поездного интерьера, покрытыми нержавейкой и финифтью, да и поэтичными названиями спальных вагонов — Вальпараисо, Славный День, Этуаль. Новички осматривают свои крошечные спальные апартаменты: «Слышь, у меня в тюрьме камера была попросторнее»,- доносятся раскаты голоска Марин Каунти.

Маленькие коробкоподобные комнатушки с опрятными синими занавесками тянутся вдоль спального вагона, как в ультрасовременном опиумном притоне. Каждое купе размером 3 на 6 футов представляет собою технологическое чудо. Сонм инструментов и приспособлений исступленно втиснут в это крошечное пространство: большой синий диван, кровать, туалет, раковина, откидывающееся сиденье, кулер с бумажными стаканчиками, бессточная раковина, которая будучи в свернутом состоянии сверхъестественным способом освобождается от использованной воды, гардероб, кондиционер, вентилятор, буфет и кластеры металлических наростов – пепельницы, крючки, ручки, зажимы и задвижки.

Все это скопище оживлено гигантским окном, которое охватывает всю ширь купе подобно экрану для 8-миллиметрового киноаппарата, регистрирующего расположившиеся снаружи деревья, озера и реки со скоростью 24 кадра в секунду. По существу эти отсеки – камеры для сна и медитации, где музыканты проводят часы покоя (между муз-оргиями в салонах), пишут песни, упражняются, болтают, торчат. Компактное пространство потворствует мечтательности, однако его замкнутость выталкивает вас в салоны и бары поучаствовать в общественной жизни поезда.

Хитроумие дизайна комнаток – тоже источник бесконечных ситуаций в чаплинском стиле: тела снуют в купе и наружу, сталкиваясь, отключаясь, высыпая толпой различных взглядов и степеней одетости. Фарсовые входы-выходы в духе братьев Маркс (известные комики начала 20 века – прим.перевод.) ранним утром воспроизводятся в лицах в отчаянной попытке борьбы со сном обкуренных, пьяных, ушибленных оккупантов.

Отход ко сну означает вышагивание в коридор, поскольку кровать, будучи в откинутом положении, занимает все купе. Однако, если Вы улеглись-таки, пользование раковиной или сортиром включает в себя очередной выход в коридор, подъем кровати, наслаждение общения с унитазом, вторичный выход в коридор и новое опускание кровати. БОльшая часть пассажиров, находясь в неадекватном состоянии, моментально забывает цель своих действий, и беспомощно блуждает по коридору. По мере того, как Пьяный Поезд, пошатываясь, движется дальше, этот механический ритуал добирается до новых высших уровней вдохновенного фарса. Как-то утром, примерно на третий день, появляется Дженис и триумфально объявляет о том, что она «открыла» умывальник, находясь в поисках, куда бы повесить свои одежки.

В первый вечер на борту пассажиры знакомятся в вагоне-ресторане, где на буфете горой навалены треугольные сэндвичи. Царствует атмосфера осмотрительности, почти угрюмого затишья. Делани и Бонни играют в покер на восьмиугольные канадские десятицентовики, Стив Найт – органист «Горы» — горюет по поводу того, что забыл свою Монопольку (популярнейшая в США настольная игра – прим.перевод.). «Через тридцать шесть часов мы тут все с ума посходим»,- говорит кто-то. Первые неуклюжие опыты общения напоминают ситуацию в летнем лагере, где все слоняются, ожидая, что произойдет. В душу каждого закрадывается легкая паника: пять дней быть привязанным к поезду, выйти некуда, делать нечего, кроме как пялиться на 130 других придурков. Лучше уж завалиться в любую Холидэй Инн (сеть дешевых гостиниц – прим.перевод.).

Кое-кто начинает дрейфовать в сторону первого салона. Лесли Уэст и Феликс Паппаларди вытаскивают гитары. Гороподобный Уэст играется со своим крошечным древним Лес-Пол Гибсоном (один из наиболее известных в мире типов электрогитар – прим.перевод.), словно это стебелек травы, лениво нащипывая бутылочногорлышковый  миссиссипский блюз, а «Горный» барабанщик Корки Лэйн напевает: «Пусть дождит, пусть поливает, пусть дождит еще и еще, пусть тоску навевает от глубокой и мощной реки». Джерри Гарсия, Делани и его басист Кенни Грэдни подсоединяются. После того, как стая гитар зачинает резонирующее мурлыканье, становится очевидным, что ожидает нас в течение следующей недели.

С раннего утра понедельника вплоть до конечной высадки в Калгари пять дней спустя музыка прервалась лишь однажды – когда все вышли в Виннипеге для выступления на фестивальной сцене. Рузвельт — барабанщик Бадди Гая – безупречный в своем крикливом костюмчике из змеиной кожи, играет два дня напролет; выйти из строя, подняться, перехватить завтрак и вернуться в салон все к тому же разухабистому составу, это – в порядке вещей. Фестивальный Экспресс по сути,- восстановление куска блюзовой мифологии, передвижная студия, где такие скитальцы, как Худышка Шмель и Ломаный Грош из Тампы с губной гармошкой и допотопными гитарами вскакивали на подножку «Иллинойского Центрового» в Новом Орлеане или «М и О» в Мобиле чтобы закатиться в Мемфис, Сент-Луис и Чикаго. На поездах с такими названиями как «Панамский Литерный», «Летящий Ворон», «Полуночный Специальный», «Зеленые Алмазы» и «Рок-Айлэндский Курс» исполнители инкорпорировали ритмичное клацанье колес поезда и его настойчивые «гудки» в медлительные миссиссипские гармонии:

«Летящий Ворон» Порт-Артур оставил в свой черед,

Чтоб в Шривпорте сменить бригаду,

Набрать водички в Тексаркане и канать вперед.

Да, парни, нет с ним никакого сладу.

Гудок у «Ворона» звучит так грустно, одиноко.

Он мою милую увез, Бог весть, куда далеко.

Сэм Стиральная Доска, «Блюз «Летящего Ворона»

.

Соблазнитель, Ковчег и матерь (Микки Маус родился в поезде), глагол в мире городов, поезд звал других так же, как он дал сигнал Дженис покинуть Техас. Бетт Дэвис (Рут Элизабет Дэйвиз, знам.амер.актриса – прим.перевод.) в «По ту сторону леса» тоже слышала его тайный голос, манивший: «Пошли, Роза, пошли отсюда, Роза, пока не поздно». Казалось, поезд так и говорил: «В Чи-ка-го, в Чи-ка-го».

.

— Поезд, слышь, он, как гитара,- говорит Вилли Диксон.- Знаешь, когда глядишь на рельсы из последнего вагона… Ты видишь смыкающиеся шпалы подобные ладам на гитарном грифе. И, чем дальше от Дельты (регион между реками Язу и Миссисипи, известный своим хлопком и блюзовой музыкой – прим.перевод.), тем выше по грифу поднимается твоя партия. А в Чикаго, детка, ты уже воешь по-настоящему!

.

Голубые неоновые фонари стынут на сортировочной станции, а «Всадники Пурпурного Волхва» (Мармедюк, Дэйв Нельсон и Дэйв Торберт, которые составляют часть из путешествующей семьи «Мертвеца» в 20 душ) распаковывают свои Гибсоны, и блюз уступает путь кантри: Хэнк Вильямз, Мерл Хэггард, Крис Кристофферсон.

Постепенно людей клонит в сон, и они сматывают удочки. На следующее утро мы просыпаемся среди лесов северного Онтарио: бесконечные озера и речки перемежаются уймой березнячков. Маргаритки, триллиумы и лютики с обеих сторон окаймляют рельсовый путь. Гигантские медно-рыжие валуны, кажется, вот-вот сплющат поезд, лишь только он попытается протиснуться между ними. Грани скал, плоские как зеркала, отражают резкий северный свет, который обрамляет каждый камушек, каждый лист, каждое дерево. Водовороты и воронки кружатся вокруг полузатопленных белых стволов и островков, отмывая их гальку до чистейшей белизны. Тут столько озер, что, кажется, их не вместит ни одна карта, а березняки и ельники столь обильны, что их образы просто насилуют взор.

Салонная джэм-сешн по-прежнему в разгаре. Она объединяет тех музыкантов, что играли ночь напролет (Дженис, словно ребенка, прижимает к своей груди бутылку), и тех, кто только что продрал шары. Образы изнутри и снаружи все множатся. Окна по обеим сторонам всего вагона создают иллюзию, будто ты заглядываешь в гигантский стереоскоп, в котором посредством особого трюка с пространством и светом музыканты оказываются подвешенными над ландшафтом, состоящим по обыкновению из воды, деревьев, животных и облаков.

.

.

ЗАСТЕНЧИВЫЙ ИСТОЧНИК ИППОКРЕНЫ

.

Слова, кем-то сказанные однажды, это — «дом на полпути» (учреждение для реабилитации отбывших наказание заключённых, вылечившихся наркоманов, алкоголиков, психических больных – прим.перевод.) к утраченным событиям, и в этой грезе наяву янки проводит свое интервью с греющемся на солнышке поездом, напоминающим членистое доисторическое животное, ненароком обнаруженное на отмелях канадских озер.

Обязанный взять интервью: Ну, и как тебе эта поездочка?

Поезд: Великолепна, парень. Музыка внутри меня реально поднимает настроение. Особое ощущение, знаешь ли, ритм-н-блюз в кишках, кантри в грудях… Прогоняют напрочь то ощущение пустоты, что порой накатывает на меня в обычной поездке.

Об-ый: А ты отслеживаешь перемещения Дженис? Прости за каламбур. (keep away – прогонять; keep track — отслеживать прим.перевод.)

Поезд: Иона пребывал во чреве кита, а в моем – Дженис. Грандиозная леди. Как выразился Эрик Андерсен: «Я отдал бы ей свою последнюю затяжку». Она знает, как выжить в этом мире. Подниматься пораньше и двигать вовсю. Типа, как я. А меня это заводит. Не то, что моих братишек-паровичков. Так я чухаю себе, и всего делов-то. А вот, Дженис пьянит меня, как тот старый стишок:

А за глоточек южного тепла и правду

из ручейка застенчивого Иппокрены,

где бисерные пузырьки мерцающим рефреном

на глади водной множат жажду,

как в уголках помадою испачканного рта,

готов служить я аду…

Зачем мне пагубного леса красота?

.

Запичуженные в той нестабильной временнОй зоне, где властвует память, вспышки воспоминаний освещают события в такой восхитительной тесноте, будто это окна экспресса, мчащегося сквозь ночь. Каждое освещенное окно — лишь часть череды событий, автоматически заархивированная и поджидающая нас, подобно покерному Джокеру.

Да уж, вот вам и Дженис, мерцающим рефреном.

Об-ый: Нам бы разобраться с Вашими первоисточниками, что там на Вас влияло.

Поезд: Ну-у-у, это было, типа мечты Эйсы Уитни. Я не могу углубляться так уж далеко в прошлое, во все эти неясности и химеры, но нас ведет нечто реальное, как бы мечта Эйсы Уитни. Знаете, ведь прошел всего 101 год с того момента, как был забит Золотой Костыль на станции Перешеек, штат Юта, соединивший Тихоокеанское побережье с Центральной частью Северной Америки. Но я всегда ощущаю, что нынешний проезд по Канаде, это все равно, что тогдашний по Штатам. Толпы людей внутри меня, открывши окна, смотрят наружу и решаются двигаться-таки дальше. Да, вы только гляньте на этот розовато-лиловый и перламутровый закат впереди. Такие мечты не позабыть!

.

.

ТРУБА АРХАНГЕЛА ТРУБИТ, А ДЖЕНИС СПИТ

.

Колеса памяти предвзято возвращают нам прошлое, и поезд без колебания угождает нам, заставляя натянуть брюки, сшитые специально для того, чтобы небрежно вышагивать пополудни среди сонма разнообразных наименований. Эти маленькие городишки, через которые мы проезжаем, некоторые не более кучки жалких хибарок, вызывают магию непознанных мест. Ностальгические трансплантаты из пригородов Лондона – Ислингтон, Тоттенхем, Бейсуотер, Бетнал; места, что застолбил французский охотник – Фоли, Лайнун, Жировиль, Ла Брокери; ирокезские названия – Кава, Коукэш, Унака, Миннипука, Паква, Пенекуани; и совершенно безумные наименования, что остаются позади, как нескончаемый стих – Офир, Змеиный Вздох, Десятичный, Летопись, Пустяки.

Дженис у себя в купе читает очередную главу своего метемпсихоза. Книга «Взгляни на дом свой, ангел» испачканными дурманным ядом губами (Труба Архангела) нашептывает ей, что Зельда в безумии своем любила писать картины, пренебрегая гораздо более реальными розами и фиалками принадлежавшего ей сада в Монтгомери.

И будут там те, что подобно старушке на алабамском портике, удивляются: «И где она была, что не могла вернуться? Бродила где? Ну, где же?»

.

Музицирование в соседнем вагоне сползает к более ритмичному блюзу со стишками Бонни и Бадди Гая: «По-прежнему в мою стучится дверь, хоть я не нужен ей теперь…» «Забудь об этом, пусть минуют нас напасти…» Подсоединяются трубы из банды Делани, и Э.С.Рид (брат Джимми) из ансамбля Бадди выдувает из своего сакса жирный детройтский музон. Ритм колес заразителен, и со временем, где-то после полудня, мы уже пыхтим в размере ни-шатко-ни-валкого буги-вуги.

В Капреоле «кошкина люлька» из телефонных проводов неподвижно застыла над рельсами, крытые щепой домишки, что с помощью креозота маскируются под кирпичные, крадутся к станции, и, пока мы скользим меж графитовых цистерн Канадских Национальных Железных Дорог (КНЖД), музыка со скрипом перетирается в скорбный шаффл новоорлеанского похоронного оркестра.

Тут наша первая остановка с тех пор, как мы покинули Торонто. Сэм Катлер с трудом спускается с гравийной насыпи на грязный тракт, что является главной улицей Капреола. Он проходит вдоль прицепленного к поезду вагона со льдом, пробует лед, используемый для охлаждения купе, и направляется в город.

Во всем Капреоле открыто лишь два магазина: продуктовый и «Восточный универсально-разнообразный магазин», управляемый китайской семьей, торгующей Горной Росой (безалкогольн.газированн.напиток с фрукт.и вкусовыми добавками произв-ва компании «Пепси-кола». Выпускается с 1948 – прим.перевод.)

Сэм выходит оттуда с мерцающим всеми цветами 8-долларовым кимоно и десятком упаковок сладостей от Смартиз. В стороне от станции среди песков раскинулось озеро – пристанище бобров и паутов, перегороженное вереницей сплоченных пиломатериалов. Саксофонист и трубач из команды Бонни и Делани составляют на бережку одинокий диксиленд-дуэт, пока все мы остальные скачем по камушкам. Шестеро девчат-подростков у поезда высматривают Дженис, которая спит себе.

.

.

ПОЦЕЛУЙ ДЛЯ ПАЦАНОВ ИЗ МАНИТОБЫ

.

