Глава 14. Тоска шамана

Тур по Среднему Западу, запланированный на конец недели в феврале 69-го и втиснутый в один из перерывов записи нашего четвертого альбома, был лихорадочным. Помчавшись в пятницу в Кливленд, чтобы через Питтсбург финишировать в воскресенье в Цинциннати, мы постарались запечатлеть все яркое и радостное, однако уже в понедельник проявились негативные последствия. А поездка в следующий уикэнд в Энн Эрбор, штат Мичиган, стала поворотным пунктом. Теперь все, кто работал на нас или с нами, знали, что Джим может вытянуть лишь три, от силы, четыре концерта. В университете Мичигана он был просто никакой. В аэропорту я схватил Джулию за руку и быстренько зашагал в багажное отделение, только чтобы держаться подальше от Джима, поскольку он, казалось, нервничал. Там было два автомобиля-универсала для транспортировки, и после того, как все расселись, в них осталось по одному свободному месту. Я подтолкнул Джулию сесть в машину с Джимом, чтобы мне самому не пришлось туда попасть. Мы добрались до отеля, зарегистрировались, у Джулии был изумленный вид.

— После этой поездки я уверена, что Джим — сумасшедший!

— А что случилось?!

— Он опустил стекло, высунулся наполовину из окна и принялся орать всю дорогу до самого отеля.

— Отлично. Вечер должен быть интересным,- сказал я саркастически. По мере приближения часа начала концерта мною овладевал ужас.

— Я не чувствую, что готова отправиться на сегодняшний концерт,- сказала Джулия. — Я устала от путешествия.

— Окей. Пожелай мне удачи.

%

— А почему бы нам не остановиться вон у того магазинчика мороженого?- сказал Робби с откидного сиденья лимузина, указывая через окно.

— Хорошая идея,- быстро ответили мы с Рэем.

— Ребята, меня от вас с души воротит. Вы хотите остановиться из-за ммоорррроо-женногоооо? Я хочу поспеть на концерт,- проворчал Джим.

— Да у нас масса времени, чтобы остановиться,- неправомочно влез Билл Сиддонз с первого сиденья.

Когда мы припарковались, Джим нахмурился. «Пока вы трое будете у своей Королевы Маслобойни, я заскочу в винный магазинчик по соседству».

Ох-хох. В конечном счете, мороженое оказалось плохой идеей.

Совершив свои покупки, мы все вернулись в лимузин и направились в  колледж. Неловкость нарушалась лишь звуками джимова отхлебывания Джека Дэниэла (товарный знак теннессийского виски-бурбона – прим.перевод.) из коричневого бумажного пакета и причмокивания всех остальных над фунтиками с мороженым.

По прибытию в спортзал колледжа, где должен был состояться концерт, Джим заявил, что желает начать немедленно. А вступительная процедура еще не закончилась.

«Давай, мужик, давай сыграем,- сказал Джим, не обращаясь ни к кому в отдельности. — Сейчас. Черт возьми, такое веселье!. Люблю свою девочку. Да-а, выглядит она хорошо». Вот отчего бывает язва у Джонни-боя. Нам выходить на сцену, а ведущий певец превратился в долбанную южную жопу с ручками. Я начал, как обычно, нервно расхаживать туда-сюда, проверяя, чтобы барабаны для защиты моих ушей располагались позади линии усилителей, и, поглядывая из-за занавеса на толпу, чтобы определить, до какой кондиции она дошла. Зрители выглядели как любители пива, желавшие послушать буги-вуги. Я сказал каждому, что нужно начинать как можно быстрее, пока дела не приняли скверный оборот.

Посреди нашего выступления Джим нажрался до потери пульса. Виски достало таки его. Он пропускал строфы, терялся в музыкальной очередности, богохульствовал, бранил студентов, которые были накачанными типами из Первой Десятки: сыновья состоятельных семей и краснощекие девицы. Мой пульс удвоился, когда я принял решение покинуть сцену. Но я сделал это – прямо посреди песни.

Через полтора номера Робби последовал моему примеру, и все мое существо возблагодарило его за поддержку. Рэй подхватил гитару Робби и начал играть единственный слизанный блюз, который он знал, а Джим начал петь что-то про жившую на холме Мэгги МакГилл. Импровизация иссякла минут через пять, и Рэй с Джимом покинули сцену под возгласы неодобрения.

Остаток вечера я провел, внутренне бунтуя против Джима. Как обычно, никто особо не распространялся об инциденте или о том, сколь ужасным было шоу, но это-то и  съедало меня заживо. Каждый старался притвориться, будто джимовых проблем не существует. (Обследовав сыпь на моих ногах и спине, дерматолог спросил, а не испытывал ли я нервных расстройств, не находился ли под давлением. Я ответил «нет». К тому же надеясь, что это просто пройдет.)

К износу Джима Рэй старался относиться так, будто его не было. Робби порой допускал, что у Джима большая проблема.

Когда мы прибыли назад в Лос-Анджелес, моя старая подруга Донна Порт, присматривавшая за домом Робби, увидела жуткое напряжение, не сходящее с моего лица. Она попросила Робби стать на мою сторону и прекратить поездки. Мы могли пока записываться, где все было под нашим контролем, а позже, возможно, и гастролировать, когда Джим вновь немного остепенится. Робби согласился, но когда на следующей неделе я поднял этот вопрос в студии в перерыве между записями, когда Джим куда-то вышел, то был жестоко опешен. По крайней мере, временно.

— Давайте погастролируем еще немножко,- отсрочил решение Рэй. — Мы заявлены на несколько месяцев вперед.

— Робби?- подтолкнул я.

— Давайте посмотрим, как оно пойдет в паре поездок, что у нас на очереди.

Мой лучший друг Робби отступился от своего слова. Скорее всего, он не хотел прекратить играть вживую. Но что касается меня, то час, проведенный на сцене, утратил свою ценность. Нянчиться и странствовать. Когда мы начинали, то уделяли этому не более 10 процентов времени. А теперь псу под хвост улетало 50 процентов: 10 – на технические проблемы и 40 – на связанные с Джимом. Я не мог стоять и смотреть, как рушатся идеалы. Но преданность удержала меня в строю. Потребовался еще год, чтобы убедить Рэя и Робби последовать моему совету.

Стоп! Подумай, удивись-ка,

Что ж ты видишь на плацу

Исправительного дома? Все прошло,

Но страстно жажду я.

Что за чувства испытаешь, ты мне ответь,

Если, скрежеща зубами, мчит вслед медведь?

На субботнем побережье шептала ль ты:

«Этот мир и есть – Спаситель?»

Кто бы мог просить добавки у красоты?

Помнишь ли, детка?

Сможешь ли боль мою унять?

%

Позвонили из Электры и сказали, что Бьюик желает заплатить нам 75 тысяч долларов за использование «Запали мой огонь» в своей рекламе. Джима в городе не было, и мы собрались обсудить это в звукозаписывающей компании. Рэй, Робби и я в сопровождении своего менеджера встретились с Дэйвидом Андерлем из Электры. Дэйвид, казавшийся крутым парнем, сказал, что Хольцмэн считает, что это – хорошо, а мы пришли к выводу, что Джиму было бы на это наплевать. Мы становились приверженцами Веры № 1 в Америке: «Доллар — это Бог». В старых культурах центрами городов были церкви. А сегодня мы, кажется, стараемся строить городские центры вокруг банков. Вот так Всемогущий Доллар высветил поверхность раскола между Джимом и остальными нами. Джим оказался обманут тремя единомышленниками, с которыми когда-то в Венеции, штат Калифорния, заключил союз безо всяких бизнесменов.

%

…Вернувшись, ты был разъярен, не так ли? Но прими во внимание, «Запали мой огонь» написал-то не ты, а Робби. Оглядываясь назад, я могу лишь сказать, что был тронут тем, как ты переживал за одно из наших творений, отстаивая его от наималейшей порчи. Мы не были бизнесменами, когда собрались в Венеции, зато теперь становились ими. По крайней мере, я, Рэй и Робби.

Ты бы не поверил, что все песни шестидесятых, запроданные сейчас для рекламы, не говоря уж о гигантских творениях «художников», служат Пепси и иже с ней. Рок-н-ролл теперь инкорпорирован и продает джинсы, парфюм и войну. Мы просто опередили наше время! Ха-ха. А если серьезно, ты преподал мне хороший урок о жадности. С тех пор я категорически против использования любой из наших песен в коммерческих целях.

Я помню, что у тебя не было собственного бумажника. Ты хранил свои права и карту Америкэн-экспресс в согнутом пополам кусочке картона! Что за бунтарь! Припоминаю, что когда-то я поклялся, что у меня никогда не будет кредитной карты, но когда дела поправились, отец Робби сказал, что теперь половину времени нам надо будет  тратить на беспокойство о том, как сберечь заработанные деньги. А ты не слышал этого? Поэтому мы наняли Боба Грина – бухгалтера Стю Кригера – управлять нашими деньгами, а уж Боб сказал, что нужны кредитки, чтобы ему было легче учитывать наши расходы.

Конечно, разница между успешным артистом и неуспешным заключается в «деловой хватке», которая была у всех нас. И чем большего успеха мы достигали, тем больше  нам надо было опасаться не позабыть оригинальный, чисто творческий драйв. Тут ты был прав, Джим. Деньги позволяют тебе почти все, чего не пожелаешь, когда не пожелаешь, но они же могут и совратить. Ярчайший тест на продажность. Объективно глядя, это – просто одна из форм энергии, дающая как возможность свободы, духовного роста, так и ведущая к продажности. Это объективно. Само собой разумеется, что, когда ты зарабатываешь большое количество этой энергии, а мы, казалось, так и планировали, то это становится настоящей проверкой на разумность ее использования.

Ты, конечно, ничего особенного не сказал нам прямо в лицо об этом инциденте, придерживаясь негласной «дверной» линии не конфликтовать друг с другом. Но ты был явно против! Может, ты был слишком уязвлен. К счастью, коммерция скоропостижно скончалась.