Чем дальше на запад вы продвигаетесь по прериям, тем чаще на этих монотонных пространствах попадаются скрюченные и шишковатые деревья, чей рост притормозили господствующие ветра. Между шпал пробивается трава.

Без достаточных оснований мы делаем остановку в Виннипеге и, покорный своеволию памяти, паровоз выдыхает облако пара и со скрипом тормозит.

Вокзал Виннипега расположен в низинной промзоне примерно в четырех милях от центра города. Кирпичные и бетонные здания – с фасадами прошедшей индустриальной революции – стоят на открытом заросшем сорняками пространстве, монструозная помпа 19-го века позади стены зеленого стекла, бетонная сигнальная будка, платформы и депо. «Добро пожаловать в Омаху!»- восклицает Сэм Катлер.

Джерри Гарсия расхаживает по рельсам, напевая кантри-блюзы. Не отставая ни на шаг, группа операторов упрашивает его сняться для разнообразия при дневном освещении, и запечатлевает несколько солнечных моментов в жизни лидера «Мертвеца».

— Веришь или нет, но я помогал укладывать этот пролет, забивая костыли именно тут,- говорит Фрэнк Даквёс, публицист, освещающий поездку Фестивального Экспресса, живописуя прокладывание пути безвестными дорожниками как несение Истинного Креста.- Люди забыли, что вложено в эти рельсы. Они укладывали их во времена Великой Депрессии, за 75 центов в день гнули свои спины при 95-процентной влажности.

Даквёс изъясняется весьма лаконично, типа вежливого Билла Коуди (Вильям Фредерик Коуди, ассоциирующийся у американцев с образом Баффало Билла,- прим.перевод.), однако слова, воскрешающие обливающихся потом работяг, сводятся, по сути, к металлической нити, что связывает Новую Шотландию и Тихий Океан. Он выщипывает между шпал приземистое зеленое растеньице. «Знаешь, что это такое? Ягнячьи четвертинки. Быстро начнешь разбираться в сорняках, когда наголодаешься, как мы в 29-ом, 30-ом. Можно сделать вкуснейший салат, а растет он буквально повсюду. Они кормили нас им в качестве основного заменителя чернослива. А мы прозвали его КНЖД-земляникой.»

Идея Фестивального Экспресса – железнодорожного броска по Канаде – принадлежит именно Даквёсу. О железных дорогах он говорит с глубоким чувством.

— Сегодня почти все поезда сплошь товарные, и это прискорбно, поскольку то был очень элегантный, неспешный способ транспортировки. В самолете у тебя нет никакого восторга от путешествия. Будто тебя плюнули из трубочки, этакий стерильный, обесчеловеченный эксперимент. А ты только вообрази себе богатство и изобилие ощущений от путешествия в те дни. Видел ли ты когда-нибудь вагон Королевы Виктории, совершавшей государственный визит в Канаду? Кисточки и бархат, оббито и украшено хохолками, словно шкатулка для царских Пасхальных яиц.

Дженис этаким цветным пятном спускается из вагона; легкий ветерок играет с синими и красными вплетенными в волоса ленточками, едва касающимися ее лица. «С добрым утром, мальчики!»- говорит она, пересекая рельсы и направляясь к автобусу, что должен отвезти нас в город.

Местный хиппи предупреждает, что в Виннипеге отношение к таким, как мы, не слишком дружелюбное. «Сегодня они хоронят шефа полиции,- говорит он.- Какой-то малый, будучи в полном ступоре, пристрелил его вместе с парочкой других копов».

Дженис, Мармедюк и Эрик Андерсен отбывают в город, нацелившись на бар Крошечного Тима. Сегодня столетие Канады, и премьер-министр Пьер Трюдо находится в Виннипеге, чтобы закатить речь. Волосатики снуют по главной площади, ожидая его появления, и Дженис с Эриком предлагают всем незапланированный прикол в виде перехода городского фонтана вброд.

Стадион, где будет проходить Фестивальное шоу, находится неподалеку, посреди аллеи аттракционов с зазывалами, что заманивают публику патологическими курьезами: «Взгляните на ужас электрического стула»; «невероятный полуслон-полусвинья»; «тело старика, замороженного 2000 лет тому назад»; «злобные крысы, рвущие на части живого питона». Рядом с этим экзотическим скопищем причуд природы фестиваль смотрится утренником в воскресной школе.

Вдобавок ко всем проблемам Виннипега после полудня поднимается сильный ветер, швыряя в лица вихри пыли. Внезапный порыв буквально сносит со сцены ударную установку «Хороших Братьев». Ну, прямо как на Среднем Западе, где пыльные бури раздуваются до торнадо. В конце концерта маленький смерч натурально поднимает в воздух кучу бумажных стаканчиков. Такое впечатление, что нас всех может вот-вот унести в Страну Оз.

Дженис закрывает шоу, и ее сет оказывается отмечен особыми обстоятельствами. Посреди исполнения «Может быть» на сцену выпрыгивает дородный ковбой и, будто в сцене из старого фильма с участием Марлен Дитрих, просит подарить ему «поцелуй для пацанов из Манитобы». Дженис делает одолжение. Покидая подмостки, это сумасшедшее воплощение Манитобы жмет руки пропустившим его рабочим сцены. «За что же ты их-то благодаришь, голубчик?- спрашивает Дженис насмешливо жалобным голоском.- Они-то ничего такого тебе не сделали!»

.

.

У КАЖДОГО ДУРАКА СВОЯ РАДУГА

.

Теснясь в коридорах, ведущих к вагону-ресторану или салону, звуки музыки достают тебя, выцарапывая из любого купе, пока ленивый поезд вынюхивает себе путь через сосновые пустоши Саскачевана. Кларк оттачивает барабанные риффы, трубач выдувает всем известные шлягеры Чарли Паркера, Хендрикса и Росс, Бадди Гай со скрипачом-каджуном (франкоязычный житель штата Луизиана — прим.перевод.) смеются и играют, «Хорошие Братья» поют хором в этом старом стиле хиллбилли, Джерри Гарсия и Джон Кук (дорожный менеджер Дженис, а не певец кантри) гармонично обмениваются песенками. Дженис посасывает джин, и хохочет напропалую с друзьями в своем купе, тогда как в следующем чей-то кассетник за опущенными шторами выводит мелодии Флэтта и Скраггза (популярный с 1948 г.блюграсс-дуэт Лестера Флэтта и Эрла Скраггза – прим.перевод.), и все это перемешивается, музыка почти заглушает стук колес, да и гудки паровоза.

В вагоне-ресторане, который не намного шире коридора, маленькие группки людей крутятся на своих креслах, напоминающих поставки для яиц, позволяя вечеру струиться между ними. «А принеси-ка мне еще одну «отвертку», голубок»,- заказывает Дженис, напоминающая Матушку Гусыню, что председательствует на небольшом слете птичьего двора.

— Я надеялся, что в поезде не будет никаких опер,- говорит официант, отрываясь от своей книжки «Радужный шлейф».- Севший в Торонто парень сказал, что там было довольно шумно.

— Не об чем беспокоиться,- отвечает Дженис.- «Кто» (брит.рок-группа, написавшая тогда оперу «Томми» — прим.перевод.) в поездке не участвует.- Он ничего не понимает, но Дженис покатывается, как сумасшедшая, и до него постепенно доходит.

— «Кто-о-о-о»! Да этот поезд просто переполнен талантами,- говорит Дженис, опять смеясь над двойным смыслом (talent – клеевые чувихи – прим.перервод.) – Я, слышь, знала, что здесь будет настоящий разгул. Я, собственно, только ради этого сюда и рванула, сказав, что хочу туда, где будет знатная вечеринка. Я подхвачу тут Пневмонию Рока и Буги-вуги Грипп… Здорово!.

.

«Ну, ты даешь! И чем ты занята тут, институтка?

Священный дым тебе не шутка…»

.

Рик и Дженис завывают репертуар Ли Дорси (Рик импровизирует в любимом стиле «жалоба Додж-Сити»). После нескольких старых хитов, таких как «Я сберег вино, а розу позабросил», «Серебряные нити и золотые иглы» и «Цветок жимолости» Эрик выдает песню, которую голос Дженис подхватывает просто интуитивно: «Я без тебя страдал в тот вечер, помнишь, дорогая? Я без тебя страдал в тот вечер, помнишь, дорогая…»

.

— Мы уже в Калгари?- спрашивает Дженис, когда мы натыкаемся на предместья Саскатуна.

— Ого-го!- йодлем пропевает Джон Кук, находящийся в отличном вестерн-настроении,- ну, уж в следующем-то городишке мы кое-кого лишим девичества!

Все толпой высыпают из поезда и, оголодавшие по культурному мусору, осаждают  придорожную сувенирную лавку: сенсационные журнальчики, низкопробные книжонки в мягком переплете, слащавые эмблемки с бобрами и гризли, изображенными в сентиментальном стиле; открытки с конными полицейскими, вождями индейцев и лосем (приписка на обороте гласит: «Будучи обрамленной, эта превосходная голова сделает стену вашего клуба, офиса или комнаты отдыха просто отменной»).

Хозяева магазинчиков не могут поверит в свое счастье. Орда фриков расхватывает с полок весь мусор! Но для жителей ЭлЭя или округа Мэрин (на Северо-Западе шт.Калифорния – прим.перевод.) Саскатун столь же экзотичен, как и Дальняя Монголия.

Тем временем Джон Кук и координатор Фестивального Экспресса Дэйв Вильямс совершают набег на винный магазин. Они шваркают по стойке четырьмя сотнями долларов. «Дайте нам знать, когда они подойдут к концу»,- говорят они, будто парочка старателей, пришедших пропить свой участок.

«Участок» загружается на борт, и там учреждается «Народный Бар». В нем высится гигантский тотем в виде галлонной бутыли виски «Канадский Клуб», символизирующей Всеобщий Напиток, который ко времени окончания Гулянки На Миллион Долларов будет «подтверждать звание самого наикрепчайшего человека, в конце концов».

Вечеринка по нарастающей перемещается в салоны. Дженис замечает длинноволосого паренька, стоящего на перроне. «Поспеши, мужчина,- кричит она, гримасничая за стеклом, но он только улыбается и машет рукой поезду, покидающему станцию.

Пока мы оставляем город позади, собирается ансамбль, ритм немножко убыстряется. Колеса крутятся, как стальной метроном, отстукивая размер так же неустанно, как и Король Ритм – размер наших мыслей, невидимый абрис звучания, заражающего все подряд.

Щетки ударника лижут малый барабан, как бездыханная гончая, когда Джерри Гарсия, Дженис, Мармедюк и алко-хор взвывает битловскую «Я просто увидел лицо», растягивая это кантри вокруг нас, разделяя слова, как опытные попсюки. «Я па-адаю, да, я па-а-да-а-ю…» Добравшись до конца, они опять начинают все сначала.

— Это одна из тех бесконечных песен,- говорит Боб Уэйр.- Если б я мог вспомнить, как она началась, то, может, мы смогли бы найти и конец, или уж нам придется петь ее весь вечер.

Постепенно песенка иссякает, и каждый начинает исполнять джоновскую меланхоличную имитацию Дилана с таким пафосом, который, повинуясь собственной внутренней структуре, превращает ее в наилучшее сопровождение гулянки на пляже. Пока некоторые с пьяной сноровкой еще дожимают припев («Э-э-э-й! Тебе нужно спрятать свою лубов, куда подальше…»), Дженис обходит салон с нравоучительной лекцией в духе контрапункта из госпела: «Па-а-аа-слушай, голубок, не можешь ты нести свою любовь на улицу, нет, нет, нет, нее-е-е-е-е-е-ет. Тебе нужно положить ее в горшочек, голубок, и снести домой…»

Эффект всего этого прекрасен и экстатичен, несмотря на тот факт, что гармония уже совершенно распалась, а голоса скулят и подвывают в попытках взять верхние ноты.

Вся эта вечеринка выглядит и звучит так, будто бы на День Независимости житие Мерл Хэггард в Индепенденс-холле прошло в полном угаре: Кларк Пирсон в футболке с Микки Маусом требует официантку, Рузвельт одет в костюм прыгуна в бежево-красную полоску, стилизованный под комбинезон, Гэри – звезда кинокартины Уорхолла Мусор – единственно в отделанном бахромой зеленом замшевом жилете, как распустившийся зеленый перчик. Скрипач-каджун из группы Шарльбуа – Филипп Гуньон – в сером цилиндре. Длинное тощее лицо делает его похожим на Линкольна из Озарка.

— Эй, это там моя гитара, мужик?- спрашивает Дженис, сидя, скрестив ноги, на усилке в своем мамашином платьишке времен горячих тридцатых с разрезами на бедрах. Вся в бусах, разваливающихся пятидолларовых башмаках, со своими перьями, портсигаром и звездно-полосатым флагом, обмотанным вокруг шеи на манер шарфика, она смотрится персонифицированным национальным праздником, знаменитого демонстрацией фейерверка.

Кто-то протягивает Дженис ее «Колибри» Гибсон. «Я знаю только одну песню, голубки, но уж я ее спою, так спою»,- говорит она, с горем пополам начиная «Бобби МакГи», который больше не походит на расплывчатую кантри-песенку Кристофферсона, скорее, госпел-блюз, пока Джерри Гарсия подбирает приятные электро-гитарные ходы, что кружатся в танце вокруг похабного голоска Дженис. К припеву присоединяются все. «Бобби МакГи» стал национальным гимном Фестивального Экспресса и был спет во время поездки, должно быть, сотню раз – в барах, за кулисами, в купе поздней ночью, в холлах отелей и просто по пути следования. Казалось, он суммировал все, через что прошли все мы в этом путешествии:

.

«Взяв» квартирку в Батон-Руж, бросив кости на вокзал,

Полинявши, что твоя джинса,

Бобби дизель тормознул, дождь едва нас не застал,

Мы в Орлеан раздули паруса.

Я в бандане покопалась и нашла таки «иглу»,

Чуть ширнулась, Бобби пел свой блу-у-у.

Дворник был нам метроном,

В состоянии блажном

Пели мы с шофером-певуном.

А «свобода» — просто слово, когда нечего терять

Несвободен, значит, есть чего.

Так прекрасно, Боже мой, Бобби подпевать,

Кайфовать от голоса его…

Вот такие пироги у меня с моим Бобби МакГи.

Крис Кристофферсон и Фред Фостер,

«Бобби МакГи»

.

Скрипач-каджун со своей хромированной скрипочкой пытается солировать, но не попадает в тональность. «Играй уж, мамо@б. А я тебя поддержу»,- говорит ему Джерри, принимаясь за один из своих захолустных рилов (муз.ритм, под который танцуется рил – традиц.ирландско-шотландский танец — прим.перевод.) — невероятную дробь ногами по старому чемодану. «Эй, слышь, а этот парень-то дружит со своими ногами»,- произносит Дженис.

— Бон фини, бон фини! (фр. «прекрасное окончание» — прим.перевод.) — аплодирует она, когда тот заканчивает свою мелодию. Скрипач лучится радостью. И приглашает ее на тур рила, они делают два круга, словно нереальные создания Эдварда Лира, «танцующие под лучом лунного света». (строка из лимерика Э.Лира «Сова и киска» — прим.перевод.) А потом, не нарушая сентиментальности момента, он исполняет «Ты – моя радость» («You Are My Sunshine» один из двух официальных гимнов шт.Луизиана, написан губернатором Джимми Дэйвизом и Чарльзом Митчеллом — прим.перевод.), при этом его сердце воплощается в смычок.

А когда он, отбросив скрипку, пускается вприсядку, салон оглашается йодлями и завываниями койотов. Сэм Катлер бросается в эту импровизированную кутерьму с тотемной бутылью виски, как визжащий Краснокожий из вдохновленной новыми берегами и молочными морями поэмы Рэмбо «Пьяный поезд». Он отплясывает несколько фортелей и улетает куда-то во внутренние пространства состава.

Бал правит Джон Ячменное Зерно. От спиртового потопа защиты нет. Работник Железнодорожной Полиции играет на тамбурине и при каждом временном затишье музыки выкрикивает требование исполнить «Падуб, Боже» Нейла Даймонда. Народ остается глух. Кто-то предлагает ему косячок. Он подходит, выглядя так, будто и вправду может затянуться. «Да я хотел только понюхать»,- застенчиво мямлит он.

Идет последняя ночь поездки, и каждый с грустью осознает этот факт. Предлагается масса сумасбродных альтернатив, типа, не завернуть ли поезд на Сан-Франциско.

— Нас пришел бы встречать на Юнион Стэйшн (центр.вокзал – прим.перевод.) весь этот долбанный город,- говорит Джон Кук.

— А давайте откажемся покидать вагоны!- предлагает Джерри Гарсия.

Заходит речь о доме и каждый начинает ностальгировать. Не Знающий Правил Фрэнк и пес Дженис Джордж, цыганские забегаловки, океан, поздние киносеансы, огромные кровати под шелковыми простынями, близкие друзья. Под весь этот гул Эрик Андерсен и Дженис нежно поют песню Хэнка Вильямза, и ее печальные слова, как вздох, заходят в гости без предупреждения в любой диалог.

Слышишь ли ты, одинокий поет козодой?

Он вот-вот улетит и так грустно поет.

Электричка моя подвывает ему,

А я так одинок, что заплачу вот-вот.

Хэнк Вильямз,

«Я так одинок, что мог бы заплакать»

.

Впрочем, все заканчивается на комичной ноте, когда Рик Дэнко своим слащавый кантри-голосочком поет, подражая скрипучему Честеру в «Дымящемся ружье» (еженед.вестерн-теле-сериал компании Си-би-эс на протяжении 1955-75 г.г.– прим.перевод.).

— Сижу в тюрьме, мне припаяли 99 лет.

— Ох, нет, нет, можно ли таскать эти цепи и кандалы 99 лет?- скептически восклицает Дженис.

— Да-а, уж,- продолжает историю Рик.- Так вот, пришла ко мне моя мамаша и сказала: «Сынок, тебе об том не надо думать, не худший для тебя расклад». Мы все подпели: «У-у, у-у, у-у», мы все подтвердили: «Нет больше тростника на Бразос-ривер». Ну, я и сказанул: «Ох, капитан, не обращайтесь же со мной, как прежде…»

Слова приобретают все более сюрреалистичный характер, запинаются друг за друга в своем стремлении закончить строку. Вечер завершается «Изумительной Грэйс» и громоподобной версией «Доброй ночи, Ирена», которая столь громка, что, кажется, снесет поезд с рельс.

.

.

СУП И ОБЛАКА

.

Многие музыканты заканчивали собственный день завтраком, а начинали поздним ланчем или обедом, упорствуя в своем желании сделать официанту самый поздний заказ. То был редкий случай совершенно трезвых диалогов. Первое блюдо, как правило, выводило пассажиров из глубокой задумчивости.

— Я мог бы просто лежать в постели часами, взирая на проносящиеся мимо деревья и речки, позволяя воспоминаниям множиться в моей голове,- говорит Эрик Андерсен.- Лишь в пьяном или счастливом состоянии ты отваживаешься на воспоминания, а я чувствую себя просто на седьмом небе, наблюдая все это за окном… серебряные, поющие небеса.

Том Раш в своем змеино-кожаном жакете указывает на роскошную зеленую долину, что обегает река справа от нас. Кто-то еще отмечает облако в форме гигантского пальца. Сэм Катлер, как пресытившийся пират, саркастически обвиняет эти романтические чаяния громким воплем: «Да, у меня эти деревья уже вот где стоят!»

Для тех, кому трудно после вчерашнего собраться с мыслями, у Дженис всегда наготове добрый совет. В виде «Кровавой Мэри» или «Отвертки». «Если тебя воротит от водки, голубок, не сбрасывай оборотов и плесни в сок джину. Без дураков, проверенный способ. Только не нюхай джин».

В конце поезда нет тормозного вагона, но по окончанию позднего ланча ты можешь посидеть на маленькой платформе последнего вагона и понаблюдать за рельсами, сбегающимися в исчезающей точке. Хотя северный Онтарио и кажется необитаемым, с этого места беспрепятственного обзора любой желающий может увидеть лося, кроликов и порой, даже человека. Джерри Гарсия докладывает, что наблюдает большого черного медведя, трущегося спиной о березу.

Справа от нас в алюминиевой лодке мелькают охотники на уток, семья посреди поля так и остается замершей в мгновенной съемке сквозь окно спешащего поезда. А ночью блуждающая Полярная звезда, названная бурятскими шаманами «Гвоздем Небес», ползает через Вселенную подобно раскаленному добела жуку.

.

Вот один из тех поздних завтраков, нечто среднее между питанием и созерцанием, когда в виде продукта загадочных исчислений начинается неожиданная дружба, судьбоносная, как любое случайное столкновение в Восточном Экспрессе («Убийство в Восточном Экспрессе – роман А.Кристи, 1934 г.- прим.перевод.).

Войдя в тот день в вагон-ресторан, я вижу Дженис и Бонни, оживленно болтающих за поздним завтраком. С некоторым чувством вины я подумал, что был бы определенно рад подслушать, о чем они там судачат, но найти добавочный стул в переполненном вагоне не так-то просто. Единственный способ послушать их беседу – это прогуляться по вагону и стянуть где-нибудь стул – но именно этого я и не делаю. Меня несколько сдерживает трепет перед непристойным видом Бонни, отличным от дженисовского, но пугающим, и я сдаюсь в своих попытках услышать этот Эпический Трёп.

Минутой позже дело принимает неплохой оборот – в проходе передо мной, уперев как обычно руки в боки, стоит Дженис и хищнически взирает на меня.

— Эй, мужчина, какой же ты к чертям собачьим писатель?- вопрошает она своим волнующе хрипловатым голосом.- У нас с Бонни идет невероятный трёп, а ты пропускаешь все это мимо ушей.

— Это приватные разговоры, Дженис…

— Да не гони ты мне пургу, чувак. Где твой диктофон? Ты обязан притащить его сюда, это же будет самая потрясающая беседа из когда-либо имевших место. Эта цыпочка, слышь, по-настоящему превосходна. Такая же крутая, как и я. Веришь? Какие, блин, приватные, чувак? Это твой шанс, голубок. Тебе суждено работать, так что собирайся с силами, дружок. Ты здесь в поезде не за тем, чтобы прохлаждаться. Я имею в виду, что тебе тут, знаешь ли, не просто раздолбайская вечеринка!

Высказывания Дженис по поводу работы и обязанностей поначалу рассердили меня, что вообще-то не свойственно моей натуре, но они были весьма существенной частью ее личности, и спустя какое-то время я начал наслаждаться несовместимостью ее собственной неукротимости и внезапно сменяющим ее образом этакой почти благочестивой Викторианской матроны, с евангелистским рвением корящей нерасторопность, халатность, недалекость и пассивность в достижении цели. У каждого есть его любимая работа, и в оправдание Дженис следует сказать, что она считала богохульством сачкануть, завалить задание, неумение собраться с духом, расстроить дело собственной некомпетентностью. Будто неправедность всех этих мелких частностей была критична для самого Козмоса. Боже святый, однажды мы уже сорвались из Райского Сада. И не собираемся допускать этого вновь, да же, пацаны?

Хотя источником подобных отношений со всей очевидностью в основном было республиканское воспитание и включение родителей в число членов ее системы, внутри Дженис эти составные части сами трансформировались до уровня мифа. Это была своего рода ностальгия по Раю, живо присутствовавшая в сознании у древних, где все подобные недостатки считались пороками приличия: соскальзыванием с ветви Козмического Древа, блужданием у основания лестницы, падением заснувши, утратой своего пути. Первородным грехом в его бесконечных повторах. «Эй, мужчина, ты не должен продолжать напоминать мне, что мы опарафинились!»

Дженис была признанной специалисткой по тому положению дел, которое известно под названием Козмического Блюза. Все ее вульгарные акценты, светлый юмор и демонстрация отваги не могли перекричать этого. В понимании того, что Блюз — это сумма микрокатастроф, которая навек спаяла нас с нашей дилеммой, Дженис догадывалась, что быть великой по праву значит быть придирчивой.

.

.

СИМВОЛИЧЕСКИЕ РАНЫ

.

Засим он швырнул на палубу перед нами целые пригоршни замороженных слов, которые выглядели как разноцветные леденцы… Мы грели их в своих ладонях, они таяли подобно снегу, и в конце концов мы услышали их, хотя и не поняли ввиду их варварского языка. Впрочем, было одно исключение, довольно таки увесистое. Когда Фра Джон поднял его, оно издало неприятный звук, словно непроткнутый каштан, что швырнули на тлеющие угольки. Раздался взрыв, нагнавший на нас страху. «Этот в свой день,- сказал Фра Джон,- был пушечным выстрелом».

Рабле, Гаргантюа и Пантагрюэль

.

В глубокой задумчивости я возвращаюсь с диктофоном… Все эти моменты, эти фразы будут записаны, сохранены навсегда, они обречены перенестись в море замерзших звуков, куда внезапно вплыл корабль Пантагрюэля.

Через вагон-ресторан мы следуем в бар. Дженис плывет по проходу, будто поймала порыв ветра где-то между запястьями и локтями. По сравнению с ней плоские медового цвета пустоши снаружи выглядят извиняющимися. Природа на этой широте вне компетенции Дженис, чьи ландшафты всегда скорее ярки, чем органичны. Знойная Мать-земля, ее глаза на цветоножках вглядываются в Дженис сквозь окна поезда и в суматохе разбегаются направо и налево.

В сердцевине этого буйства цветения сама Дженис, будто колокольчик, исподволь расцветающий по ходу дня в малюсеньком баре. Даже безвкусная бижутерия и стоптанные башмаки не могут закамуфлировать имперское достоинство Дженис.

Бонни непредумышленно сутулится на стуле, словно Гекльберри Финн на своем плоту. Милая девчонка-сорванец в «ливайсах» и крестьянской рубашонке корчит рожи прошлому, что она подсунула самой себе почти случайно. Полупьяное состояние на пару с Дженис необходимо, кажется, для того, чтобы поскорее минули грустные времена. Дамы без проблем находят себе успокоение во внезапных каскадах смеха. Не укладывающийся ни в какие размеры хохот Дженис, кажется, ведет свою собственную яркую жизнь глубоко внутри, являясь под влиянием минуты необузданным, неистовым гоготом, галопирующим на помощь находящемуся под угрозой флангу.

Выпивают они не спеша, только беспечно закрыв текущую тему, тут же, правда, открывая, что оставленное ими место заражено едва ли менее вероломными воспоминаниями. Две напористые цыпочки горой стоят против несправедливости; женщины – лузеры; кандалы и цепь. Но важнее, чем их крошащийся уличный трёп, которому они сообща предаются, глубина их уязвимости, всего лишь чуть прикрытая дешевыми виниловыми латами, которые они сами натянули на себя. Несдержанные на язык, но легко смягчающиеся, шутливые, мелочные, обиженные массой несправедливостей и травм, сколь банальных столь и интимных, неожиданно глубокие, равно как и готовые освободить друг друга от клише, незаметно скользя из одного состояния в другое.

Бонни плачется и ссылается на свои собственные истории, требуя извинений от воображаемых ответчиков и внезапно переходя к повествованию мучительному и невинному, как Джульетта Мазина в «Дороге». Про то, как ее, девочку, росшую в Алабаме пятидесятых годов, мать взяла как-то с собой в маленький местный клуб взглянуть на темнокожего певца госпела. Она была очарована, обездвижена будто бы став свидетелем чуда. Она испросила у матери разрешения подойти к этому человеку и дотронуться до него. И она вложила свою ручку в его ладонь, он обернулся и взглянул на нее. И с этого дня ее понесло.

Дженис [официантке]: Отвертку.

Бонни: Скотч и Коку.

Дженис: У меня было полно «вареного» бархата… «Вареных» шелковых простыней, самых прекрасных долбанных простыней в мире, и я как-то начала заниматься любовью с этим ковбоем, а он порвал их на клочья своими ковбойскими сапогами [смех, звяканье льда]. Трехсотдолларовые простыни, порванные ковбойскими сапогами. Я была без ума от каждой секундочки.

Бонни: Правда, что ли?

Дженис: Правда, он порвал их в клочья.

Бонни: Ну, этот приятель, видимо, не мог по-другому.

Дженис [лопаясь от смеха]: Ну, а как ты на это смотришь, Дейвид?

Дейвид: Чистое бахвальство.

Дженис: И я того же мнения. Сказать по правде, он будил меня неоднократно… Слушай, я не подписывалась на этот ангажемент… деньги не такие уж великие. Если бы не такой загул, никогда не подписалась бы. Я сказала: звучит как вечеринка, слышь, и мне захацелось сюда. Мой ансамбль подбирает нас в Виннипеге, и «Бэнд» готов подобрать меня там же. И я собираюсь подсоединиться к одному из них в Виннипеге!

Бонни: Эй, ты видела нашего органиста? Его зовут Джим Гордон. И, Дженис, клянусь Богом, Рик и Робби были тут же. Десять лет я работала с ним… [бросает взгляд на лицо Дженис] Ох, да, а ты читала ту статью, а? [Дженис хихикает]. Знаю, ты читала. Я тоже…

Дженис: Чувак, она – очаровательная цыпочка… А сколько тебе лет? Кто ты по знаку?

Бонни: Мне 25.

Дженис: Черт возьми! Да ты моложе меня.

Бонни: А тебе 27, да?

Дженис: Ты выглядишь такой же старухой, как и я.

Бонни: Я старая как ты. Я даже старше тебя.

Дженис: Я провела на улице десять лет.

Бонни: Это я провела на улице десять лет. Тут ты меня не обставишь – я тоже провела их там.

Дженис: Я знала, что у тебя все шло хорошо. Ты рассталась со старым ансамблем, так ведь?