%

Джим пришел на репетицию и сказал, что хочет кое-что изменить. Он хотел уволить Сала и Эша. Рэй пошутил насчет того, что, по словам Сала, у него уже два месяца побаливает макушка. Тут я понял, что испытываю то же самое, правда, уже около года, и джимово предложение моментально усилило эту боль. Он и так-то был неконтролируемым;  и что мы будем делать еще и без менеджеров?

Джим предложил рассмотреть кандидатуру Билла Сиддонза – нашего роуди – в качестве менеджера, и Рэй оказался не прочь. Меня охватил ужас. Билл был отличным парнем, не только приятелем, но и хорошим работником, но Джим разрушал сам себя, и кто же собирался это пресечь? Я думал, что Сал и Эш были не прочь обуздать падение Джима, хотя бы для того, чтобы подольше покормиться за счет его карьеры.

Нынешним ретроспективным взглядом я вижу этот инцидент по-другому. Конечно, с их стороны это был благородный ход по отношению к Джиму, даже если инспирировался он вовсе не благородным импульсом. У Джима с Салом и Эшем завязался диалог о сольной карьере Джима. Думаю, что он проистекал из жалоб Джима на то, что «Двери» больше не ощущают себя группой, что наша троица проводит все больше времени со своими подружками; у Джима были серьезные разногласия с Пэм, и все, кроме новых питейных приятелей Джима, старались теперь избегать его общества из-за саморазрушения, казавшегося неуклонным.

Реакцией Сала и Эша стала поддержка звезды. «Да, мы можем завести нового барабанщика, или вообще новый ансамбль, все, что ты хочешь, Джим». Они знали, в чьей сметане их усы.

Джим поменял позицию и решил не выступать сольно, даже не намекнул нам никогда об этом, хотя его ранние романтические представления об ансамбле братьев, играющих музыку, закатывающих пиры по всему миру так и не реализовались. Вместо этого мы избавились от наших менеджеров. Выплатили им 50 тысяч долларов за расторжение контракта; Рэй подобрал офис в аренду, и Билл Сиддонз начал отвечать на телефонные звонки.

%

Ротчайлд оказался полезен в поисках студийного обрамления джимовой сути. Пол был отличным продюсером. Если студийное исполнение Джима не было достаточно хорошим, Пол всегда имел под рукой несколько дополнительных подстраховочных вокальных трэков, из которых можно было выбирать. Так было и с песней «Вялый парад», в конце которой шутки ради Пол запустил их все одновременно. Это был прекрасный хаос. Партии Джима частично накладывались и комментировали друг друга. Одна твердила: «Меня должна ты встретить на перекрестках», а другая быстро отплачивала: «СЛИШКОМ ПОЗДНО, слишком поздно». После чего третий голос излагал позитивный взгляд: «Мы – молодцы! Да-а!» Шизофренический мультитрэкинг. Ротчайлд и студия на самом деле стали пятым членом группы.

Во время записи четвертого альбома Робби дал интервью, пролившее некоторый свет на этот процесс: «У Джима столько энергии, что он, кажется, и сам не может с нею совладать. Мы используем нашу музыкальную структуру для поддержки джимовых стихов. Есть люди, которые подходят к краю, а Джим ступает на неизведанную территорию. Мы стараемся не искажать нашими аккордами и ритмами его зондирование хаоса».

В коде (последней прогрессии аккордов) «Тоски шамана» мы спонтанно сводили и разводили вокальные трэки и усиливали прозаические экспромты Джима, сделанные на других пленках.

Он в поту, взгляни…Видимое обещанье… Канешь в ад до моего рожденья…Точно…

Дружка невесты… Вот и решенье – Поразительно, да?

Ямайская двойная запись задолго до ее рождения.

Впрочем, Джим находил студийную работу нудной. «Вялый парад» потребовал месяцев работы, но Джим не приходил до тех пор, пока это не становилось совершенно необходимо. В конце концов, он препоручил финальное сведение Ротчайлду и нашей троице. Я думал, что Джим совсем не заботился о процессе записи, но, оглядываясь назад, я думаю, что его интересовал только опыт творческого катарсиса, а техническую чепуху он оставлял другим.

%

— Наш президент – Хитрый Дик – козел, (Прозвище президента Ричарда (Дика) Никсона, данное ему в ходе выборов в Конгресс в 1948. Основой его предвыборной кампании были откровенно популистские обвинения соперников в том, что они «не проявляют должной жесткости к коммунизму»- прим.перевод.) – сказал я Джулии, держа утренние газеты. — Посмотри-ка на это заявление: «Я осведомлен о противниках войны во Вьетнаме, но они не повлияют на мою политику». Никсон легко забыл, что эти противники «ушли» президента Джонсона.

— Его только что избрали, а он уже не прислушивается к людям,- прокомментировала Джулия.

— Может, Ричарду следовало бы звякнуть на ранчо ЭлБиДжэйю,- сострил я.

Джулия удивила меня, сменив тему: «Когда же мы наконец съедемся?»

— Ничего себе… я над этим как-то особо не задумывался.

— Ну… если мы не сделаем этого быстренько, я, преследуя свои интересы,  могу  и

отчалить. — Я обратил серьезное внимание на замечание Джулии, считая, что бесспорно получаю удовольствие от общения с ней, и я хочу продолжать его получать.

После завтрака я покатил вверх по Горно-панорамному проезду к Аппиевой дороге взглянуть на маленький дом в стиле Тюдоров, лепившийся к склону холма с самым невероятным видом на ЭлЭй. Когда мы с Робби жили вместе на Панорамном проезде, я обычно прогуливался вверх по улице, обозревая виды — те самые, где Джим написал «Все – чужаки». Над крытой стоянкой для авто этой Тюдорской квартирки сверкало окно в свинцовой раме; я подкрадывался и глазел вовсю. А также фантазировал, что, если бы у меня были деньги, то купил бы ее.

Подумать только! Перед домом оказалась табличка «продается». Я позвонил новому бухгалтеру ансамбля Бобу Грину, немедленно «вытащил его на сушу», и мы выяснили, что дом стоит сорок тысяч долларов. Немного дороговато для меня в те времена, учитывая, что мы с Робби платили 150 долларов в месяц за домик с двумя спальнями в каньоне, но я не стал заморочиваться торгом, рискуя потерять дом. Или Джулию. Боб сказал, что если карьера ансамбля продолжится, то все будет отлично. А это продолжение казалась делом решенным.

А как насчет Джима? У-У-У-У-У-х-х-х-х-х. И все-таки я решил рискнуть.

Через пару дней я повез Джулию взглянуть на дом и сказал: «Ты хотела где-нибудь жить вместе?… Вот нам и пожалуйста!»

Она просияла.

Вспоминая о тех днях, Джим, удивляюсь, почему я был так зациклен на контроле. Иметь такого дружище-менеджера, как Сиддонз, было здорово, но я беспокоился, что он не сможет контролировать тебя должным образом. Почему я мучил себя, размышляя, кто сможет контролировать тебя? Тебе было уже 26 лет, достаточно, чтобы ты контролировал себя сам, но поскольку мы были в одном ансамбле, то твои выходки отражались и на мне. Каждый раз, когда ты бузил, пресса писывала: «Джим Моррисон из рок-ансамбля «Двери», а вся семья и друзья одаривали меня насмешками и бросали косые взгляды.

Я несколько расслабился, когда мы получили разрешение пользоваться лимузином вплоть до самого трапа самолета. Это увеличило нашу изоляцию от публики (и реального мира), зато уменьшило вероятность твоих выходок в публичном месте. Помнишь тот случай в аэропорту св.Павла в Миннеаполисе, когда у тебя попросили автограф?

— Не могли бы Вы сделать это для Джил?- сказал фанат, указывая на свою чрезвычайно застенчивую подружку, прятавшуюся за его спиной.

— А говна пирога!- выпалил ты.

Я отметил про себя приятную, ранимую 17-летнюю девушку и возмутился. И мне, направившемуся к газетной стойке, понравился угрожающий ответ мальчугана: «Что ж, окей, мужик, кажись именно этой наркоты ты и обожрался».

Спустя годы я могу рационально объяснить, что ты вновь проверял границы допустимого в общении с людьми или третировал их слепое поклонение тебе. Но производил-то впечатление примитивного грубияна.

Тебя начинал доставать твой публичный имидж, который, по признаниям в  поздних интервью, ты создавал и нарочно, и бессознательно. Одна из строк в твоем «Празднестве Ящерицы» указывает на поворотный момент, когда ты начал принимать за чистую монету собственный медиа-имидж и терять чувство юмора, воспринимая публичное восхищение слишком серьезно:

Я – Ящериц Король… моя Всесильна роль!

Те строки несомненно были антитезой тому, что написал Джон Леннон в переходный период жизни: «Я был моржом, теперь я – Джон».

То ли ты выжил из своего мифа, то ли миф завел тебя? А может, ключом была покупка того костюма из кожи ящериц? Наши концерты эволюционировали в ритуалоподобные представления с тобой в качестве исцелителя, проводившего нас по всем этапам церемонии, но когда в интервью тебя спрашивали «Вы – не шаман?», ты отвечал: «Шаману не интересно, каково определение его роль в обществе; ему интересно только следование своим фантазиям». Ты договорился до того, что, если кто-то слишком озабочен тем, какую функцию он должен выполнять, то это может навредить его внутреннему «путешествию».

Очень плохо, что ты не последовал собственному совету. По мере роста нашей известности аудитория начала меняться, и вместо немногих тысяч, пришедших, чтобы быть захваченными трансоподобной музыкой, мы получили десять тысяч зрителей с отношением «а покажите-ка мне». Ты подстрекал их, а они подбивали тебя. Получился порочный круг.

Вот таким ты и был, целителем секретной мощи, водруженным на пьедестал, чьей славе и успеху завидовали (а в Америке, припомни, это – Бог), тогда как фактически ты становился одним из множества конченых забулдыг.