Бонни: Нет, наша старая группа попросту распалась. Они захотели подработать с Джо Кокером.

Дженис: Со всеми этими 85-ю людьми? Когда я увидела, что Джо Кокер выступает в Филлмор Уэсте и прочла в Роллинг Стоуне, что у него состав из 85 человек… детей, собак, музыкантов, и он тащит всю эту живность на сцену. Я пошла в Филлмор, но Билл Грэм не пустил на сцену никого, кроме музыкантов – всяких там цыпочек, детишек, собачек он оставил за бортом. Потому как, если поешь или играешь музыку, так пой или играй. Не обсуждай весь этот жизненный стиль, не философствуй. Выдавай музыку. Снаряжай музыкантов, и вперед. А если тебе нужны групиз, можешь насладиться этим после шоу.

Бонни: Их всех можно нанять на месте. Вовсе не нужно таскать их за собой. Моя подруга рассказала мне, что она чуть не подралась со своей подружкой, потому что та рассказала, что вычитала в Роллинг Стоуне, как кто-то якобы видел меня, орущую им «Эй, вы, грязные мамо@бы! Вы украли у меня ансамбль» и все такое прочее. Это меня не на шутку рассердило, поскольку я по-настоящему люблю своих музыкантов.

Дженис: Ты потеряла того классного органиста?

Бонни: Бобби Уитлок. Он, слышь, в Англии с Эриком. В мире миллионы музыкантов, которых никто никогда не слышал, потому что они могут только выпендриваться.

Да-а, поэтому в зависимости от музыкальных способностей мы всегда сможем подыскать и других музыкантов. Но я люблю этих парней, я была жестоко опешена, но сохранила хладнокровие. Это сильно ранило меня, просто убило. Но я сохранила хладнокровие! Это вранье, что я кричала всю эту чепуху. А вот то, что я подумала, конечно, не чепуха. Меня просто растоптали. Допускаю, что теперь у нас новый ансамбль. Мы сплотились. Между прочим, знаешь Бобби Кайза, того великого саксофониста? У него не было ангажемента, слышь, потому что они его просто кинули. Эрик наболтал ему, что полетит в Англию и обо всем договорится, сделает его богачом. И тот поверил ему. А сейчас он говорит, что у него нет денег на авиабилет. Так что время бежит, а он посиживает дома без цента в кармане.

Дженис: Я работала с тремя ансамблями, даже четырьмя, включая тот, в котором пела подростком, с тремя профессиональными. Всякое бывало на сцене под софитами, но те парни действительно помогали мне. Певец хорош настолько, насколько хорош ансамбль, и первая банда по-настоящему помогала мне. Я завела себе барабанщика, слышь, который, должна тебе доложить, жутко переживает за меня. На прошлой неделе я чисто отработала свой номер. Знаешь, идет запев, мостик, запев, а потом импровизированный аккомпанемент? Он в свободной форме, это мой номер. Я принимаюсь петь или говорить, или расхаживать по сцене и заигрывать с ними, все, что взбредет в голову, ясно? И эту свободную форму, как предполагается, поддерживает ансамбль, создавая настроение. Ну, вот я и пою: «Хорошо, сказала я тому мужчине, я сказала, малый, я сказала, малый, я сказала, малый…», трижды повторила. И, когда возопила «малый», резко отклячила задницу вправо, а барабанщик, бэм! врезал одновременно по ободу и коже. Я обернулась и сказала: «Боже мой! Где ты выучил этот трюк, парень? Я ведь только что его придумала».

Я сошла со сцены и говорю: «Где ты так выучился поддерживать певицу, мужичок?» А он отвечает: «Да я подыгрывал стриптизершам». Вот так, слышь, и учишься играть.

Бонни: Взгляните на эту ж@пу. Когда она идет направо, надо врезать по ободу и коже. Именно это я и говорю своему ударнику.

Дэйвид: Кларк — отличный барабанщик.

Дженис: Он не такой уж искусный, но надежный. Нашенский. Думаю, такой мне и нужен. Я ведь, сказать по правде, тоже не такая уж искусная.

Бонни: Прослушивая свой ансамбль, на что ты обращаешь основное внимание?

Дженис: На барабаны и бас.

Бонни: Знаю. Я тоже. Барабаны и бас. Это – основа; это – ритм.

Дженис: Это то, что тебя подпинывает.

Бонни: Особенно с тех пор, как ты сделала себя лидирующим инструментом. Никто не откажется посолировать под личиной ведущего гитариста. Тут уж надо прислушиваться к основе. Ты – лидирующий инструмент, поэтому все, что тебе нужно, это – ритм. Ты лихорадочно прислушиваешься к основополагающему ритму.

Дженис: Тебе нужна только основа, потом ты думаешь, чем бы ее заполнить, но по большому счету, знаешь, тебе необходим основательный пинок под задницу.

Бонни: Поскольку знаешь, что твое право на лидерство продлится до тех пор, пока басист и барабанщик будут заедино.

Дженис: И врежут тебе по заду, как следует. Это слышно, когда они в ударе. Но по большей части я так увлечена песней, что даже не слышу ансамбля, знаешь, что это означает? Я слышу только ошибки. Когда они играют правильно, я просто продолжаю петь, болтать свои интермедии, рассказывать истории. Но, если кто-то слажает, я просто тупею.

Бонни: Особенно, когда ты чешешь речитативом, а они вдруг замесят что-то совсем в другой тональности. А ты не готова к этому, ты оборачиваешься и взглядываешь на басиста и барабанщика. Джим Келтнер любил сводить меня с ума. Он приговаривал: «Что ты оборачиваешься и бросаешь на меня сердитые взгляды?» А это были не сердитые взгляды, а мое рассерженное лицо.

Дженис: Ну, со мной такого не было, когда оказываешься в полном кидалове.

Бонни: Всякое бывало. Ты не представляешь, чего я только ни испытала.

Дженис: Это-то я и ценю в своей новой группе. У меня были составы, которые разучивали мелодии, учили остановки и прочую муру. А с этим ансамблем, слышь, я могу остановиться посреди куплета и отправиться, Бог знает, куда, и они смогут последовать за мной. Тут дело не в сопровождении. Они со мной, знаешь ли, по большому счету. Типа, если я захочу увеличить запев до восьми, шестнадцати тактов, как бы они там не назывались. Когда я разбираюсь со своими речитативами, то не останавливаюсь, чешу напропалую. И они не теряют нити. Продолжают играть, так как знают, я еще не закончила.

Бонни: То же самое я обычно проделываю с Делани. Но не свожу с него глаз, так как не знаю, чего он отчебучит. Вдруг захочет завернуть историю из своей жизни.

Дженис: Я все время так делаю.

Бонни: Да и я тоже. На каждом шоу я вворачиваю истории из своей жизни.

Дженис: Иногда я гадаю, слышь, а оценят ли они? Вдруг да не заценят всех этих тянущихся из тебя долбанных несчастий? Но ты ведь не можешь угождать их понятиям, так ведь?

Бонни: Единственное, что меня интересует, это не то – оценят или нет, но поймут ли вообще. Я ненавижу выставляться напоказ, и делаю это так, чтобы оно не очень-то доходило до их сознания. Потому как тут ты срываешь с себя все маски. С тем же успехом можно раздеться догола, ведь ты обнажаешь все свои чувства. Это уже полная правда, когда такое накатит, тут не до шоу. Я напрягаюсь по-настоящему. Не потому что они вопят, пусть хоть вовсе заткнутся. Чего я хочу услышать от аудитории, так это понимания.

Мне не хочется, чтобы кто-то орал: «Где Клэптон?» Я тут стою наверху, у меня три пацана, и не так-то просто бросить все и уйти от них. Они – часть меня. Я даже не говорю об этом! Перед тем, кто по-настоящему принадлежит мне, я беззащитна, существует нечто, что я должна делать ввиду своей индивидуальности. Но они – тоже индивидуальности, я не могу рассматривать их в качестве причиндалов своей жизни – у них есть собственный выбор. Я не даю им наркоты и сама не употребляю у них на глазах. Мне бы не хотелось давать им мескалина. Пусть разбираются с этим без меня.

Вот бы мне удалось заполучить ту запись из Германии – мы никогда не играли так здорово. А эти орали «фу!» и шикали. Орали с той самой минуты, когда мы выбрались на подмостки вместе с Эриком. Потому как считали, что Эрик – это особ статья. Эрик Клэптон и Делани с Бонни, и Друзья. Как будто это группа Клэптона, а потом уж Делани и Бонни. Им даже в голову не приходило, что он собрался просто сыграть с нами. Нет у меня самолюбия. А это больно ранит. Я расплакалась. И не смогла исполнить больше четырех номеров. Потому что мне не хотелось насыщать глотку того, кто ничего не понимает. Ты сбрасываешь все маски и обнажаешь все свои чувства перед каждым. Это мой единственный способ выпустить на свободу то, что я чувствую. Ты должен болтать. Ты должен рассказывать. У меня есть Богом данное умение делать это. Мне не нужно пластиковое прикрытие на всю жизнь. Думаю, это следует принимать во внимание. А, если тебе это не нравится, забирай свои денежки и вали отсюда. И, если люди пишут об этом, не врубаясь в суть дела, им не стоит напрягаться, интервьюируя меня. Пусть берут интервью у того, кто им нравиться, потому как, если тебе нечего сказать приятного, то и не пиши об этой персоне.

Дженис: У меня была пара концертов, когда я выкладывалась по полной, слышь, работала, так сказать, в свободной форме, рассказывая, высказывая им все, что накипело. Повествовала только о Дженис и всех мужчинах, что ранили ее, и тех, кого она, может быть, разочаровала. Вдруг все, что следовало рассказать, как-то само подступило к горлу безо всякого плана. И внезапно я услышала, что они разговаривают, разговаривают прямо посреди моего долбанного монолога, слышь, тут я остановилась подождать пока они заткнутся.

Бонни: А в груди у тебя наяривает кузнечный молот, да и только.

Дженис: Они так и не заткнулись. Я схватила микрофон и сказала: «Распинаться перед вами – как бы не так!» Положила микрофон и ушагала со сцены. Расторгла контракт и прочее дерьмо. Да гори оно все огнем. Я не собираюсь выкладывать всю свою подноготную перед людьми, озабоченными вопросами: «Ну и как Ваш братец? Таки Вы потрахались в четверг? Какое милое платьице!» Я взобралась сюда, чтобы повествовать о своей боли. Пошли вы все на х@й!

Бонни: Общая наша боль. Ты же знаешь женские чувства – мужчине очень трудно принадлежать женщине, потому что они подходят к этому разными методами. Типа, как одна женщина может понимать другую. Каждый может влюбиться и оказаться отвергнутым. У каждого может оказаться тот, кто его по-настоящему любит, а он его нет. И что с этим поделаешь? Ты не хочешь его травмировать, но ты же его не любишь. Вот тебе и травма, вот тебе и боль. Вот ты и рассказываешь об этом людям, и среди них есть много таких, которые реагируют на это. Ты серьезна, как никогда, между тем, как Джо Чмо на это совершенно наср@ть. И люди говорят: «Делани уходит со сцены! Он думает, что он такой горячий!» Он выставляет себя напоказ, а все смеются. Они игнорируют его, саму его душу. Это по-настоящему отвратительно. Потому как каждый, между тем, твердит о взаимопонимании, любви к ближнему и миру; так давайте же говорить об этом, давайте будем искренни друг с другом. Вот тут некто на сцене перед тысячами людей. Может, тут 45 тысяч, которые понимают, которые прониклись этим. И есть другие, что, может быть, и прониклись бы, но даже не хотят взглянуть на это. Они-то и определяют восприятие остальных. А, если так случилось, что они сидят в первых рядах, а ты лезешь вон из кожи… Будь Фрэнком Синатрой, я могла бы посмотреть на левый прожектор, на правый прожектор, но я-то должна глядеть своим зрителям прямо в глаза.

Почему они тратили свои деньги, наслаждаясь всей этой чепухой?

Дженис: Это схватка пятидесятых с шестидесятыми. В пятидесятые они обычно распевали песни потому, что у них были приятные мелодии. Они не вслушивались в слова. Песни подходили для фокстрота или чего-нибудь в этом роде.

Нынче для гитариста все изменилось: он наяривает свой ре-минор, фа-как-его-там-к-чертям-мажор, а тут подваливаю я и говорю: «Я ощущаю, ты знаешь, боль, пожалуйста, помоги мне». Я произношу, слышь, слова, и, если я взгляну на публику и увижу, что она не понимает меня, то словно получаю тычок прямо в зубы.

Бонни: Сколько б там ни было денег в Лас-Вегасе, на них меня не купить. Им для этого придется основательно подсуетиться.

Дженис: Я тоже отвергла их предложения. И ты знаешь, что самое странное, нелепое? Через семь или восемь лет люди, посещающие сейчас Лас-Вегас, станут нашими фанатами – нынче они стремятся туда, но постепенно набираются ума-разума. Через десяток лет там уже не будет таких толп. Мы сможем вернуться туда и закатить настоящий рок-н-ролл. Сейчас в Лас-Вегасе в продаже шестидесятые. А через десяток лет будут семидесятые. И, если «Аэроплан Джефферсона» сможет сгрести в кучку свои мощи, им там будет обеспечен успех.

Бонни: Определенно надеюсь, что ты окажешься права, ведь у меня как-то случился там супер-облом.

Дженис: Я была там однажды. Зарегистрировалась в мотеле, и они дали мне долларовый купон для игры в рулетку, доллар четвертаками для игры в автомат и купон на две выпивки. Я поиграла в долларовую рулетку и проиграла. Освоила две бесплатные выпивки и сказала: «Черти б их побрали!» Во всяком случае, я вышла оттуда под мухой. Они меня спросили: «Как это Вы так выучились петь блюз? Как это Вы научились такой насыщенной манере?» Да не училась я всему этому дерьму, понятно? Я просто как открыла рот, так и звучу с тех пор. Чего не прочувствовал, того не споешь. [обращается к Дейвиду] Бонни – она скулящая певица. Ты знаешь, она ничего не придумывает. Эта цыпочка – зрелая женщина, чувак. Не знаю, какова ее плата за эту зрелость, но она рассчиталась по полной; и продолжает расплачиваться. Она, сказать по чести, женщина из реальной жизни, чувак, в противном случае ей никогда не удалось бы так прозвучать. Мне подобное не удавалось. Я просто открывала рот, и все возникало само собой.

Бонни: Знаешь, многие говорят, что главная беда женщин в том, что они не думают, прежде, чем что-то сказать.

Дженис: А ведь, слышь, верно сказано. Потому что они поют про все свои долбанные секреты. Женщины, чтобы удержаться в шоу-бизнесе, отказываются от гораздо большего, чем ты думаешь. Имела детей – откажись от них… Любая женщина отказывается от домашней жизни, может быть, от общения со своими стариками. Ты отказываешься от дома и друзей, детей и друзей. Ты отказываешься от старика и друзей, от любой приверженности в этом мире за исключением музыки. Это единственное, что остается тебе в этом мире. Чтобы женщина могла петь, она должна хотеть этого по-настоящему, по-настоящему жаждать этого. Мужчина может совершать это просто как очередное мероприятие, для него это означает, что сегодня вечерком он сможет перепихнуться.