Толпы разбухли до 20 тысяч человек, обращавших свои вопли и поклонение к четырем парням! Это напоминало мне о Гитлере. Должно быть, и тебе пришли те же мысли, когда в Чикаго посреди «Когда песня смолкнет» ты сымпровизировал те новые стишки:

Адольф Гитлер жив и прекрасно себя чувствует!

(аудитория ерзает и начинает шикать и свистеть)

Я спал с ней прошлой ночью!

(аудитория одобряет)

Ты предпочитаешь жизнь, она – смерть…

Сейчас я никакой и яйца так болят!

(БОЛЬШОЕ одобрение аудитории)

Что за актер!  Разозлить нас всех, а затем шуткой сбросить пар враждебности. По иронии судьбы, когда наше простое присутствие на сцене сводило всех с ума, внутри росло чувство изолированности. Знаю, ты ощутил то же самое в том кислотном «путешествии», когда в подкрученном, как рассказал нам, состоянии добрался после концерта до своей комнаты в мотеле, а она оказалась набита веселящимися незнакомцами, и ты не был уверен, твой ли это номер.

Помнишь Альберта Голдмэна, писателя, который иногда ездил с нами в турне? Он написал уничтожающую книгу об Элвисе, а теперь еще и о Джоне Ленноне. Обе книги зациклены на саморазрушении и игнорируют душу музыки, но у него были некоторые прозрения насчет нас, изложенные в статье в Кроудэдди. Знаю, ты копался в этой газете, а не видел ли ты статьи Майкла Горовица «Неизвестный солдат», содержавшей эту цитату из Голдмэна?

Начальным образом был по существу образ прорыва. То, что они («Двери») предложили тебе, было куском угля в иссиня-черной пыли со свирепым, рвущимся наружу центром. Временами они делают скол, и настоящее неистовство сердцевины прорывается.

Таков был дух их первого альбома. Вот что нас всех взволновало. Видишь, вот почему всплывали затонувшие континенты в каждом мозгу.

Они евангелистски обращали в свою веру любого. А потом наступил момент истины. Ты получил целый мир. Но на какой стороне ты сам-то, несмысленыш? Что ты собираешься со всем этим делать? Ты влюбил в себя девушку. А ты-то ее теперь любишь? Хочешь жениться на ней?

Вот тогда-то они и начали действительно погружаться в свою проблему. Оборотной стороной прорыва оказалось отчуждение. Раз уж ты прорвался, никто тебе не подмога. Бунтарь сам отсекает себя от всех. Это Христос в Гефсиманском саду.

А Голдмэн-то был неплохим писателем, а? Вот, нам и пожалуйста — бредущим по разными путям с тысячами фанатов на ладонях наших рук. После концерта Рэй и Дороти удалялись, Робби и я направлялись в местный клуб послушать немножко музыки, а ты шел к барной стойке. Определенная разрядка после всех этих концертных треволнений.

Я вспоминаю, как в начале 1969 года ты начал говорить Робби и мне, что наша карьера развивается недостаточно быстро. Слушая это, Робби и я мельком взглянули друг на друга с недоверием.

— Я думаю, у Джима было особое чувство времен, как выразился Ротчайлд, он не собирался жить долго, ему надо было уложиться в свой отрезок,- сказал однажды Робби. Ты интуитивно чувствовал это? Жаль, что ты не посвятил меня в это.  Все, что я знал, так это то, что успех – совсем не то, что рекламируется. Я хотел, чтобы мы как-нибудь сделали несколько маленьких шажков назад…

Глава 6. Виски-бар

К началу 1966 года на маркизе «Лондонского Тумана» (ночной клуб в Лос-Анджелесе – прим.перевод.) читалось «Двери». Дело было на Сансэт Стрип. Помотавшись по клубам вдоль Стрипа, мы договорились с владельцем «Тумана» о месячном контракте, но только после того, как забили его заведение своими друзьями. Это был наш первый настоящий ангажемент. Под своим названием мы добавили — «Ансамбль из Венеции». Этот «Туман» был настоящим гадюшником и тусовкой неудачников, но располагался всего в одном квартале от «Виски Давай-Давай» (знаменитый в то время клуб Лос-Анджелеса – прим.перевод.), так что мы согласились.

Мы нанялись выступать с четверга по воскресенье с 9 вечера до 2 часов ночи, пять часов расслабляющего хардкора (довольно примитивного и агрессивного предшественника, как теперь выясняется,  панк-музыки – прим.перевод.) за 10 долларов на нос – несравнимо ниже общепринятых тарифов. Обычно я зарабатывал по 15 за ночь рядового штрейкбрехерства на свадьбах (плюс бесплатная жратва), но я знал, что у «Дверей» есть потенциал и оттачивание аранжировок наших песен на публике неоценимо. Публичное исполнение – даже если в зале сидело всего несколько аутсайдеров, отщепенцев или друзей из УКЛА – удваивало нашу собранность.

Но был еще и фактор страха. Как мы собирались заполнить музыкой свои пять выходов? У нас было около двадцати пяти оригинальных вещей, включая «Запали мой огонь», «Конец», «Прорвись», и около пяти обработок, включая «Глорию», «Мужчину, заходящего с черного хода», «Маленького красного петушка», а это означало, что играть их придется не меньше двух раз. И, если мы запевали в 9 вечера, а в час ночи начинали все сначала, то публика должна была либо поменяться, либо выпить столько, чтобы успеть позабыть, что эти песни она уже слышала. Менеджмент клуба, казалось, ничего не замечал; во всяком случае, сначала.

Вечер за вечером пьяной матросни, извращенцев в дождевиках, альфонсов. Судорожные час за часом в вонючем клубе с морским декором, удерживаясь на сцене размером с воронье гнездо. Рэй так близок к моим барабанам, что вынужден пригибаться, когда я луплю по тарелке. Робби притиснут так, что ударяется о другую тарелку своим гитарным грифом. Джим неустойчиво громоздится на краю помоста трехметровой высоты. Прямо напротив нас в танцевальной клетке, подвешенной к потолку, болтается крашеная блондинка по имени Роннда Лэйн: «Давай-Давай Танцорша», как рекламируется в барном меню. Прямо скажем, она не была Рокеттой из Радио Сити. («Рокеттс»- постоянный ансамбль кордебалета знаменитого нью-йоркского мюзик-холла Radio City. Славится тщательным подбором участниц ансамбля по определенному стандарту фигуры и строгой синхронизацией движений – прим.перевод.). Скорее уж из Обреченного Сити.

Поскольку мы имели что-то типа аномального карт-бланша на выбор номеров, то мы начали экспериментировать. Длинные джазово окрашенные инструментальные соло в «Запали мой огонь» и поток поэтического самосознания в «Конце» родились в «Тумане».

Надо было что-то делать с джимовым присутствием на сцене – он редко поворачивался лицом к аудитории. Однажды вечером после неубедительного выступления мы обсудили это и указали Джиму на его застенчивость. Наш совет постараться почаще оборачиваться к публике лицом он воспринял без комментариев. На репетициях мы привыкли смотреть друг на друга, и Джим еще не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы разорвать эту энергетическую связь. К тому же он не принимал немузыкальных советов.

Рэй рассказывает, что, когда Джим еще жил у них с Дороти на квартире, он предположил, что для улучшения облика Джиму было бы неплохо подстричься. В ответ Джим заорал, чтобы Рэй НИКОГДА больше не указывал, что ему делать.

— А я всего лишь предложил ему подстричься,- передавал мне Рэй позже. – Но  больше не собираюсь. — Обычно Рэй выступал этаким «мистером Уверенность», напыщенным и четким, но в той конфронтации его паруса как-то потеряли ветер. Рэй, после всего, что он сделал для Джима, был шокирован полученным выговором. С другой стороны, Джим не собирался принимать ни одного совета от «Папочки», который был на 6-7 лет старше каждого из нас и все свое время проводил с Дороти. Имея папашу адмирала, Джим был очень чувствителен к критике и интерпретировал любые предложения, как приказы фигуры-прототипа своего отца.

Через несколько недель после критики прически Джим съехал к своему приятелю по кино-школе Филу Олено и завел себе новых друзей, включая Феликса Венэйбла – местного безбашенного гонщика. Феликс был тоже из кино-школы, но, казалось, его основной специальностью было не кино, а наркотики.

Тем временем Рэй арендовал нижнюю часть половины осыпающегося особняка на уединенном берегу южной части бульвара Вашингтона. Плата в две сотни за месяц была вопиюще высока по тем временам. Он разъяснил нам, что поскольку ансамбль теперь будет репетировать там, где, разумеется, они с Дороти будут жить, то арендную плату мы разделим на всех!

Две сотни долларов в месяц за одну гигантскую репетиционную и спальню – это было не круто. Рэю был присущ заразительно позитивный взгляд на жизнь, но если он на чем-то зацикливался, разубедить его было невозможно. Да как мы, к черту, заплатим за следующий месяц? Об этом никто из нас ничего не сказал; молчание становилось кредо Дверного Клуба. Так в июле мы начали репетировать в манцзарековом особняке.

Рэй рассчитывал  пользоваться  пляжным  особняком  за  счет  ансамбля.  Так  чтоРобби, Джим и я побрели по улицам в поисках подработки, которая позволила бы нам вносить арендную плату. Рэй отказался участвовать в походах, сказав, что это будет пустой тратой времени. Он оказался прав. Мы зря убили время, наводя справки в низкопробных барах на Голливудском Бульваре, где никогда не бывало живой музыки, но трое из нас были расстроены до осознания, что надо же хоть что-то делать. Неизбежно всплыло негодование. Джим начал ворчать о «таком теплом и уютном старом пляжном ёб…ре с его «женой». Мы начали заруливать в пляжный дом и в неурочные часы, типа, в 6 утра. В конце концов, Рэй сказал, чтобы мы чувствовали себя в нем, как в нашем собственном, так что…

Однажды утром после выступления в «Тумане» Джим и Робби навестили Рэя и Дороти на заре, да еще и в кислотном торчке. Они притащили с собой парочку знакомых проституток из клуба. (Никто из нас так ими и не попользовался.) Судя по воспоминаниям, когда они вошли, то до них донеслись обычные для Рэя и Дороти звуки. (Я говорю «обычные» так как Джим, поживши с ними, частенько имитировал стенанья Рэя, а также Дороти, твердящую «О, Рэй! О, Боже! О, Рэй! О, Боже!»)