Бонни: Многие музыканты женаты и боготворят шаги входящей супруги. Но уезжают на гастроли и трахаются, и отдаются. А по возвращению домой никто из них не собирается расторгать брак, никто не собирается травмировать своих детей. Но какой имеющий тебя мужчина позволит тебе делать то, что ты обязана делать?

Дженис: Это-то и ужасно! Либо становись настоящей звездой в возрасте цыпочки, либо будешь мужской лизоблюдшей. Даже не женщиной, на худой конец, такой как я, которая не хочет лизать чью-то задницу. Я хочу заиметь котяру, который больше, крепче и напористее меня. Когда из меня, как из певицы, все это лезет наружу, не так-то просто найти подходящего, ведь все те, что ошиваются возле гримерных, простые подхалимы. Они все хороши на ночь, но когда ты захочешь поговорить о человеке, всех мужиков как ветром сдует от твоей гримерной. Мужчины сидят где-то там в бревенчатых избах, растят хлеб, колют дрова, мне никогда их не увидеть. Но это-то и придает нам энтузиазма, так ведь?

Бонни: Когда мы встретились с Делани, все произошло очень быстро. Я вышла за него замуж на седьмой день поле нашей встречи. Я тогда еще ни разу не была замужем, мне было 23. Он еще ни разу не был женат, ему было 26, и никому из нас до этого не приходило в голову жениться. Десять лет до этой встречи я жила как в аду. Работала в стрип-клубах, на стоянках трэйлеров. Болталась среди первосортных и второсортных стриптизерш. Решил передохнуть, тут к тебе и подваливает звездочка. Я выходила с песней, а они орали: «Раздевайся, детка!»

Дженис: Я не числилась среди молоденьких певичек, пока вдруг не стала молоденькой певичкой. Я толкала наркоту и тусовалась с артистами. Порой негде было приклонить голову, не с кем было завалиться в постель. Я и не пела, пока они не превратили меня в певичку рок-н-ролла. Время от времени я пела, чтобы получить кружку пива, но вовсе не хотела становиться певицей. Это был довольно эксцентричный опыт.

Бонни: Действительно странно. А я вот никогда не хотела быть кем-то еще. В этом была вся моя жизнь.

Дженис: Всю свою жизнь я просто хотела быть битницей. Попробовать «сильнодействующие», «торчать», трахаться, веселиться. Вот и все, чего я хотела. Кроме того, я знала, что у меня хороший голос, и я завсегда смогу заработать им на пару кружечек пивка. И вдруг кто-то затолкал меня в этот рок-н-ролл-бэнд. Они, знаешь, напустили на меня этих музыкантов, и сзади пошел звук. Бас подзаряжал меня. И тогда я решила, что это-то – самое оно. Больше мне уже ничего не было нужно.

Это было, знаешь ли, лучше, чем с любым мужиком. Может, это-то и ужасно.

Я верю, что эти фантазмы – всего лишь небольшая разбалансировка нашего разума: образы, которые мы не в силах удержать в границах царства сна. Они возникают даже днем, и они ужасны. Я страшно пугаюсь, когда ночью вижу их перед собой – необузданные образы, которые смеются, спешившись со своих коней. Порой я так боюсь, что кровь, бьющаяся в моих жилах, стучит, как чья-то тяжкая поступь, разносящаяся по дальним комнатам в ночной тишине.

Пиранделло, «Генрих IV»

.

.

СНЫ НАЯВУ

.

Внизу ничего нет. Лишь какая-то белая аморфная стихия, наглухо отгораживающая нас от низлежащего мира, дождь, оставляющий отметины на полупрозрачной географии самолетного иллюминатора, где малюсенькие реки зарождаются и исчезают в мгновение ока.

Дженис читает, погрузившись в собственный мир, уткнувшись в страницы «Зельды». Ее обложка – гнездышко, устланное рдеющими перьями попугая, которое светится в украшенных браслетами руках Дженис и выглядит скорее коротким и толстым букетом, чем книгой. Дженис много читает, и эти книги («Ночь нежна», «Взгляни на дом свой, ангел», «Крушение»), которые она повсюду таскает с собой в поездках, производят любопытный близкий к одержимости эффект: их слова и образы опыляют ее жизнь снами наяву.

Вероятно, к счастью для Дженис все эти штудии, погруженность и общая склонность к умственному труду не сказывались на ее пении и сочинительстве, которые всегда оставались весьма фундаментальными, дерзкими, непосредственными и лишенными рефлексии. Изрядная интеллектуальность не смогла уберечь ее на деле от создания нескольких самых бесстыдных, очаровательно простодушных стихов из тех, что можно себе вообразить.

Но в часы затишья – за кулисами, в самолетах, аэропортах, в любую свободную минутку крошечные корешочки сопереживаний удерживали ее связь со страницами, врезаясь в ее мысленный взор, населяя ее сны наяву отголосками отличных летних деньков и распутных вечеров шестидесятилетней давности.

— Ты увлеклась?

— Книгой или Зельдой? Нет, мужчина, я не схожу с ума от книжки, но ее жизнь – это что-то особенное. Она была такой же прибабахнутой, как и я. Я вот тут читаю о том, как она была на этих танцульках, а потом в своем шелковом халате держала букет роз – ты не поверишь, как романтично у нее это все – в общем, потом она идет с этих танцев и проходит мимо фотомагазина и видит в витрине фотку одного из своих кавалеров. Этот птенец невнятно намекает, что вообще-то ему надо было быть с ней, а не на витрине. И знаешь, чувак, что она творит? Лупит прямо по стеклу, вытаскивает фотографию и удаляется с нею самым бессовестным образом. Она несет ее в кафе, будто там у нее намечено свидание. Ты знаешь, я подозреваю, что она была действительно сумасшедшей, а?

— Разве в конце концов у нее не съехала «крыша»?

— Да-а. Но это было много позже. Она писала Скотту эти душераздирающие письма. Она побывала во множестве этих заведений. Я думаю, все, что произошло с ней, в конце концов, было чересчур. Даже для нее. Я вот что пытаюсь сказать: все эти ее романтические устремления и все такое прочее в итоге действительно происходили с ней. Так что я думаю, от этого-то она и сбрендила. Словно мечтаешь о чем-то, а потом это действительно происходит.

.

Из письма Зельды, написанного Фицджеральду из клиники доктора Форела:

Дорогой Скотт,

… Я хочу выздороветь, но по-моему, не могу, и если даже смогу, то куда девать ту часть моего разума, что так пристально вглядывается в прошлое и в обилие тех вещей, что я никогда не смогу забыть. Танцы закончились, я слаба, немощна и не могу понять, почему я должна быть единственной среди всех прочих, обязанной тащить все это – зачем…?

Вчера у меня появилось несколько граммофонных дисков, которые напомнили мне Эллёсли. Ну, почему мы больше никогда не будем так счастливы, и почему все так случилось – давным-давно, когда мы обрели друг друга, было гораздо лучше, космос, окружавший наш мир, был теплым – Сможем ли мы когда-нибудь вернуть это – хотя бы в воображении…?

Дженис раскрывает книгу где-то посередине, где фотографии Зельды и Скотта, старые снимки и рисунки, приход-уход самой жизни. Зельда в балетной пачке – тюлевые оборки и лента обвивают ее как рано созревший цветок.

На маленькой фотке, подписанной «Причуда», она сидит на цветочном лугу, будто только что возникла на нем. Дженис сжилась с иероглифами зельдиной жизни, словно со своей собственной. Такое впечатление, что она отражается в этих фотографиях, как в маленьких серых зеркалах. Вот рисунок Ринга Ларднера, который наклеен на старую газетную вырезку. Она одета в пальтецо девушки-малютки, шагнувшей на неразъясненный карниз с вопросительными знаками. Следующая страница содержит более угрюмый облик, грозно озаглавленный «Выздоровевшая». Блуждающие, отрешенные глаза, с трудом пытаются скрыть сумасшествие, проглядывающее в напряженном вытянутом лице, обрамленном короткой институтской стрижкой.

Что произошло до и после этих моментов, в полдень посреди поля в 1916 году? Снимки так же загадочны, как и те, что остались нам теперь от Дженис. Она завидует и очарована Зельдой, чья романтическая мамаша дала ей имя цыганской королевы, вычитанное в сентиментальном романе.

Дженис мрачно указывает на последнюю фотографию в книге. Соответственно, она стоит почти по стойке смирно в люльке огромного крана, будто стартовав с земли навсегда.

«Как светилась наша любовь сквозь любую старую банальную фразу телеграммы»,- писал Скотт в одной из своих заметок, собранных в «Крушении». Тут фотография альбомчика Зельды, куда телеграммы от Скотта были наклеены с набожным тщанием, словно маленькие белые облачка.

Воспитание в Южной глубинке сыграло не последнюю роль в объективности самооценки Дженис, поскольку Юг с его раздумчивой, хрупкой добротностью – подобно ранимым романтичным женщинам Теннесси Уильямза, на которых походила и Дженис – кажется, приберегает время и выглядит относительно защищенным (на самом-то деле, нет) от перемен более подвижной социальной среды.

К тому же Дженис почти буквально разделяла с Зельдой Южные догматы женственности, вдохновенный внешний лоск легендарной Южной красавицы с его сопутствующими шарадами этикета и морали, которые по-прежнему являются жизненными аспектами для Южной глубинки. Они обе выросли в этой атмосфере клаустрофобии с ее старательно анахроничными моделями правильного поведения, которые неосознанно подпитывают прелестную иронию: хорошо воспитанные Южные девочки выращиваются в тех же недоуздках традиций и ограничительных социальных запретов, что и негры Юга. Возможно, это-то и было тем превратным родством, которое вызывало такое доверие к блюзам Дженис.

Обе девицы, своенравные и настойчивые, и вместе с тем достаочно впечатлительные, чтобы быть признательными буйной романтической традиции, в которой они выросли, Дженис и Зельда разрывались между желанием отбросить все глупое притворство этого феодального общества (с его слабым эхом от хождения на цыпочках сэра Вальтера Скотта вокруг Тары) или грациозно поживать себе среди множества привилегий. Этот конфликт однажды принудил Зельду написать: «…очень трудно быть сразу двумя человеками, один из которых желает быть полным хозяином самому себе, а другой – придерживаться старых милых правил и быть любимым, невредимым и защищенным».

.

— И как это ты дошла до такой сильной самоидентификации с Зельдой?

— Меня всегда здорово тянуло ко всем Фицджеральдовым делам, к его усилиям жить во что бы то ни стало, полным ходом, лезть из кожы; они с Зельдой представляли собой конспект «полного улёта», правда? Когда я была юной, то прочла все его книги. Я перечитала их все, автобиографии, «Крушение», наброски… в его жизни она всегда была мифическим персонажем, к тому же рождается ощущение, что он разрушал ее, всегда чувствуется, что она хочет идти с ним на край света, а он опустошает ее. Но из этой книжки выясняешь, что она была не менее амбициозна, чем он, и что они оба разрушали друг друга. Как-то он написал ей письмо, в котором говорит: «Люди твердят, что мы разрушаем друг друга, но я никогда не ощущал ничего такого. Я чувствовал, что мы разрушаем сами себя».

— А почему тебя так тянет к этой паре?

— Ты хочешь выяснить, идентифицирую ли я себя с ними?

— Да-а.

— Да, конечно, да. Это очевидно. Мой «улёт» того же сорта. Но она была посчастливее, у нее был он. Она нашла часть себя. Но вот я не думаю, что то, к чему она пришла в конце,- необходимый продукт «улета». Кажется, скорее, это продукт пресеченных амбиций и ее детства, прошедшего на Юге. Они свалили ее с ног. Но я еще не дочитала книгу до конца. О, Боже, она так прекрасно обращалась со словами… Фицджеральд позаимствовал у нее массу чего, выкопал из ее дневника. Она была каждым из его женских персонажей – Николь Дайвер, очаровательная женщина, да она была каждой из них. Она тоже писала, а он, как повелось, брал ее рассказы и публиковал под своим именем. Такое у них было соглашение. Что бы она ни написала или сказала, он был готов использовать в своей работе. Она была очень романтичной, и у меня, если ты заметил, большая склонность к этому.

— Да-а, я заметил, что тебя интересуют все эти вещи 20-х и 30-х годов.

— Я – анахронизм, вот что это такое.

— И как же ты к этому пришла?

— Да уж не знаю, мужчина. Имею в виду, что я не запала с головой на тридцатые; я все-таки выкормыш пятидесятых, но предполагаю, ты знаешь, что мои мысли и фантазии возвращаются к тому более необузданному, бурному времени. Не к тем хитрым играм, в которые люди так любят играть, не к легким, знаешь ли, флиртам. Скорее к «Итак, мальчики?» Это, конечно, меня не слишком красит. Но, ты знаешь, они же просто вьются вокруг!

— В таком случае, а с Мэй Уэст ты себя отождествляешь?

— О, да-а. Она – просто динамит, но, э-э…, я думаю, у меня слишком опасное положение… более реалистичное и человечное…я никогда не могла бы…, думаю, что могу сказать это, но я не это имею в виду. Я не знаю ее достаточно хорошо, чтобы быть уверенной, когда она притворяется, а когда нет. Думаю, она возможно даже подразумевает именно это. Я могу справиться с этим, ты знаешь… но любой, кто знает меня, знает… Но мне нравится ее стиль. Мне нравится этот способ поведения. Мне нравится такой взгляд на вещи. Ниже пояса, чувак. Правда жизни, мужчина. Полный крандец. Я голодна, накорми меня, осчастливь… [хриплым шепотом] Иди сюда…у-у-хх!

.

Кровососы, нагрянув не ко времени, нападают на тех, кто незащищен и невинен. Они часто выбирают себе в жертвы наивных и всех тех, в чьих глазах светится ностальгия по утраченному раю. Дженис была одной из тех наивных душ. Быть наивной,- не важно, много ты знаешь или читала,- значит ждать того, что противоречит всем очевидным предпосылкам, ждать того, что окончится обязательным хэппи-эндом.

Зельда, Бесси, Билли (Бесси Смит и Билли Холидэй – знаменитые джазовые исполнительницы блюзов — прим.перевод.) и Николь Дайвер были ее бесплотными двойниками, сутью, которую Дженис обрела, одурманив себя их жизнями. Одержимость, инициированная фантазиями. Заигрывание Дженис с этими покойными духами было настоящим заговором («давайте притворимся»), увлекающим все эти прекрасные, вкрадчивые, соблазнительные тени, которые добиваются-таки того, чтобы смертоносными усиками прикрепиться к живому существу.

Неугомонность Дженис проистекала из помех, порождаемых всеми этими голосами, беспрестанного словоблудия тех, кто ведет себя одержимо и делает простую жизнь невозможной для себя. Каждую минуту подспудно ощущалась совокупность их присутствий со своим грузом непрожитых жизней.