Приняв двойную дозу чистой «рассветной» кислоты, Джим начал смеяться и толкать Робби в бок, указывая на шумную спальню. Он споткнулся о рэевскую супер-коллекцию дисков и принялся доставать пластинки из конвертов и разбрасывать их по огромной комнате. Когда Джим начал ходить по ним, Рэй вышел и осторожно сказал: «ОК, ребята, вечеринка закончилась».

Робби нервно хихикал в сторонке. Девки выскользнули из комнаты и направились к воде. Джим застыл с остекленевшим взглядом. Под его ногами лежали треснувшие пластинки с песчаными отпечатками его ботинок. Челюсти Рэя были крепко сжаты.

Это была очередная ничья. Предыдущий год, прожитый Джимом бок о бок с Рэем и Дороти, давал себя знать. Джим обращался с ними как с суррогатными родителями, от которых наконец-то отделился.

Рэй вернулся в спальню и задернул тончайшие японские занавески. «Ребята» ретировались. В качестве мести Рэй призвал Дороти одеться и отправиться в дом родителей Робби на Палисадах, чтобы принять отличный теплый душ. (В пляжном особняке был весьма неадекватный душ.) Стю и Мэрилин Кригер были несколько удивлены шумом воды, льющейся в гостевой ванной комнате в 7 часов утра, тогда как их сын нигде не обнаруживался.

После того, как денежно-рентный шок прошел, я начал даже наслаждаться пляжным особняком, посиживая в шезлонге в репетиционных перерывах и следя за самолетами, взлетающими из ЭЛЭЙКСа (международный аэропорт Лос-Анджелеса – прим.перевод.), под комментарии Рэя: «Однажды мы окажемся на одном из них». Рэй говорил так, как будто мы, или, по крайней мере, он обречены на славу и успех.

Тем временем в «Тумане» продолжала обнаруживаться озорная натура Джима. Феликс обратил его внимание на амило-нитриты или «кукурузницы» — маленькие желтые капсулы, которые ты ломал (давил) и размазывал их содержимое у себя под носом, вдыхая нашатырный запах. Данное лекарство для сердечников давало 20-секундный торчок. Уже на второй неделе наших клубных выступлений мой нос учуял его характерный запашок. Ошибка исключалась.

Однажды посреди соло в «Запали мой огонь» Джим откружил от микрофона и мазнул мне этой штукой под носом. Я попытался увернуться от «дара» и не прервать песню. От смеха я согнулся пополам. Меня понесло. Я едва удерживал палочки. Джим повернулся к Робби. Но Робби, которому его шнур предоставлял некоторую мобильность, увернулся. Следующим был Рэй. Как и я, он не мог оставить свой инструмент. Поэтому истерически засмеялся и склонился над клавишами, когда Джим, пошатываясь, направился к нему, чтобы мазнуть по рэевским ноздрям. Пока Рэй отклонялся вперед и назад, стараясь избежать контакта с «кукурузницей», его руки вразброс молотили по органу, отчего темп «Запали мой огонь» безумно ускорился.

Аудитория и не подозревала, что происходит что-то особенное. Она состояла из маргиналов, затерявшихся в собственном ступоре. Сказать по чести, они и составляли костяк посетителей «Тумана». Наши друзья послушали нас пару раз, да и завязали с этим делом. Местечко было конченным.

%

К нашему удивлению в клуб заглянул Билли Джэймз с Коламбиа Рекордз. Дилановский лэйбл! Ему – главе «А и Р» (отделения, озабоченного поисками новых Артистов и Репертуара) – понравились наши демо-записи.

— Вами займется моя жена Джуди, так как я не могу, пока работаю на компанию звукозаписи. Конфликт интересов. Но у меня все под контролем,- сказал Билли. Они наплели нам с три короба, но спустя месяц, оказалось, что все идет по-прежнему. Отсутствие новых ангажементов вселяло беспокойство.

Как-то в полдень понедельника мы репетировали в клубе, поскольку вся наша аппаратура была здесь с выходных. Я окунулся в запахи выдохшегося пива, арахисовой скорлупы и взлохмаченного ковра. Такая обстановка, может быть, и хороша вечерком, но не в полдень же – ффуу!

— Думаю, нам всем надо принять кислоты и отправиться в Коламбиа, чтобы заявить им, что мы намерены горы свернуть, так что им же лучше заняться нами прямо сейчас! — прокричал Джим.

— Свежий подход к делу,- съязвил я.

— Хорошая идея, Джим,- сказал Рэй, стараясь успокоить его. — А сейчас давайте-ка порепетируем.

— Если мы собираемся продолжать репетиции, нам нужно несколько новых песен,- сказал Робби.

— Да зачем? — заскулил я.- Билли Джэймз дерьмо не делает. Я уже задолбался над этими новыми песнями.

— «Туман» предлагает нам по 20 фишек за каждый вечер вторника и среды,- вставил Рэй.- Так что мы смогли бы поработать и над новым материалом.

— Ух, ты! По целых пять долларов каждому,- саркастически отозвался я.- Думаю, мы могли бы использовать эти вечера, как оплачиваемые репетиции, поскольку все равно публики не будет.

— Ну, ладно, есть у меня одна новинка; так что давайте поработаем над пока что плохо подогнанной аранжировкой, чтобы завтра мы смогли отполировать ее на сцене,- предложил Робби.

— А что еще делать-то? — выразился Рэй.

— Я возвращаться в школу к своим наставникам не собираюсь, сказал бы я вам,- выразился Джим.

Окунувшись в музыку, я почувствовал себя лучше, однако меня одолевало раздражение по поводу улиточного темпа нашей карьеры. В конце концов, я привык таскать свои барабаны по вечеринкам хотя бы за 15 долларов. Следующим вечером мы выступили перед аудиторией, состоявшей из четырех человек – и то одним из них был дружок Джима Фил Олено.

В перерыве между выходами я – злой и разочарованный – метнулся в «Виски Давай-давай», просунул голову в дверь и понаблюдал за «Любовью», исполнявшей «Мою маленькую красную книжку» и «Эй, Джо». Хотел бы я быть в их составе. Я был уверен, что сыграл бы получше, чем их новый ударник. «Лондонский Туман» угнетал меня, перспективы «Дверей» были мрачны, и я подумал, что готов к переменам.

По пути назад в «Туман», на тротуаре меня остановил Фил.

— БАРАБАНЫ, Джон… БАРАБАНЫ! — прорыдал Фил мне в ухо.

— Грандиозно, Фил. Но мне надо идти играть.

К счастью новая песня Робби «Люби меня дважды» вдохновляла, так что следующий выход в «Тумане» прошел не так болезненно.

Спустя несколько дней я решил взять дела в свои руки. И ввалился в кабинет Билли Джэймза в Коламбиа Рекордз посмотреть, что там делается. Билли вынудил таки компанию подписать с нами контракт на выпуск пластинки – без гонорара, просто как возможность записаться – для чего Рэй выкинул букву «ц» из своей фамилии. (Рэй говорил, что произносить «Манзарек» без «ц» было довольно трудно.) Но Коламбиа за несколько месяцев ничего не сделала, даже не забронировала студийное время на запись. Казалось, что дело заглохло. Билли особо нечего было сказать; я знал, что мы ему нравились, но ему не удалось пробудить интерес у компании. Извинившись, он на время удалился, а я в тоске принялся блуждать по комнате. В параноидальном состоянии сунул нос в бумаги на столе. И в одной из них увидел «Дверей»! Мы были перечислены в ряду примерно 17 других артистов под заголовком «Список на выброс». Была еще одна колонка из 12 участников с заголовком «Удачно подобранные». Сердце мое упало. Коламбиа собралась слить нас. Сев, я немного поуспокоился. Вернулся Билли.

Я сказал, что мне пора.

Вечером в «Тумане» я рассказал ребятам об увиденном. «Коламбиа – это типа Дженерал Моторз. Кэпитл Рекордз, наверное, как Крайслер. Гигантские корпорации, которые не желают ничего знать, кроме прибыли. Они подписывают контракты с пачками групп и пачками же кидают их. Им наплевать». Мои муз-приятели были опешены, но сдаваться не собирались. Первая попытка не вдохновляла, но позже мы утешали себя, говоря друг другу, что люди еще не прочувствовали нас как следует.

Еженедельные вечера в «Тумане» с треском провалились. Чтобы владелец клуба выходил в плюс, мы должны были приносить ему хотя бы по 20 долларов. Ох-хо-хо… По прошествии четырех месяцев малоудачного завлечения посетителей мы были наконец уволены. И вот как. Джоуи – невысокий крепыш и полукриминальный вышибала – выплеснул свою сдерживаемую агрессию, привязавшись к нескольким пьянчужкам; разгорелась драка. Этот инцидент был использован, чтобы избавиться от нас. Вы только представьте: такая дружелюбная группа, как наша, и подстрекает к сопротивлению!

К счастью, чрезвычайно сексуальная блондинка с младенческим голоском – Ронни Хэррэн, заказывавшая выступления в «Виски», увидела нас именно в тот вечер, когда нас вышибали из «Тумана». У нее был нюх на таланты и глаз на любовников. По ее мнению, сопровождающий ансамбль был вполне адекватен, а лид-вокал – самой настоящей рок-звездой. Необработанный талант. Адонис с микрофоном. Ей нужно было его заполучить. Она убедила хозяев «Виски» нанять нас без просмотра.