Подражания (исполняя блюзы, она прикидывалась Бесси) были не просто театральными представлениями, но очень-таки жизненными олицетворениями. Они выходили за пределы, превосходили ее знания. Дженис почти проживала куски жизни Зельды еще до того, как узнала, кто она такая.

Эти духи подкарауливают в образах, словах и песнях, они поджидают нечаянно оставленного открытым окна. Они крутятся в мозгах. В снах наяву они овладевают нами. Мы даем им прибежище, гоня прочь самые тривиальные причины этого. Одержимые историей и выслеживанием образцовых жизней, мы маршируем на параде погибших душ, которые оживают, когда мы слышим их. Не потому ли плодятся трюизмы типа того, что новопреставленные неизменно будят чувства, воспоминания, восхищение?

Саксофонист Мартин Фьерро, игравший со «Скоростной службой доставки» (Quicksilver) тем вечером, когда умерла Дженис, сказал мне: «Она сегодня здесь, мужик, ты понял, что я имею в виду? Она в сердце каждого из нас, на устах, в головах. Каждый твердит: «Как жаль, что ее нет с нами». Она у меня в сердце, чувак, вопящая… смеющаяся… скулящая, парень, скулящая».

В жизни образы кишат повсюду – в песнях, словах, старых фотографиях ушедших времен. Для Дженис эти времена были двадцатыми – хрустальными, неуловимыми и молчаливыми, если не считать голосов, что она придала им.

.

.

ВОСТОК ЭДЕМА

.

Американцы, говаривал он, должны бы рождаться с плавниками, а может, так оно и было, может, деньги – это форма плавников. (слово fin обозначает и плавник, и банкноту в 5 долларов — прим.перевод.). В Англии собственность породила чувство привязанности, а неугомонные американцы с неглубокими корнями нуждались в плавниках да крыльях. В Америке даже нет-нет да и муссировалась идея об образовании, из которого изымут историю и прошлое, что станет своего рода устройством для приключения на воздушном шаре, с которого сбросили всех безбилетников, исповедующих наследие и традицию.

Ф.Скотт Фицджеральд, Крушение

.

Дженис знала, что, когда люди обсуждают «Дженис», они говорят о мифической Дженис, которую Кэшбокс назвал «чем-то вроде смеси из Лидбелли (Хадди Ледбеттер по прозвищу Свинцовое Брюхо – гитарист, исполнитель народных песен — прим.перевод.), паровоза, Анки-пулеметчицы, Бесси Смит, буровой вышки и паршивого бурбона, просочившейся наружу где-то между Эль-Пасо, шт.Техас, и Сан-Франциско».

Зациклиться только на этой стороне дела было очень легко. Существовала Дженис, о которой постоянно судачил каждый – с мысленным взором, дерзкая, напористая, прикольная, — но бытовал также и упрощенный вариант для печати. Как и ожидалось, этот-то вариант и попадал в строку. Там не было ничего загадочного или двусмысленного. Дженис, врывающаяся в город на полной скорости, заваривавшая похабные истории с парнями, выставляющая выпивку. Так это все и компилировалось. Журналисты небольшой руки с Юга и Среднего Запада принимали все за чистую монету – небольшой оживляж среди объявлений и извещений. Они были просто очевидцами хорошо поставленного представления.

Но Дженис не была деревенщиной из заросшего сорняками захолустья. Ее вскормили города – Порт-Артур, Остин – со всеми предсказуемыми определенностями, присущими жизни американского среднего класса. Они не сильно менялись от штата к штату, связанные накрепко, как обманчивые единства из журнала Лайф, Оззи и Харриет, «Клинексы», Кока-Кола, Озеро Грушевого Сидра и Сэтэдей Ивнинг Пост. Дженис потребовалась немалая воля и предельное воображение для поддержки иллюзии того пространства детской мечты, из которого она самореализовалась.

На самом деле ты мог разглядеть следы всех этих местечек – Кокомо (городок в центре шт.Индиана – прим.перевод.), Восточной Хелены, Южной части Чикаго – и всех тех людей, что Дженис никогда не знала, но которые, тем не менее, буквально проросли в ней: сущее детство Америки – бесконечные пространства, крытые повозки, пионеры Запада, «железный конь», неустанные поиски Земли Обетованной, невероятные страсти, фантастические приключения. Казалось, была унаследована сама свобода. Дженис была «Американским достоянием», как выразился о Зельде Джералд Фицджеральд (брат Скотта).

Сама Дженис называла себя умышленным, нарочитым анахронизмом. Она была Американской красой, созревшей в мечтах о романтичном, героическом, трудолюбивом Эдеме. Это незамутненное, простейшее вИдение, которое до сих пор сохраняется на этикетках калифорнийских цитрусовых — исчезнувшим миражом Америки.

Под нами вновь появляется реальный ландшафт, который после внезапно уплывшего тумана подобен дорожной карте, открытой на странице штата Кентукки. Завтрашнее выступление расписано до мелочей. Леди и джентльмены, в вашем распоряжении река Огайо, игравшая сегодня букву Эс («долларом», как говорит моя жена – прим.перевод.). Внизу скользят небольшие земельные участки – желтые, красные, коричневые, четко разграниченные, как географические зоны в атласе, где каждый цвет знает свое место. Пролистывая странички Кентукки, драматично нарываемся на Луисвилл, теперь уже в форме выпавшей из гигантского алфавита буквы Т, простершей свои руки на девять миль вдоль реки Огайо, а хвост скрутившей средь холмов.

.

.

«Я ПРИБЕРЕГАЮ БАСИСТА ДЛЯ ОМАХИ»

.

Применительно к Дженис группа «Буги по полной натуге» была довольно странной. За исключением Кларка Пирсона остальные были почти на десятилетие младше Дженис, и она обращалась с ними с материнской заботливостью, пробудившейся в мачехе.

Хотя они и не были так близки, как «Большой брат», являвший собой настоящее семейство со всем неистовством безусловных взлетов и падений, «Буги», тем не менее, не придерживались исполнительской анонимности «Козмик Блюза» — второго ансамбля Дженис. Осязаемая привязанность, струившаяся меж «Буги» и Дженис, проявляла себя в игривости, возбуждаемой ими на сцене. А также в причудливом сочетании. Земная, изнуренная, вопиющая Дженис и «Буги», по большей части, тихие, самоаналитичные и (в сравнительной степени) невинные.

Но скромные, интровертные качества «Буги» были идеальным фоном для Дженис, и она выступала вперед в ярком контрасте с их безмолвными личностями, типа пыхтящего по рельсам Литерного Полуночного Экспресса (культовый персонаж множества блюзовых и роковых композиций – прим.перевод.), который просто обязан быть заметным в лунном свете.

Ансамбль определенно гордился собой, частично подпитываемый в этом Джоном Куком – вероятно наиболее изысканным роуди во всем роке. В своих ковбойских трофеях от денверских Западных Галантерейщиков Миллера, он гляделся начальником всей городской полиции Кембриджа, шт.Массачусетс.

Во время турне лишь хриплый голос Кларка бывало соперничал с голосом Дженис на фоне приглушенного гудения самолетов, достигая Додж-ситиевского апофеоза (город в юж.части шт.Канзас, символ необузданных нравов Фронтира – прим.перевод.), если дело касалось крашеных блондинок

Порой, когда, например, натянувший линялые джинсы Р.Крамб, проходя между рядов кресел, стряхивал ее косячки на пол, Дженис, чувствуя, что молчаливость оскорбляет самоуважение сильных американских женщин, предупреждала «парней» об опасности громким возгласом «АХ, ВОТ КАК!»

.

Джон читает хронику индейцев Кайова. Его фантастическая Америка еще глубже в прошлом, чем у Дженис, «по ту сторону от холмов республиканцев». Индейцы, военные скауты, пещера Льюиса и Кларка (огромная сталактитовая пещера на юго-западе Монтаны – прим.перевод.); манящие тайны Фронтира.

Брэд Кэмпбелл ухмыляется чему-то про себя этакой невинной, скромной усмешкой. Ричард Белл выстукивает свои причудливые соло по безмолвной клавиатуре, тогда как Кен Пирсон и Джон Тилл, связанные наушниками со своим приватным мирозданием, прокачивают записи Колтрэйна, «Мальчика королевского печенья», Леонарда Ламберта, Хендрикса и Дайны Росс.

— В основном, нам нравятся студийные музыканты, которых собирают не сессию,- объясняет органист Кен Пирсон с характерной для него  скромностью.- Это совсем не то, чем мы занимались в гараже на протяжении трех предшествовавших лет. Мы все еще ищем ту музыку, которая нам понравится. Я вот, зайду к Джону в комнату, и он мне сыграет чего-нибудь, а я скажу: «Типа, тебе это нравится?» Знаете, мы вообще-то группа музыкантов с самым разным прошлым, собранная вместе и постепенно становящаяся одной семьей.

Сам Кен поработал со множеством небольших рок- и джаз-банд в Канаде. Он сопровождал фолкера Ронни Эйбрамсона и играл с Монреальским симфоническом оркестром «Пенни Лэнг 1500» пока не присоединился, примерно год тому назад, к Джесси Винчестеру в качестве пианиста. Джесси, чтобы избежать призыва в армию, уехал на север и запланировал отправиться со своим квартетом на запад в стареньком автобусе, останавливаясь и выступая где ни попадя, как вдруг Робби Робертсон пригласил его на запись. На эту сессию Робби привлек басиста и барабанщика, но, нуждался и в клавишнике, так что Джесси и Кен оказались единственными членами оригинальной группы, которые отметились на альбоме. Кен, может быть, и остался бы в составе ансамбля Джесси, но тот подписался на февральский концерт с «Бэндом»; ему казалось, что обеспечить наилучший контраст полновесному звучанию «Бэнда» его группа сможет, если будет состоять лишь из него и басиста. Поэтому Кена тут же отстранили от работы. Это случилось примерно тогда же, когда Дженис подыскивала формат для своей новой группы сопровождения.

Хотя Дженис и говорит, что одной из причин отставки второй группы было ее постоянное соперничество с духовыми инструментами, она упускает из виду ту энергетику, которую сообщали ей духовые. «Когда я нуждалась, они придавали мне тот самый шарм». Едва ли ее аудитория останется без этой фенечки. Ведущая гитара Джона Тилла и орган Кена Пирсона прекрасно заполняют проигрыши духовых и даже лучше гармонируют с голосом Дженис.

Когда Дженис оставила «Большого брата», это было что-то типа расторгнутого брака, и с тех пор она искала партнера, у которого наличествовали бы такие достоинства, как спонтанность и свежесть, но не дилетантство. Новая группа пришлась ей под стать настолько, насколько позволяло время. Если они и не были для Дженис тем, чем был «Большой брат», то, может, потому, что не были частью мифологии Панхэндл-парка (часть парка Золотых Ворот в Сан-Франциско, напоминающая сковороду — прим.перевод.). Но, как музыканты, они более сплочены, чем «Большой брат». К тому же у Дженис установилась с ними связь. «Эти парни на той же волне, что и я,- говорит она,- это поважнее, чем новая семейственность».

Из последнего состава Дженис взяла лишь Джона Тилла (соло) и Брэда Кэмпбелла (бас). Брэд был в составе второго ансамбля со дня его основания, а Джон присоединился к Дженис ближе к концу, играя на ритм-гитаре. Он – тонкий и быстрый блюзовый гитарист, который сразу же после окончания школы начал сотрудничать с ансамблем Ронни Хокинза.

— Ронни нравилось промывать мозги малолеткам. Он убеждал, что тебе не сыграть этого ни с кем, а потом напяливает на тебя черный сюртук, купленный паричок, и ты просто стоишь там, пока у тебя не достанет пороху выдвинуть свою собственную идею.- Брэд, который играл на басу в последней группе Дженис, пришел из ныне усопших «Бедняков» (менеждером которых был все тот же Альберт Гроссман), где он заменил Дэнни Джерарда, а его бас покрепче по сравнению с барабанничаньем Кларка Пирсона.

Ричард Белл (фортепьяно) тоже пришел из ансамбля Ронни Хокинза и вместе с Джоном Тиллом поддерживал канадского гармошечника и певца-«мальчика королевского печенья», известного, как Ричард Ньюолл. Фоно Белла звучало и бордельным, и джазовым  одновременно, а также легким импровизом в достаточно жестком ритме. Ричард еще учился в колледже, когда Хокинз предложил ему «50 долларов в неделю и стирку за свой счет» и дал 30 секунд на размышление. Тот принял предложение. По всем удивительным историям, связанным с его именем, Ронни Хокинз – как канадский Джон Мэйолл – выходит, привлек и раскрутил несметное количество по-настоящему талантливых музыкантов.

Все члены «Буги по полной натуге» канадцы, кроме Кларка Пирсона, который играет на барабанах вместе с Линном Каунти. Дженис обнаружила Кларка, выступавшего в сан-францисском топлесс-клубе «Галактика». Его работа была чувственной, тяжеловесной и перемалывающей все и вся, под стать сексуальному голосу Дженис. «Знаешь, у меня были барабанщики, твердившие и-раз, и-два, и-три…,- говорит Дженис.- Кларк просто правильно отсчитывает доли на своей установке».

— Просто мы не сошлись, как следует,- говорит Дженис о «Козмик блюз-бэнде».- Они не отрывали меня от земли. Знаешь, мне не хватало вот этого самого. Мне всегда нужно прочувствовать это, потому как, если я не пропущу это через себя, то и аудитория ни хрена не почувствует. А этот ансамбль сколочен так крепко, как ты себе и не представляешь, а это значит, что я могу идти дальше, ширить сферу своего влияния. Вместе с ними, мужчина, вот так-то!»

Дейвид Дэлтон,

«Поездка с «Буги по полной натуге» Дженис Джоплин»

Роллинг Стоун, 6 августа 1970 г.

.

.

ОТСВЕТ ТВОИХ АЛЕБАСТРОВЫХ ГОРОДОВ, НЕ ТУСКНЕЮЩИЙ БЛАГОДАРЯ ЧЕЛОВЕЧЬИМ СЛЕЗАМ

.

Несмотря на толпы, аэропорты всегда выглядят необитаемыми. И это, на мой взгляд, вносит свой вклад в формирование основательно смещенного восприятия, рождающегося при воздушных перемещениях по Америке. При иллюзии перемещений, поскольку, должен сказать, для поверхностного путешественника все везде абсолютно то же самое. Его приключения едва ли годятся на роль обличительных. Это неприятное разочарование проистекает из ужасающего осознания, что ты туннелируешься от одного вакуума к другому. На поверхности земли каждый город кажется слепком с предыдущего, как будто какой-то гигантский пожирающий города богомол побывал здесь буквально перед твоим визитом и оставил после себя лишь безжизненную оболочку.