Вскоре Джим закрутил с ней роман.

Ронни устроила наш первый важный прорыв. За полгода до нашего появления «Виски» был домом динамичных девиц, танцевавших в клетках во время выступления таких мастеров, как Джонни Риверз. Однако, очевидно, надо было переходить к новым фолк-роковым делам. Элмер Валентайн – совладелец клуба – разбирался во всех новых течениях, вплоть до сегодняшних. (После того, как в семидесятых клуб закрылся по причине ограничений на продажу спиртного, Элмер почувствовал новый всплеск креативности и в 1973 году открыл «Виски» в качестве сцены нового панк-движения.)

С мая по июль 1966-го мы работали на разогреве таких групп, как «Жулики», ансамбль Пола Баттерфилда, «Черепахи», «Семена», Фрэнк Заппа и «Матери изобретения», «Те», «Звери», «Франты», «Баффало Спрингфилд» и Капитан Бычье Сердце. Наш первый выход начинался в 9 вечера, когда в клубе почти никого не было, и все равно это было важным шагом в нашей карьере. Заполняя первые 15 минут «Латинским блюзом № 2», мы наяривали риффы в пределах одного аккорда в ритме сальсы, а Джим играл на своих маракасах. Вещь была инструментальной, из тех, что сплачивают коллектив. В конце концов, «Виски» был предметом нашей гордости – нам платили, как профессионалам, по 495,5 доллара в неделю на четверых.

А вскоре прозвучало заветное: «Двери» — самая горячая клубная банда на Стрипе. Билл Кирби из универовской Дэйли Брюин назвал нас «Арто-роком» (Антуан Арто – фр. драматург, искавший путей объединения со зрителем для разделения чувств боли, печали и беды – прим.перевод.). Джима он назвал «мрачным, замогильным Ариэлем из ада», распевающим «чередующиеся визгливые взлеты поэзии и музыки».

По иронии судьбы, обзор, который взволновал нас больше всего, был негативным. Пит Джонсон из Лос-Анджелес Таймз написал: «Двери» — это квартет с голодными взглядами, интересным оригинальным звучанием, выдавший, пожалуй, наихудшее появление на сцене среди прочих рок-н-ролльных групп. Их ведущий певец переигрывает с закрытыми глазами, электро-пианист так гнется над своим инструментом, будто считывает таинства со своей клавиатуры, гитарист беспорядочно дрейфует по сцене, а барабанщик кажется затерявшимся в иных мирах».

Тем вечером в гримерке перед начальным выходом я похвастался первым отзывом Таймз о нас. «Он постарался утопить нас»,- сказал я Рэю, размахивая газетой.- «Но, думаю, описание нашего сценического поведения клевое. Прочтя такое, чувак, захочешь увидеть этот ансамбль! Рэй, взгляни, ты «считываешь таинства с клавиатуры!» Веришь? А я «затерян в иных мирах»? Этот парень ПО-НАСТОЯЩЕМУ честен». Рэй улыбнулся величайшей из своих улыбок, а Робби сказал, что пора на выход. Джим зажмурился в преддверии своего «сценического наигрыша», и мы повели его вниз по лестнице, как слепого. Мы так смеялись, что с трудом отыграли первую песню. У меня от истеричного смеха аж в боку закололо.

(Годы спустя я повстречал Джонсона в Уорнер Броз.Рекордз, где он возглавлял отдел «А и Р», и первое, что вырвалось из его уст, было «Я искренне извиняюсь за тот обзор».

— Нет, нет, Пит,- заверил я его. — Ваше описание нашей банды было вдохновляющим.)

%

Ближе к июню мы с энтузиазмом ожидали выступления группы «Те» и их ведущего певца-сочинителя Вана Моррисона. Он написал такие великие песни, как «Глория» и «Загадочные глаза», ставшие для клубов стандартной диетой.

Вечер первого представления в «Виски» был переполнен  суетным  предвкушением. ВИП-кабинки в глубине зала забиты до отказа. Мы неуверенно начали с «Прорвись». Я ускорил темп, и песня так и не вернулась на присущую ей дорожку.

— Ты торопишься, Джон! — крикнул мне Робби во время рэевского соло. Потом он начал «Люби меня дважды», кивая головой вверх и вниз, чтобы обеспечить правильность моей игры.

Так люби же дважды, я ухожу

Боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп

Так люби же дважды, я ухожу

БОП-БОП-БОП-БОП-БОП-БОП! ВИИИИЗГ

Фидбэк гитары Робби испортил плотную концовку. Блин! Ну, не нервничали ли мы?

Во время перерыва каждый искал себе местечко получше. Вышибала Марио узнал меня и разрешил «сверхнормативно» постоять на лестнице, ведущей на балкон.

«Те» дерзко захватили сцену. Они сразу швырнули публике несколько песен, одну за другой, сделав их неразличимыми. Ван был пьян и чрезвычайно озлоблен на микрофонную стойку, которую жестоко повалил на сцену. А когда он отвесил нижнюю челюсть, вывалил язык и издал один из воплей гнева, некий земляк Вана проснулся во мне, по коже побежали мурашки. Ископаемый страх.

Я не мог понять, почему парень с таким талантищем должен пить, чтобы подняться на сцену, или почему он так неестественен на ней. В конце концов, они разные, думал я. Очевидно, был не их день; преобладала шумная, пьяная зарубежная харизма. А Джим считал, что им нет равных.

В 2 часа ночи после концерта я сидел рядом с Ваном на заднем сиденье Чеви Новы Ронни Хэррэн и катил на приватную вечеринку в ее апартаменты. Болтали и выпивали все, кроме Вана. Когда мы добрались, он уселся на диван, грустный и сердитый, и не вымолвил ни слова. Внезапно схватил гитару Ронни и начал петь песни о реинкарнации, будучи «в другом времени, месте и не с тем лицом».

И если я увлекся гонкой

С пьянчугами фантазии твоей,

Когда крошится авто-сталь, став ломкой,

А для отхода нет путей,

Смогла бы ты меня найти,

Поцеловать и уложить в молчанье,

Чтобы теперь я смог пройти

Без страха, разочарованья,

Иным путем – родиться где-то гордецом,

Который только странствует по миру

В другое время, в новом месте и с иным лицом?

То была чистая поэзия, слитая с рок-н-роллом. Я пожалел, что не было Джима. Квартира наполнилась молчанием, все глаза были устремлены на Вана. Когда я слушал его пение о «прогулке по мокрым от дождя садам», на мои глаза навернулись слезы. Как будто он не мог общаться с нами на пустяковом уровне застольной болтовни и поэтому вмешивался в разговор своими песнями. Мы были зачарованы. Осыпать Вана комплиментами казалось неподходящим, поскольку его музыка шла из такой глубины. Поэтому, когда он закончил, на несколько минут повисло молчание. Священная тишина. Потом каждый вернулся к болтовне и развлеченьям. То была особая ночь, и я был счастлив присутствовать там. (Песни, которые он спел тогда, «Стройный медленный серфер» и «Мадам Джордж» позже стали частью одного из моих любимых альбомов «Астральные недели».)

Мы достаточно близко познакомились с «парнями из Белфаста» за время их работы в «Виски», чтобы вставить их «Глорию» в свое отделение. И в последний вечер перед их возвращением в родные пенаты мы сбацали ее вместе. Два клавишника, две гитары, два ударника, Алан – приятный, но всегда «под мухххххой» басист – и два Моррисона. Песня длилась порядка двадцати минут. Что за вечер!

Спустя несколько месяцев я брел по бульвару Санта-Моника в Западном Голливуде, а мимо проезжал Ван Моррисон. Мы узнали друг друга, и Ван побудил шофера тормознуть. Он опустил стекло, сказал, что вернулся в наш город, и спросил, как дела у Джима. Я знал, что Джим обожает и лелеет Вана. Было очень трогательно, что два рок-н-роллера с одинаковыми фамилиями присматриваются друг к другу.

По прошествии месяцев в «Виски-баре» мы начали тусоваться с другими ансамблями. Дон Ван Влит – он же Капитан Бычье Сердце – был эксцентричным, но привлекательным. С уникальным чувством юмора. Как-то перед выступлением он в гримерке закатил монолог о своей зубной щетке. Весьма причудливый. Он мог говорливо (в стиле будущего рэпа – прим.перевод.) изъясняться о чем угодно и делал это очаровательно. Однажды на сцене его хаулинвулфовский голос (Хаулин Вулф – один из самых лучших афро-американских певцов и гитаристов блюза – прим.перевод.) буквально вызвал у нас благоговение. На его блюзы я откликался прямо кишками, в отличие от таких фолк-роковых групп, как «Бэрдз». Я врубался в их стихи, но аранжировки вызывали образы бесполых существ. Во всяком случае, без яиц. Их собственная «Восемь миль вверх» имела приятную мелодию и гипнотическое 12-струнное звучание, но такого ритма для меня просто не существовало. С  другой стороны, «Баффало Спрингфилд» с их множеством певцов-сочинителей (Стив Стиллз, Нэйл Янг, Ричи Фюрэй) через край хлестала талантами.

Мы стали обрастать поклонниками.

Включая групи.

Должен сказать, что впервые они стали доставать меня, когда одна блондиночка и ее подружки остановились перед сценой «Виски-бара» и уставились на Джима, а не на меня. И пялились они буквально на расстоянии вытянутой руки. Девки казались совершенно загипнотизированными. Теперь Джим носил узкие плисовые штаны и не носил нижнего белья. Блондинка без всякого смущения уставилась на его промежность и возбужденно подхихикивала своим подружкам. Меня – двадцатидвухлетнего, с постоянной эрекцией — ее бесстыдство возбудило чуть не до боли.