Прибывая в Канзас-Сити или Мемфис, удивляешься, куда подевались изящные речные пристани и вульгарные городишки времен американского Фронтира. Ты тщетно прислушиваешься к их дыханию и с некоторым сожалением осознаешь, что исторические исполины, некогда бродившие по нашему континенту, многочисленные, как бизоны, измельчали и превращены волшебной палочкой Цирцеи в глупых, пассивных свинюшек.

Аэропорт равнодушен, даже когда по его кишечнику движется эксцентричная банда. Он приветствует нас, как и каждого прибывшего, с бессмысленной веселостью свежеобмытого трупа. Все вокруг – порочная иллюзия, сумеречная область мистификации и убийственной иронии по поводу того, что все происходящее это – злоумышленно воссозданные останки. Это своего рода чудо Американской изобретательности и эффективности. Оно должно кого-то обнадеживать. Но кого?

Девица от Эйвис (крупная фирма проката автомобилей – прим.перевод.) предсказуемо улыбается нам, пока Джон Кук собирает весь багаж в кучу. Остальная братия подобно зомби бесцельно бродит по белой, пустынной зоне прилета, скользя по натертым до похоронной чистоты полам.

И только Дженис знает, как распорядиться этим безвременьем: она бросает свои кости в кресло, откупоривает бутылочку и вопиюще присасывается к горлышку под взглядами пораженных окружающих бизнесменов и нескольких умилительно опешенных семейных группок.

.

В этом контексте Дженис вдруг предстала настоящей без преувеличения раблезианкой. Среди изменчивых теней она замаячила волшебной плотностью своего существования, словно нагрянув к нам из почти  вымершего племени гигантов. У Дженис есть эта способность удалять из поля зрения всех прочих, рискнувших сравниться с нею, но, когда ей самой необходимо психологическое равновесие, эта способность может и обрушиться на окружающих. Конечно, ее напористость и грубое кривлянье в роли закоренелой бандерши были неплохи для защиты хрупкой уязвимой сердцевины.

Подобные коллизии с соотечественниками были часто театральны, на грани фарса, поскольку, где бы Дженис ни находилась, она была на своей собственной сцене, и, если ты туда вторгался, то был обязан лицедействовать. Однако, порой эти сценки были не так уж безобидны. Ведь, как ни крути, чья-то чужая реальность может подвергнуться чрезвычайному наскоку – потому-то Дженис порой интуитивно играла строго по хозяйским правилам. Казалось, ее присутствие разъедает все, что остальные считали само собой разумеющимся, и по этой причине большая часть ее импровизированной, вовлеченной в процесс, хихикающей аудитории держалась на расстоянии. Для них эскапады Дженис имели хлопотный эффект созерцания частицы анти-материи, непроизвольным образом сгенерированной в опасной близости от них. Приближение к ней повышало риск какой-то личной детонации.

Она воплощала все, что они ненавидели, чему не позволяли существовать, перед чем сворачивались в ежистый шар высокомерия. Дженис разом изобличала весь потаенный, грязный мусор, содержавшийся в их лишенных свежего воздуха «кумполах» и совала им в нос его препротивный запах. Она создавала такие катастрофические интерференции и лакуны, что ее «жертвы» начинали жаждать мщения. Пик негодования вызывало не столько то, что она топталась по ним день-деньской, сколько то, что ее бестактность, казалась наиболее вопиющей в местах, где царила их непорочность.

По большей части Дженис не замечала этих проблесков негодования, поскольку у нее всегда был при себе ее внутренний мир, в который она могла ретироваться. Посреди неудобоваримого потока всех этих мест она бывало плюхалась вниз перезревшей августовской грушей, напевая про себя обрывки старых песен – персональные заклинания, дабы удержать окружающую среду на расстоянии, смертельный яд против накопившихся мрачных предчувствий. Как правило, они были не того сорта, что она распевала на сцене – Мерл Хаггард, старые номера Бесси Смит и ее любимая бесформенная песенка под названием «Это жизнь», которая не имела ни малейшей связи с синатровским сливочным мороженым.

— А что такое жизнь?

— Журнал, простак.

— И сколько же он стоит?

— Четвертак.

— А у меня всего десярик.

— Вот, в этом–то и жизни соль, сударик…

.

Досаждая, как клоп, нашему синтетическому миру, Дженис олицетворяла мамашу Кураж, катившую сквозь ад свою тележку со скарбом, с тащившимися вслед сыночками: «Только б нам найти закуток мира и покоя, где б не было пальбы, мы б с детками, а куда их деть-то, передохнули чуток».

В баре аэропорта один из представителей местных, судя по лацкану, «Храмовников» (американская благотворительная организация, основанная в 1872 г.- прим.перевод.), разукрашенный как сады Аллаха, неожиданно набрасывается на Дженис, ровно собака, оценившая весь расклад: «Эй, детка, ты все еще превращена в черепаху?»

.Дженис нагло пучится в эти холодные синие глаза Доналда Дака (тупой персонаж популярнейших мульти-серий – прим.перевод.) и произносит: «Как только я возжелаю увидеть тебя в своей запруде, жопа ты эдакая, то тут же дам тебе знать».

Позже я наивно спрашиваю у Дженис, а, может он имел в виду «Черепаховый блюз»?- «Да, нет, чел,- отвечает она.- Он был попросту подкручен. И пытался выглядеть умненькой задницей. Многие поступают именно так. Если ты смотришься дерзко, то, даже впервые увидев тебя, они пытаются вызваться на спор. И, знаешь, если ты лепечешь в ответ: «О-ох, простите… я тут,.. ей-богу…» — всё, ты уже уничтожен».

.

.

«Я ПРОСТО ЧЕРЕПАХА, КОТОРАЯ ПРЯЧЕТСЯ ПОД СВОИМ ЗАГРУБЕВШИМ ПАНЦЫРЕМ»

.

Поистине, правду говорят философы, что жизнь можно понять, лишь прожив ее назад. Но они забывают другое суждение, что жизнь может быть прожита только вперед. И, если кто-то задумается над этим предложением, то для него становится все более очевидным, что жизнь нельзя понять заранее просто потому, что никто не может ухватить тот специфический момент, необходимый для спокойного понимания действительности – начало проживания назад.

Кьеркегор, Дневники, 1843

.

Мало что разнообразит монотонность долгих часов, предшествующих выступлению. Мы — в тусклой гримерной с высоким потолком и единственной голой лампочкой. Дженис гримируется перед зеркалом. Время в основном тратится на то, чтобы нанизать ее бусы. Великая Мать-ткачиха за своей бесконечной работой. Кусочки стекла и камушки странных форм, скользящие узлы, подвязка концов. Каждая прядь являет собой часы и сутки скуки, ожидания… ожидания, убийства времени. Каждый камушек – час, каждый узелок – минута съеденного времени. Язык бесстрастных пальцев опустошал мысли, был автоматичен, повторяем.

Потом, со всеми невероятными формальностями, приходит черед браслетного ритуала. Процедура, почти тунисская, по своей яркости. Их аккуратно сияющие кольца вспыхивают в грубом свете малюсенькой комнатушки, как стая белых птиц, взлетевших в момент рождения Кучулайна, и каждое с серебряной соединяющей их скобкой. Вес всего этого древнего янтаря и серебра! Ощущается, должно быть, как обхват дополнительной руки. Звякающие кольца, перекрывающие, наползающие, скрывающие друг друга. Трудно поверить, что они не исполняют какой-то религиозной функции. Дженис обдуманно надевает каждое из них, как тончайшие латы, и еженощно выходит на свою собственную гладиаторскую арену. В зале, конечно, не людоеды, хотя, в некотором смысле, именно они самые, поскольку предстоит битва за них – с ними же —  против всех тупых, ошибочных призраков, возникших в головах в течение дня.

Представление иллюзорно само по себе, а утешение, которое она подарит им, подобно утреннему пролету пчелиной матки – всего лишь мимолетный экстаз. Но эта бешеная встреча и обман невесомости составляют то, в чем нуждается и сама Дженис, сговор обоюден, другими словами, репетиции были бы смертельны. Каждый вечер — все тот же притворный рай, все то же шумное вознесение, интоксикация, длящаяся несколько меньше, чем прогнозируемое погружение в маленькие беспощадные банальности. За условия этого действа отвечают обе стороны – Дженис тоже надо вернуться на землю.

В течение этих бесконечных часов Дженис конечно же предается воспоминаниям. Но вспоминаемое, так или иначе, воспроизводит лишь маршрут ее мифа. Она не занимается осознанным сокрытием тайных мест, к тому же и привычка защищает ее. У Вас такое впечатление, что ее детство спрятано даже от нее самой, и что нам разрешено обозревать ее жизнь лишь в виде геологического разлома. С ее стороны (со стороны родителей) проявляется определенная истинность, скорее запроектированная и питаемая надеждой, чем ощущаемая наяву, а с нашей стороны мы видим лишь то, что стало самой Дженис,- монумент, запятнанный реальными событиями, но в известном смысле более настоящий, более сфокусированный, чем какая бы там жизнь ни была. Эволюция звезды, ее собственной программы. Какие из компонентов этого мифа существуют на самом деле,- совершенно не важно. Пройдет время, нам достанется мягкое, бесформенное очертание будущего, но пройдет и будущее. Вот таковы и были устремления Дженис.

.

А суть в том, что жизненные факты, за которыми мы гонимся в миссионерском усердии,- всего лишь сигналы огромных потерь. Наши отклики могут быть только слабым эхом, глухо доносящимся сквозь размытые очертания этих переживаний. В конце концов, мы прилагаем усилия, чтобы распознать смысл. Сигналы, исходившие от Дженис, не были какими попало. Сигнал, факт, зарубка на шкале времени – это уменьшенная копия, чистый резонанс с монотонным физическим бытиём. Если уж на то пошло, Дженис хотела, чтобы ее жизнь читалась по значимостям, по символам в противовес шумам.

Историческая достоверность не так уж важна. В этом смысле Дженис всю жизнь стирала себя с листа и вписывала в эти строчки свой миф. Явленные воспоминания о событиях взывают по ту сторону гигантского разлома времени и места подобно голосам, зовущим друг друга с разных берегов реки в конце «Сладкой Жизни» (культовый фильм Федерико Феллини – прим.перевод.).

.

.

ДЕНЬКИ НА УОЛЛЕР-КРИК

.

— А можем мы поговорить о прошлом, Дженис?

— Прошлое, да-а, прошлое.

— Как Чет Хелмз нашел тебя?

— Я была в группе, косившей под деревенщину, в основном отиралась в ней – предполагалось, что я собираюсь учиться в колледже, экзамены-то я сдала, поэтому могла торчать себе среди них. Я пела в этой группке под названием «Пацаны с Уоллер-крик», речушка Уоллер бежала прямо через Остин, а в составе был Пауэлл Сент-Джон и юноша по имени Лэнни Уильямз, который женился и обзавелся детишками.

Обычно мы пели в местечке под названием «Гетто», а попросту говоря, тусовались и закладывали за воротник, ввязывались в драки, валялись в грязи, пили пиво и пели, откупоривали по новой и пели, откупоривали и пели. Я разгуливала со своей автоцитрой (струнн.инструмент аккордного звучания — прим.перевод). И шагу не делала без нее.

Мы пели на окраине города в баре под названием «У Средгилла». Это была переоборудованная автозаправка, у нее был навес и все такое, ты парковался, входил и заказывал пивка, а сам мистер Средгилл был певцом в деревенском стиле. Каждую субботу туда мог заглянуть любой желающий. Собиралось довольно причудливое сообщество. Все эти старые «оуки» (сезонный сельскохоз. рабочий – прим.перевод.), пацаны и мелюзга. Еще там был кружок преподов из колледжа – старые интеллектуальные знатоки кантри – первыми разгадавшие, куда свернет фолк, а также молодые выскочки, тоже расчухавшие, что почем, это-то и была наша банда.

К тому же там был мистер Средгилл  — он был круче всех. Немолодой, здоровенный мужчина с большим пузом и белыми, зачесанными наверх волосами. Он готовил шпикачки и яйца вкрутую, а также кушанья под названием «Гран-при» и «Одинокая Звезда» — «еще восемнадцать «Одиноких Звезд», пожалуйста». (Штат одинокой звезды — официальное прозвище штата Техас – прим.перевод.). И кто-нибудь обычно говорит: «Мистер Средгилл, мистер Средгилл, выйдите и настройте нас». А он скажет, бывало: «Нет, мне это не по нраву»,- а они опять: «Ну, давайте, давайте же», и он скажет: «Ну, ладно». Закроет бар, выйдет на авансцену и сложит руки на животе, обтянутом фартуком, будто в «Закусочной Даффи». И вот он как-то так выходит, откидывает голову назад и запевает песни Джимми Роджерза, прямо как птица, и может выдать йодль – Боже, он был фантастичен!

Мы ходили туда каждую субботу и пели; я была молодой выскочкой, горластой цыпочкой – «Эта девчушка звучит почти как Рози Мэддокс, верно?» И я спевала песни Рози Мэддокс, Вуди Гатри, но как-то однажды вечером говорю: «А теперь можно я забабахаю одна? Ну, можно я одна?» и они говорят: «О’кей, пусть эта леди напоет», а я говорю: «Дайте-ка мне 12 тактов в ми-мажоре». Я пела блюзы, не более одного за вечер… но зато уж каждый вечер!

Там-то в один из уикэндов и услышал меня Чет Хелмз. Он был знаменит, он был из тех потрясающих исполнителей, которые еще в раннем возрасте (отколовшись от семьи в 18) добились успеха за пределами Техаса. И вот он заехал в родной город, по пути с Восточного Побережья на Западное, — все техасцы возвращаются в Остин – и услышал мое пение. Он сказал: «Эта девочка хороша, эта девочка хороша».

Я хотела уехать, я хотела съеб…ся оттуда, но у меня не хватало духу на одиночный отъезд. Чет уезжал и сказал, что желает, чтобы я составила ему компанию, помогла с автостопом. Мы рванули в Сан-Франциско, ночевали где попало на полу, а пару раз я спела.

Сказать по правде, я не так уж стремилась к этому. Просто подвернулась пара возможностей. Я тогда ни к чему не относилась серьезно. Я была просто молодой цыпой-дрыпой и хотела только оттягиваться!

Я хотела курить травку, брать ее в руки, сворачивать «козью ножку», посасывать эту долбаную «ножку»; чего бы ни касались мои руки, пальцы тут же начинали скручивать косячок. А пение,.. пение лишь один из способов ослабить эту напрягу моей жизни, я прошла сквозь череду личностных перемен, нарко-проблем, тяжелых нарко-проблем, и, в конце концов, оказалась опять в Техасе, стараясь собраться с духом, но там мне было невмоготу. Я, конечно, боялась, что сорвусь снова. И вот, я промаялась там около года, пока мне все это не осточертело по-настоящему.