Хозяйкой гардероба Джима теперь была Ронни Хэррэн, подвигнувшая его отказаться от нижнего белья, так же как она – от лифчика. Я просто не мог поверить, созерцая абрис ее сосков, так же как групи не могли поверить, созерцая ширинку Джима. В надежде привлечь хоть чуточку внимания я решил отпустить расширяющиеся книзу бакенбарды.

Я бы сказал, что своими песнями мы тоже зачаровывали публику. «Мужчина, заходящий с черного хода» был глубоко сексуален и заставлял двигаться буквально каждого. «Прорвись» игралась очень клево, потому что аранжировочка была что надо, и я мог блеснуть своими джазовыми приемчиками.

Публика особенно недоумевала, когда мы исполняли Вайль-Брехтову мелодию «Алабама-зонг». А мне нравилась такая реакция. Когда Рэй впервые поставил нам альбом с оригинальной записью оперы «Махагони», я подумал, что это скучновато. Но, когда мы приступили к аранжировке, я просек, что за чудная была идея. Бьюсь об заклад, ни один из посетителей клуба не знал, что это не наша песня, и даже вообразить не мог, что пришла она из немецкой оперы двадцатых годов.

Пол Ротчайлд, позже ставший нашим продюсером звукозаписи, вспоминал, что Рэй обожал Брехта и Вайля «по очевидным причинам. Предположу, что еще в двадцатые они указали на то, чего Джим постарался достичь в шестидесятые… разными способами они старались заявить о действенности своего поколения. Включение «Алабамы-зонга» в репертуар было данью «Дверей» иным храбрым мужикам иного отважного времени, хотя их стихи были отчетливо привязаны к своему времени».

В те дни «Виски-бар» был всегда открыт для чудных хиппи-фриков – Вито, Карла и их присных. Администрация впускала их бесплатно, так как они добавляли в атмосферу веселья. Вито был 40-летним бородатым скульптором, имевшим прекрасную, но распутную женушку Сью. Карл – закадычный дружок Вито – чуть староватый для сцены носил тесное красно-зеленое трико и плисовую накидку. Дешевки Голливудские. Казалось, никто не знал, чем Карл занимается днем. Они приходили как вампиры, которые живут только ночью.

Другим заметным членом этой клики была Рори Флинн – дочь Эррола – шести футов ростом, тощая и вычурная. Она всегда носила абсолютно белые, типа неглиже, одеяния. Я думал, что что-то было между нею и Робби, но когда спросил, то он лишь одарил меня проказливой усмешкой. В свите Вито числилось около 20 человек, и они танцевали под каждую песню в театральной, свободной по форме манере.

Впрочем, они пускались в пляс только под те группы, которые считали лучшими – «Любовь», «Бэрдз», еще одну или две. Поэтому, когда они стали заходить, чтобы посмотреть нас, это казалось добрым знаком. Было бы здорово заиметь танцоров, «поглощенных» музыкой, и шокирующих испуганных пиджачно-галстучных клиентов. Было ощущение, что это та самая, «наша» обстановка. Порой, вдохновленные моими дробями, они пускались в пляс. Когда мы исполняли наши тяжелые номера, типа «Конца», те останавливались в танце и в изумлении глазели на Джима. Они не замечали, что я обыгрываю их реакцию, но именно в те вечера я развивал свою шаманоподобную технику сопровождения диких джимовых песнопений. Новообретенная мощь стала источником моей чрезвычайной гордости, поэтому я жаждал восприимчивой аудитории, которая взволнуется и восхитится нашей вопиюще примитивной музыкой.

Добьемся-ка этого, детка, в наш лучший с тобой денек,

Давай соберемся еще разок.

С каждым вечером собиралось все больше народу и все более обкуренного, но у нас до сих пор не было контракта на запись. Коламбиа официально отпустила нас, а Билли Джэймз извинился за то, что ничего не смог с этим поделать. Вот тебе и менеджмент. Несколько звукозаписывающих компаний засылали представителей посмотреть, как мы играем, но из этого ничего не вышло. Ронни Хэррэн попыталась подписать с нами менеджерский контракт, подобный имевшемуся у нее с «Любовью», но даже Джим считал ее чересчур местечковой, чтобы запустить группу на национальную орбиту.

Чарли Грин и Брайан Стоун – старые менеджеры Сонни и Шер – хотели подписать с нами соглашение, но они тогда забирали себе 75% издательских доходов «Баффало Спрингфилд». Мы чувствовали: если издатель берет себе больше 50%, — то это старый аморальный способ высосать у музыкантов всю кровушку до смерти. Нэйл Янг, живший рядом со мной годом позже, когда он ушел из «Спрингфилд», рассказывал, что покупает дом в Топанга каньоне за 40 тысяч долларов – на весь его доход от участия в группе. Ну, а заслуживал-то он явно большего!

— Фрэнк Заппа хотел быть нашим продюсером,- вспоминает Робби.- Терри Мелчер

из «Бэрдз» хотел быть нашим продюсером, но мы не хотели никакого продюсерства. Мы искали фирму звукозаписи.

В конце концов мы пробудили неподдельный интерес у Электра Рекордз, когда Артур Ли из «Любви» посоветовал им проверить нас. Владельцем Электры был долговязый очкарик Джек Хольцмэн, который несколько раз заходил глянуть на нас и побеседовать о нашем ангажементе. Джек был уверен в себе и действовал достаточно профессионально. Свою карьеру он начинал на мотоцикле с портативным магнитофончиком «Награ», записывая такие этнические фолк-группы, как Дэйв Ван Ронк, Джофф Мулдаур,  Коэрнер, Рэй и Гловер. За это он нам и понравился.

Когда он начал переговоры с нами, Электра по-прежнему казалась маленькой по сравнению с такими воротилами, как Кэпитэл и Коламбиа Рекордз. Она подцепила определенный фолк-талант – Джуди Коллинз, а недавно вломилась в область рока с Полом Баттерфилдом и «Любовью». Кроме отличного вкуса фирмы к фолк-музыке, она была достаточно мала, чтобы нам не затеряться в общей куче. Это было несомненным плюсом. Нас беспокоило лишь, хватит ли у компании силенок, чтобы устроить нам общенациональный прорыв.

Мы еще немножко покочевряжились, продолжая оставаться принадлежностью «Виски», но иных предложений не последовало. И, в конце концов, мы согласились подписать с Электрой годичный с возможностью продления на два альбома в год контракт, по которому фирма обязалась выпустить один наш альбом и выдать аванс в пять тысяч долларов.

Теперь мы могли купить какое-никакое приличное оборудование!

Электра Рекордз оплатила наш перелет в Нью-Йорк для официального подписания контракта, плюс они договорились на одно наше выступление в клубе.

…Джим, ты помнишь, как мы нервничали во время первого визита в Готэм-сити? (прозвище Нью-Йорка – прим.перевод.) В самолете Рэй напевал старую песенку Джимми Рида: «Собираясь в Нью-Йарк, делай успехи в нью-йоркской угадайке». «Генри Гудзон Отель» оказался настоящей дырой. Полу-ночлежкой на углу 57-ой и Восьмой стрит. Тебе нравился Макс Финк — наш новоявленный юрист – порекомендовавший остановиться именно здесь, не так ли? Один из твоих дружков с Юга. Он знал хозяина отеля, а мы-то наивно полагали, что по его протекции поживем на халяву или, в конце концов, получим скидку. В ЭлЭй мы возвращались с разным багажом знаний, или как? После обзора наших комнат в отеле, помнится, Рэй, Дороти и я собрались на нашу первую прогулку. Робби отправился спать, а ты-то где был? Мы ощущали энергию города, плещущуюся за стенами отеля, потому и отправились на «рекогносцировку». Должен признать, что я был несколько напуган. Теперь-то я понимаю стишок «Бич Бойз»: «А одиночество Нью-Йорка ты почуешь, когда чуток посёрфингуешь». Город казался трудным местом для выживания, когда ты выпал в осадок. И, тем не менее, мы учились любить Нью-Йорк, ведь правда? Да и нью-йоркцы полюбили нас. Наша лучшая аудитория обитала на Манхэттене. Той ночью Рэй, Дороти и я побрели к Таймз-сквер; от грилей у станций метро на колдобистых улочках несло паром и голосами. А куда ушел ты? И упустил классный джаз. Целью наших блужданий был «Метрополь», где в пятидесятые играли Чарли Паркер и Майлз Дэвис. Подходя к клубу, мы обнаружили резкое уплотнение трафика и числа ширяний локтями по ребрам —  еще бы, на маркизе значилось: «Диззи Гиллеспи»! Мы уставились сквозь затонированное голубым парадное стекло и разглядели танцующую «давай-давай»-девицу в бикини. А в глубине смогли разобрать Диззи, раздувающего щеки, как нелепая лягушка, чтобы оттянуть, вспучить и мощно выдуть на своем странном рожке…

Для церемонии подписания контракта наш новый продюсер от Электры Пол Ротчайлд пригласил всех к себе в Нью-Джерси на обед, и следующим вечером  отвез нас через Гудзон на место. Джим, отвечая за свой крутой имидж, напился как следует, и весь обед напропалую кадрил жену Пола, мягко и сексуально шепча ей что-то на ухо, а после еще и запуская руки в ее волосы. Пол пытался отшутиться, дескать, это для него — пустяки, однако в комнате висело нечто чрезвычайно нехорошее. Спустя неделю Пол сообщил, что все в порядке, так как он и жена живут в «открытом» браке.

В тот же вечер, когда он повез нас в отель, дела еще усложнились. Ротчайлд вел машину, и вдруг Джим принялся накручивать его волосы себе на палец. Пол попытался освободиться, машина начала вилять.

— Охолони, Джим! — крикнул наконец Пол. Но тот только рассмеялся, якобы, братской шутке. Джим явно подвергал опасности нашу безопасность, и я обозлился. Это был очередной раз, когда наш запевала подтверждал свою нестабильность, слишком живо воплощая в жизнь свой сценический образ. Он что, лицедействовал? Или мы подписали контракт на запись в компании с безумцем?

Не успел я все это обфилософствовать, как Моррисон переключился на Рэя. Он закрутил на палец его волосья, чтоб наверняка вырвать их с корнями, однако Рэй обшучивал свое положение вплоть до подъезда к отелю.

Мы захомутали руки Джима себе на плечи и дотащили его до лифта, а потом и до номера. Но не успели передохнуть, как он – уже абсолютно голый – шагнул на подоконник. И десять этажей над Манхэттеном огласились воплями банши (фольклорный персонаж: привидение-плакальщица, чьи завывания под окнами предвещают обитателю дома смерть – прим.перевод.).

Рэй, Робби и я шутили, упрашивали, умоляли его  вернуться  в  комнату.  В  конце концов он так и сделал, но сгреб Робби и затеял с ним борьбу на кровати. Рэй и я растащили их и, тяжело дыша, наша троица покинула номер. Выйдя за дверь, мы прислушались: успокоился ли он, наконец. Было подозрительно тихо, и Рэй сказал, что надо бы проверить, что происходит. Он проскользнул в номер, а мы с Робби остались топтаться и прислушиваться. Джим звонил оператору отеля и раздавал указания. Рэй попросил его повесить трубку, послышался грохот падения, затем — звук льющейся воды.

— О, нет, Джим, пожалуйста, не надо…

Когда мы шли к своим комнатам, Рэй рассказал, что Джим свалился на торшер, а поднявшись, надел на голову абажур. После чего начал мочиться на ковер.

— И что же нам делать?! — спросил я.

— По крайней мере, Ротчайлд теперь знает, с кем имеет дело,- сказал Робби.

%

А на следующий вечер было так приятно отправляться через весь город в клуб на собственное выступление. Большое Яблоко (прозвище Нью-Йорка – прим.перевод.) катилось к моим ногам, что придавало уверенности. Я шагнул на тротуар 57-ой улицы и нахально воздел руку, останавливая такси – совсем не так, как в первые разы, когда я робел, и такси не тормозили. Конечно, мы – патлатые – не нравились таксистам. Но теперь я был не нью-йоркским уличным повесой, а ехал на работу. Верхний Ист-Сайд, как всегда, заполоняли толпы, когда мы свернули направо на 59-ю и тормознули под мостом.

Тут была узкая, сортирообразная гримерка, где ты мог усесться у одной стены и водрузить свои ноги на противоположную, но вовсе не это делало «Ондайн-клаб» великим. И сцена была мелковата. И старомодный морской дизайн. И последний выход музыкантов всего лишь в 2:15 по полуночи. Сюда заходили ЛЮДИ. Брэд Пирс – менеджер – заправлял хиппарями Манхэттена. Уоррен Битти. Энди Уорхолл. Прийдя со своим окружением, Энди занял большую круглую ложу прямо напротив сцены. Он подтвердил, что хотел бы видеть Джима в составе своих «суперзвезд». (Именно Энди отчеканил этот неологизм.) Его прихлебатели с благоговением уставились на нас, прямо как толпа в лос-анджелесском «Виски». Мы принялись гипнотизировать Восточное Побережье. После выступления Джим направился к ложе Уорхолла. Я подумывал, не подойти ли к столу, но Энди выглядел ходячим трупом, так что я ретировался. Слава Богу, Джима не затянуло в толпу киношного андэграунда Энди, как например, Эдди Седвик и прочих других, а то бы он умер гораздо раньше.

Спустя два вечера после последнего выступления в «Ондайн-клабе» вся наша шайка отправилась на празднование Хэллоуин-пати. Нью-йоркцы просто тащились от Кануна Всех Святых. Не для того, чтобы приставать с характерной для этого праздника фразой «покажи фокус или угости» целый город напялил костюмы. (Когда мы с Пэгги – зазывалкой клуба – тормознули в кафушке, идя на вечеринку, официантка, например, была наряжена монахиней.) Вскарабкавшись через пару ступенек в квартиру, где была вечеринка, мы попали в огромную темную комнату, наполненную разодетыми в пух и прах персонажами. Один парень стоял в углу на пьедестале, изображая статую, замерзшую в жутком положении. Ильдайка – девушка из клуба, настаивавшая, что она из Трансильвании, подошла ко мне и сказала, что парень-статуя не двигается часами. А прекрасная черная штучка по имени Девон шепнула мне на ухо, что желает побеседовать. Я оглянулся на толпившихся сзади меня, затем поворотился к Девон, одетой в костюм плэйбоевского кролика, и ткнул себя в грудь:

— Со мной?

Она рассмеялась.

— А чего бы нам не отправиться в твой отель с моей подружкой? — сказала она и кивнула в направлении еще одной ангелоподобной темнокожей красотки. Я еще ни разу не был с двумя черненькими, дай Бог с одной, и забоялся, что не удовлетворю обеих. Я предложил оставить подружку на потом и встретиться со мной в отеле «Генри Гудзон» через часок.

Она появилась, и тут я, о господи, занервничал. Почувствовав мою нерасположенность, она спросила, где комната Джима. Прошло около часа, и стало очевидно, что она не вернется. Мое самомнение съежилось до юношеских размеров, и я понял, что меня просто использовали.

%

Рэй, Дороти и я решили проехаться до родного Лос-Анджелеса, чтобы посмотреть сельскую местность, пока она не сильно изменилась. И так как Стоунз были нашими кумирами, то я захотел внять их совету с одной из кавер-версий, ведь

Кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой

Решил на Запад прошвырнуться?

Тогда тебе не разминуться

С дорогой мировой,

Ведь кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой.

К тому же  мы были не прочь сэкономить.

Рэй подъехал к крыльцу «Генри Гудзона» на Шевроле 1960 года, который нужно было перегнать в Лос-Анджелес. Мы платили только за бензин.

— Белый – это хороший цвет… хотя на таких, кажись,  ездят реальные ребята,- пошутил я.- А какой багажник! Классно. — Мы побросали в него наше барахло, и Рэй был избран вести машину первым. Пересекая Гудзон-ривер, мы держали путь в Нью-Джерси, на запад.

Две тыщи миль ЭлЭй-Чикаго

Ты пронесись на  колымаге.

Кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой.

Пенсильвания была зеленой, прекрасной; вдаль бежала река. В основном мы болтали о потенциале нашего ансамбля.

— А этот издатель от Кроудэдди — Пол Вильямз – неплохой писака,- выразился Рэй.- Он действительно разбирается в том, что мы делаем.

— А мне понравился Ричард Голдстайн из Вилэдж Войс,- сказал я.- Он, кажись, толковый. Я, прям, влюбился в его пародию: «Стиль у «Дверей» ужасный, робеют парни страшно». Смешная чепуховина.

— Полагаю, мы покорили Нью-Йорк,- добавила мягко Дороти.

— Да-а. Интеллектуальные и литературные круги за нас, так же как и хиппачки,- подытожил Рэй.

Я засомневался, куда это все заведет. Рэй выразил желание, чтобы Джим раскручивался все больше. Вплоть до Белого Дома. Себя он вообразил госсекретарем. Для меня это звучало фантастикой, но я понимал, что какая-то часть Рэя надеялась, чтобы это и вправду свершится. Мне казалась безумием еще большая, по сравнению с имеющейся, популярность Джима! Меня пугала даже мысль о росте его власти.

— А теперь – вот, что я называю белым Рождеством! — воскликнул я. Дороти вела машину сквозь прекрасный снегопад, который дурманил нас – калифорнийцев.

— Дорога теряется. Может быть, лучше остановимся,- предложила Дороти, когда видимость стала заметно ухудшаться. Чувствовалось, что машина слегка виляет.

— Чуток подальше,- подстрекнул Рэй.

— Какой покой! — восхитился я.

Вдруг задние колеса занесло и наш Шевроле скользнул к разделительной полосе; нас вынесло на встречную. Дороти быстренько вырулила на правую полосу, а Рэй воскликнул, пряча под юмором нервозность: «По зрелом размышлении, а почему бы нам и не остановиться в следующем мотеле?!»

— Нам надо вернуться на сотню ярдов, чтобы подобрать мое сердце,- нервно пошутил я. На ночь мы остановились в Говард Джонсоне. Я позвонил маме, наслаждаясь возможностью разговаривать с теплой солнечной Калифорнией посреди безмолвного белого мира.

Ты забалдей-ка, милый друг,

По Калифорнии дай крюк,

кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой.

В Оклахоме мы заприметили настоящий серебристый вагон-ресторан с неснятыми колесами. Наши желудки cговорились между собой, так что пришлось остановиться. К тому же и выглядело это местечко прекрасно.

Большая ошибка. Плохая атмосфера. В те времена на просторах от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса наблюдалось не так уж много волосатиков, да еще и с японочкой. Два белых хиппаря с узкоглазой. Плохое сочетание для Среднего Запада. Компания мужчин с красными загривками расположилась у стойки. Крупные мужики в фермерских кепках. Они сидели развернувшись, явно мешая нам усваивать пищу. Один из них довольно громко пробурчал официантке: «Эй, милашка, а нет ли у тебя в этом кабаке каких-нибудь ножниц?» Они, наверное, думали, что мы с Рэем гомосексуалисты. Это достало меня. Просто взбесило. Я ненавидел каждого старше тридцати. В тот момент я дал себе зарок: носить длинные волосы и в пятьдесят – пусть растут хоть до пят.

Этот инцидент в вагоне-ресторане побудил нас мчаться прямиком на Западное Побережье, куда мы и добрались за два дня. Рэй и Дороти оказались отличными сопутешественниками.

Кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой

Вернувшись в ЭлЭй, мы начали записывать свой первый альбом. Процесс занял всего шесть дней, поскольку мы работали над этими песнями уже около года. Пола Ротчайлда, погоревшего на травке, Джек Хольцмэн как раз вырвал из тюряги. Ротчайлд продюсировал Пола Баттерфилда, что впечатлило нас. Мотание срока также взывало к нашей бунтарской природе.