Как я попала в ансамбль, так это – просто смех; впрочем, все идеально совпало, меня же годы никто не трахал, мужчина, потому как,  кто ты такая, чтобы иметь намерения потрахаться в Порт-Артуре? Я там брыкалась, как кобылка, никого не подпускала, старалась освоить курс колледжа, ведь так хотела мама. А в тот раз я выступала в Остине с небольшой фолк-программой, играла себе на гитаре, и тут появился один из моих старых друзей – когда-то я перепихивалась с этим котярой – прошли годы, как я покинула Остин, шел 65-ый, а уехала-то я в 61-м. Рванула в Большой Город, познала Добро и Зло, и вернулась домой на побывку, чуешь? Так вот, этот котяра пришел туда, где я выступала. После я поехала в дом к каким-то людям, и вот, сижу там, а он входит и срывает меня, как банк; этот Трэйвис Риверз. Он только вошел и сразу же положил на меня лапу, поволок в постель, оп-паньки, детка! Всю ночь он вытрахивал из меня душу! Не вынимал ни ночью, ни утром. И мне было та-а-а-ак хорошо – ты знаешь, какими бывают цыпочки по утру, – в полном капуте.

[высокий девический голос] «Ну, дык, привет!»

[низкий мужской] «Что это? Иди-ка оденься, я думаю, мы держим путь в Калифорнию».

Я только вымолвила «О’кей», но на полпути по Нью-Мексико осознала, что этот парень везет меня прямиком в рок-бизнес, и это отличный шанс. Я сказала: «Хорошо, похоже, все к тому и идет, мужчина». Но вливаться в состав «Большого Брата» мне было западло. После меня уговорили, я начала петь, и по-настоящему полюбила это дело.

Итак, я добралась до Сан-Франциско и встретила всех этих чудиков. Чет знал меня, а «Большим Братом» заправлял он. Чет резко понизил котировку Риверза и попытался уговорить меня стать в центре его группы, поскольку считал, что я хорошая певица и справлюсь, но мне надо было собраться с силами. Он вовремя подзудил меня, в группу-то я вступила, но не знала, как и что.

Пока я отсутствовала и длительное время ошивалась в Техасе, Джордж Хантер пытался скомпилировать шоу. В мое отсутствие – а сорвалась я в 1964-м – никакого рок-н-ролла не было, и Джордж все твердил, как бы вставить меня в рок-н-ролл-бэнд. У него была эта афиша, первая афиша рок-н-ролла. Джордж срисовал ее, она объявляла «Изумительных шарлатанов». Афиша висела, как правило, у меня на стене, а я приговаривала: «Авангардисты. И чего они добились?»

Я вернулась в Сан-Франциско, и случился рок-н-ролл. Ну, я никогда его раньше не пела, я пела блюзы – под Бесси Смит. Они сказали: «Дженис, нам хочется, чтобы ты попела с этими ребятами», и я встретилась с ними со всеми, и, знаешь, как бывает, когда встречаешься с кем-то впервые, то так поглощен тем, что происходит, что даже не запоминаешь, как они выглядят. Я была в безвоздушном пространстве, меня колотило от страха. Я не знала, как петь всю эту лабуду, я никогда не пела под электро-инструменты, под барабаны, я пела просто под гитару. Ну, разучила «Как же мне хреново». Это госпел, я слышала его раньше и думала, что могла бы спеть, парни знали аккорды. Всю неделю мы репетировали его, а на уикэнд сработали его в Авалоне. Отыграли несколько номеров, а потом ребята сказали: «А сейчас мы рады представить…»

И никто никогда не слышал раздолбайку-меня, просто цыпленка какого-то, безо всех этих хипповых нарядов и всего такого. Я вышла в том, что носила в колледже. Вышла на сцену и начала петь, ух ты! что за напряг, мужчина! Настоящий, живой, наркотический напряг. Я не помню, как оно все было, только ощущение – какое-то чертовски хорошее, чувак. Музыка бум-бум-бумкает! все люди танцуют, фонари светят, а я стою, пою в этот микрофон, поддаю жару и, ух ты! добралась-таки до самой сути. Поэтому сказала: «Думаю, я останусь, парни». Здорово, правда? Скажу тебе, это действительно захватило меня внезапно. Я не планировала ничего такого, сидя всю жизнь в своей холодной гримерной, даже не знала, что такое бывает.

Если я и была певицей, то никогда не хотела стать звездой. Мне просто нравилось петь, потому что это прикольно, так же, как люди любят играть в теннис, тело капитально наслаждается. Все снабжают тебя бесплатным пивком. Я мало помню из того раннего периода, мы просто вкалывали то тут то там, каждый из нас голодал, я получала от родителей кое-какие деньжонки…

Я могла бы 20 раз встретить Отиса Реддинга и выйти за него замуж, но однажды я действительно повстречала его на сцене… А он – звезда, мужичок. Я никогда не была так близко от звезды.

— Ты сама звезда, Дженис.

— Это разные вещи… а кроме того, я вообще не допускаю подобных определений. Нельзя самому себе говорить, что ты – звезда. Я себя знаю, провозжалась с собою немало лет, 12-13 годов тому назад я была такой несмышленой…Была моложе и неопытней, но той же самой личностью, с тем же самым драйвом, прибабахами и стилем.

Я была той же самой цыпочкой, поскольку была ею всегда, я знала ее, и она не была звездой; она одинока, по сути своей неплоха. После шоу мне надо переодеться, одежка пришла в негодность, пятки онемели, колготки разъехались, на теле пятна от белья, волосы слиплись в кудели, голова раскалывается от боли, мне надо домой, я одинока, одежки никуда не годятся, туфли разваливаются, я умоляю роуд-менеджера доставить меня домой, пожалуйста, ну, пожалуйста, чтобы я просто сняла эти распроёб…ые одежды, тут тебе не звезда, мужичок, а простое человеческое существо.

Единственное, что у меня есть, что облегчает мне жизнь, помогает ощущать себя скорее актрисой, чем сосальщицей, мужик, так это воспоминания о прошлом. Я просто попала в нужное место в нужное время. Но теперь-то я учусь, это моя работа – все улучшать, в том числе, себя, и мне это нравится. Время от времени каждый может чего-нибудь выдать, но людям неинтересно, что там кто-то отчебучил, они пройдут мимо, и всегда кто-то останется лузером, но в другом месте и в другое время они запросто могут обратить на тебя внимание, хотя это вовсе не значит, что ты лучше кого-то. Поэтому многие даже и не пытаются. Я имею в виду, что многие даже не упираются, чтобы выйти в отличники или хорошисты по показателям, они работают свою долбанную работу, они – артисты, упираются в артистических ансамблях.

А мне просто повезло, в этом я отдаю себе отчет, поскольку была-то никем. Я метила туда же в том же стиле «Привет, пацаны!», так что меня могли бы за это поиметь за милую душу.

Поэтому не говори мне, что я – звезда, мужичок.

.

.

ТЫ ОСТАВИЛ МЕНЯ С ЭТИМ ОДИН НА ОДИН

.

Наихудшее время для Дженис – утро; уставшая и сонная, без раздумий склеивает она себя по кусочкам для поездки в аэропорт. Порой по утру она выглядит так, будто во сне ее кто-то переехал. Подобно мотыльку, бесчеловечно выхваченному слепящим лучом света, выходит она, пошатываясь, из своей комнаты в мотеле под ослепительное сияние начала дня.

Боль, просочившаяся в нее в течение дня, испарилась ночью – поэтому поначалу даже Южный Комфорт горчит. Это похоже на химическое отравление, приводящее к легкой степени отчаяния, преследующего ее бедную голову звуком капель, падающих на дно колодца.

Даже ее фатализм, совершенно расслабляющий, и запас здравого смысла не могли помочь ей взять себя в руки и противостоять невзгодам. Утешение соткано из компромиссов, а Дженис на них не шла ни в коем случае. Паралич Козмического отчаяния, казалось, был в центре ее повседневной жизни. Она повсюду несла с собой груз этого осознания, который и доконал ее всеми непостижимыми способами, в которые рядится отчаяние. Она несла Тревожную Истину, подобно козе, несшей гору в противоречивой суфийской басне.

Веское основание назвать эту Истину Тревожной имеешь лишь тогда, когда знаешь, что жизнь становится невыносимой.  Как сказал Джон Леннон: «По незнанию, мужик, ты и боли-то не чувствуешь». Дженис могла вглядываться в собственные мрачные глубины с закаленным осознанием, и, если видела, что ее личное счастье иллюзорно, то не потому, что не имела мнения на этот счет или старалась решить проблему наилучшим для себя способом. Однако, эти озарения лишь выглядели снимающими боль.

Алкоголь и наркотики стали тривиальными заговорщиками в проекте ее кауза суи, волшебными партнерами, взятыми напрокат (и колоссально дорогими), чтобы усыпить неодолимые трудности.

Самое плохое заключалось в том, что это была вовсе не личная проблема, а ее тайная предрасположенность взваливать на себя ответственность. Но Великое Надувательство Субботним Вечером был просто условием существования мира, это-то и давило депрессией.

Изначальный фатализм Дженис подкреплялся не столько циничной философией, сколько вывернутой наизнанку молитвой о сдерживании половодья. Она бы многое отдала, чтоб быть чуть более циничной, сбросить хоть часть груза, ослабить путы: «Раскуй же узы брака, Гименей!»

Даже ее пугающий миф, воздвигнутый подобно некой напыщенной мечте, не мог быть равен терзающей яви, а после прохождения точки бифуркации возврата уже быть не могло. В худшие моменты эти искусственные конструкции лишь усугубляли ход дел, как если бы личные бури вырывали пустоты в ее грандиозных выступлениях, оставляя прорванные холсты, насмешливо хлопавшие, как внезапные вспоровшие ее изнутри всполохи.

.

.

«А ЧЕГО МНЕ БОЯТЬСЯ, С ТЕХ ПОР КАК РЯДОМ НИКОГО?»

.

Скажи лишь, что она была из тех,

Что далеки от дома,

Чья жизнь и смерти кома

Прошли вдали от всех

Ее мечтательность, погрязшая в упреках,

Рождала радостей несбыточных клубок

Зачем ее ты создал, Бог,

С душой в таких кровоподтеках

Крис Кристофферсон,

«Эпитафия (По измордованной)»

.

Мало кто был так близок к Дженис, как Джон Кук. Отзываясь на ее какой-то бессердечный и мелодраматичный уход из жизни, он написал в Роллинг Стоун: «У меня нет даже малейшего подозрения в том, что ее смерть была предумышленной. Она не верила в столь скорое завершение хороших времен, а именно этим периодом она и наслаждалась».

Конечно, это был не суицид, но тогда что? И важно ли это сейчас, когда Дженис стала не больше пятнышка крови в тот день на ее новых шелковых штанах, на которое указал мне Ричард ДиЛелло на фотографии, сделанной им на фоне одного из 12-футовых постеров Дженис на Альберт-холле? Сейчас я припоминаю, как от этого мельчайшего пятнышка у меня застыла в жилах кровь, я был ошеломлен, когда подумал об этом теле, которое более недвижимо, так же, как тогда, когда услышал, что это смертельное пятнышко победило ее в последний раз.

— Кто Вас просил работать до изнеможения, стараясь всего лишь развлечь нас?- написала девушка из Бостона в одном из потока злых, риторических писем, адресованных Дженис после ее смерти.

Множеству людей было трудно поверить, что смерть Дженис – если она не была самоубийством, то не была и простым несчастным случаем, что Дженис видела к чему все идет. Разочарование, сквозившее во взгляде Дженис, могло подчас заставить Вас расплакаться. Не тогда, когда она скулила или выла своим хрипло-горестным голосом, а когда порой казалось, что ее просто-напросто переполняет желание перемолвиться хоть с кем-то.

Было ли это лишь формой романтичной жалости к себе, когда после смерти Джими она говорила друзьям (среди прочих и своему диаметрально противоположному двойнику Литл Ричарду) «Черт возьми, тут он меня обогнал»?

Впервые я услышал как кто-то обмолвился о возможности гибели Дженис, когда ехал в поезде по Канаде. Я болтал с кем-то из группы Делани и Бонни о том, чтобы еще разок проехаться с Дженис и написать о ней книгу. «Тебе следует поторопиться,- сказал собеседник.- Она не собирается задерживаться здесь надолго». Я был слегка потрясен, но записал это на счет своего рода хипповой бравады, популярной в те времена.

Так или иначе, но это казалось маловероятным. Да что могло случиться с Дженис? Она, казалось, утвердилась на земле не хуже Горы Рашмо (скала в Южной Дакоте, на которой вырублены облики четырех президентов США – прим.перевод.) Я даже воображал ее старушкой. Может, не так, как Лиллиан Роксон (автор одной из первых рок-энциклопедий (1969) – прим.переводчика этой энциклопедии),- в старушечьем твиде и с парой ниток жемчуга, но я мог вообразить ее бабушкой, раскачивающейся в кресле-качалке на какой-нибудь веранде.

Мне никогда не приходило на ум, что Дженис могла бы погубить сама себя, хотя, если ты подумал об этом, то уравнение окажется идеальным – и с летальным исходом. Позже стало всего лишь более очевидным, что наличествовала жестокая внутренняя борьба, не прекращавшаяся ни на минуту.

.

«Благодарный Мертвец» возмужал на тех же улицах Хайт-Эшбери, что и Дженис, выступал с ней, торчал с ней и (привилегия немногих) квасил с ней заодно. Дженис умерла, когда «Мертвец» исполнял в Уинтэлэнде «Холодный дождь и снег». Джерри Гарсия с привязанностью старого друга внешне стоически перенес сообщение о ее смерти.

— Вероятно, каждый совершает это собственным способом. Смерть имеет значение лишь для того, кто умирает. Мы остаемся жить без этого голоса. Тем из нас, для кого она была личностью, придется остаться без этой личности.

Дженис была настоящей личностью. Она прошла через все наши пертурбации. Совершила все те же «путешествия». Она была, как мы – проклята, торчала, будь здоров, в самых странных местах. Тогда, в далеко не успешные деньки она пользовалась всем, чем ни попадя, как и каждый из нас.

Когда она выходила из торчка, то выходила по-настоящему тяжело, тяжелее, чем большинство может себе это представить, даже просто попытаться себе это представить.

Она шла по реально скользкой дорожке. Она выбрала ее сама, это так. Она делала то, что делала, может, и побольше того, что могли мы. Она делала то, что была должна делать, и вот… захлопнула свои книги. Я не знаю, надо ли поступать так же, но она совершила то, что должна была.

То было, может быть, наилучшее время для ее погибели. Коли ты знаешь, так все люди, пропустившие этот поворотный момент, знаешь ли, лажаются, стареют, дряхлеют, изнуряются. А вот лететь выше и выше, как ракета, это – да, и Дженис была этим космическим птенчиком.

У нее было общее ощущение всего этого, включая чувство, что, если кто-то отважится снять кино про наши дела, так это будет великое кино. Если б у тебя был шанс описать всю свою жизнь,.. я бы подвел итог ее жизни, как окончившейся надлежаще.

.

А перед Богом мы так одиноки…

Огонь бежит по венам – символ предпосылок

Что остается?

Это выстрел нам в затылок,

Чтоб снова все сбылось, как сказано в зароке

из «Шейлы» Эрика Андерсена