Первые несколько дней обескураживали, потому как записываться – вовсе не то же самое, что играть вживую. Ротчайлд буквально водил нас за ручки, пока мы не освоили этот процесс. Я и не догадывался, что звучание должно отличаться от сценического. «Слишком живого и эхового»,- сказал Ротчайлд. Пол пожелал ослабить натяжение кожи на барабанах, что стеснило мою технику, но мало помалу я влюбился в получившийся звук большого военного барабана. Более густой и тупой, он записывался лучше, чем «живой», но бессодержательный.

На второй день мы всерьез взялись за дорожку «Прорвись». Робби сказал, что мелодическая линия его гитары вдохновлена баттерфилдовой «Потряси своего мани-мейкера». Джим «работал» над вокалом, и это было единственным, что мы слышали в наших наушниках вживую; правда, он мог по желанию менять дубли. Слушание через «уши» порядком мне надоело, поэтому, оставив один наушник на месте, я завел другой за голову и мог слышать свои барабаны естественным образом.

— Тебе надо попробовать еще раз, Джим,- понудил Пол.- Мы запишем новую партию на другой трек, и ты сможешь выбрать из двух.

Джим кивнул и направился назад в будку вокалиста.

— Только покажи большим пальцем вверх или вниз, если захочешь, чтобы в твоих наушниках пошла еще одна запись.

После запинки на втором дубле, Джим сделал третий, стерев второй, поскольку у нас не было свободных дорожек. (Мы записывались на четырех-дорожечной аппаратуре, не такой, как нынешняя 24-дорожечная.)

— Мне понравилась первая половина вокала на первой записи и вторая – на второй.

— Нет проблем. Мы с Брюсом (Брюс Ботник – звукоинженер) склеим их при сведении.

Я пришел в восторг от процесса записи – получения базового ритм-трэка (ударные, бас, другие ритм-инструменты), потом наложения голоса и дополнительных, если надо, инструментов. В таком контроле таилась опасность потерять ощущение души песни, но зато каждый из нас получал шанс удовлетвориться собственным исполнением.

Я всегда четко представлял, где мы попали в жилу, а где нужно еще поинструментировать. Наконец-то окупились годы моих уроков, маршевых и прочих оркестров и танц-холлов.

В 7:30 мы прервались на обед и нам принесли кое-что от «Герцогов» — кафешки  «Тропикана Мотеля» Сэнди Коуфэкса. Сидение в ресторане съело бы дорогие часы времени звукозаписи; впрочем, постоянная диета из заказной пиццы, китайских кушаний и гамбургеров быстро ушла в прошлое. А тогда я получил то, «Что нравится Сэнди» — холмик из яичницы с луком и всякой чепухи. После обеда мы трудились до полвторого ночи, пока Пол не сказал, что уже «поздновато».

На следующий день, когда мы прибыли в два часа дня в «Сансэт Саунд»-студию, Джим напугал меня донельзя. По расписанию мы записывали «Конец», а Джим клюкнул кислоты. Догадываюсь, что он сделал ставку на сюрреалистическое настроение, но получил лишь матерящийся рот и нечувствительность к аранжировке. Я подумал, что мы никогда не увидим эту песню на виниле.

После нескольких часов попыток Ротчайлд предложил передохнуть.

Мы вышли под ослепляющий неоновый свет коридорных светильников и купили себе дрянной еды из автоматов. Джим принялся нараспев повторять: «Мать е…ть, убить отца. Мать е…ть, убить отца». Выглядел он душевнобольным. А когда заметил, что я уставился на него, поймал мой взгляд и отозвался: «Это моя мантра, чувак. Мать е…ть, убить отца». Я тогда подумал, что с этим парнем, может произойти все, что угодно. Он запросто пришьет кого-нибудь.

В  интервью,  данном  Кроудэдди после  выпуска  нашего  первого  альбома,  Пол объяснял позицию Джима: «Однажды во время звукозаписи готовый расплакаться Джим обратился ко мне и заорал на всю студию: «Хоть кто-нибудь понимает меня?!» Я ответил: «Да, я понимаю», и прямо тут мы пустились в длинную дискуссию, на протяжении которой он все повторял про убить отца и вые…ть мать, что по существу, сводилось к «убить в себе все чуждое, что тебе привили; чуждые понятия, не твои собственные, они обязаны умереть». Психоделическая революция. Е…ть мать – это очень фундаментально, а означает возврат к сущности, к реальности, в которой мать – это всесущая, всепорождающая, настоящая, ее можно потрогать, это – природа, она не соврет. Так что в конце своего Эдипового куплета, который по сути — перепев классиков, Джим говорит: «Убей чуждые концепции, вернись к реальности, концу всего навязанного, начни становиться собой». Лично у меня не было такой уверенности, но Пол разрешил Джиму расслабиться, и на следующий день мы наконец осилили материал.

По мере того, как Джим становился все более непредсказуемым, Рэю, Робби и мне приходилось брать на себя все больше ответственности, типа, в виде реакции на его выходки. Мы опасались, что наша только что начавшаяся карьера потерпит крах. Проказы Джима могли быть недурны собой, но несли привкус опасной агрессивности и, как правило, реализовывались в неудачное время и в неудачном месте.

Так, спустя неделю он вломился в студию звукозаписи, когда все ее покинули, и залил из огнетушителя все, что мог, и инструменты тоже. А на следующий день, завтракая в китайском ресторане Ау Фонгза на Сансэте притворялся, что ничего не помнит.

— Я сделал это? Да бросьте вы, правда, что ли? — улыбался Джим. Он погрузился в свое яйцо с жареным рисом за 3.95 долларов и уклонился от моего взгляда. По утрам, когда он бывал трезв, у меня не было проблем, чтобы глядеть ему прямо в глаза.

— Ну, хорошо, я не помню; а вот я подумал, может нам лучше поселиться всем вместе в Лорел каньоне? — (Своеобразные задворки Лос-Анджелеса – прим.перевод.) Меняешь тему, ох, Джим! Я был уверен, что он шутит над нами, но его открытое личико мальчика-паиньки заставляло поверить в невинность. Или, по крайней мере, в амнезию. Позже в тот же день Ротчайлд подтвердил, что, возвращаясь домой с позднего ужина, он заприметил Джима, лезущего через ограду в студию. Может, Джим решил, что трэк «Запали мой огонь», записанный нами накануне, был слишком горяч, так что решил вломиться в студию и загасить огонь. Очевидно, что он находился в измененном сознании.

Моя жизнь менялась. Мы с Робби подыскали аренду деревянного домишки в Лорел каньоне на Горно-панорамном проезде. Еще и для Джима он был бы маловат, я вообще сомневаюсь, что смог бы с ним ужиться. А житье с Робби меня вполне устраивало, поскольку у нас были близкие взгляды на жизнь. К тому же Робби был моим идолом; он выглядел таким безмятежным. Его ничто не доставало. Я был вполне уверен, что мы – отличные друзья, хотя Робби не любил разглагольствовать, поэтому никто наверняка не знал, что у него на уме. Теперь мы жили в каньоне, там, где он напоминает село, и в то же время в десяти минутах от центра. Горы Санта-Моники были типа «легкими» ЭлЭйя. Меня только беспокоило, что холмы стали застраивать.

Теперь, когда я не жил в родительском доме, они не могли больше спрашивать: «Когда ты наконец подстрижешься, вернешься в школу и начнешь вести себя прилично?» Я всегда чувствовал, что мамочка подстрекает папочку на эти замечания, поскольку он был стеснителен, а она бесцеремонна. Теперь, когда аренду оплачивала группа, родители наконец увидели, что моя эксцентричность может окупаться. Я ценил их вклад в свою растущую карьеру, однако нанесенные когда-то раны нуждались в длительном лечении.

В отрочестве я был довольно близок со своим младшим братом Джимом, но теперь жил отдельной жизнью, много ездил и виделся с ним гораздо реже. Я надеялся, что он продолжает рисовать; мне нравились его картины. Их пастельные тона были полны детских фантазий в совершенно сюрреалистичном стиле. А еще он неплохо играл на флейте. Я завидовал его способности сочинять слова и мелодии; я мог создавать только ритм.

В шесть дней мы закончили запись альбома, однако итоговое сведение двух стерео-каналов потребовало еще пары недель. Микширование оказалось трудоемким, но мне импонировала требуемая точность. Полное впечатление от песни менялось от малейшего повышения или понижения громкости какого-нибудь глуховатого сопровождающего инструмента. Обложку альбома смоделировал Билл Харви – художественный директор Электры — из серии наших фотосессий. Я думал, что обложка смотрится прекрасно, кроме, пожалуй, того, что я маловат, а Джим огромен. Он потом отозвался об этих сессиях: «Я, должно быть, спятил тогда, думая, что знаю, что делаю. Ужас фотографии в том, что, когда она сделана, ты уже не можешь ее уничтожить. Представляешь, став восьмидесятилетним, я должен буду взирать на самого себя, позировавшего для этих снимков?»

%

Наконец-то в наших переездах я несколько раз встретился с противоположным полом. В основном это были отношения на одну ночь. Но потом, когда мы вернулись в «Виски» и отыграли неделю в качестве заглавной группы, я повстречал Донну Порт. Она стояла у сцены поближе к входной двери и слушала наше выступление. Ее длинные темные волосы раскачивались вперед и назад, когда она кивала головой в такт нашей музыке. Ее глаза встретились с моими, и она одарила меня прекрасной улыбкой.

После выступления я подошел к ней и узнал, что она – постоянный посетитель клуба. Донна казалась открытой и дружелюбной. Я зашел в «Виски» в понедельник и вторник – наши выходные дни – надеясь застать ее вновь. Она появилась во вторник поздно вечером, я заказал ей выпивку.

— У нас тут вечеринка. В жалком мотельчике, но может оказаться веселой.

— Окей, отлично,- ответил я.

Она держала свою руку на моей, пока я правил на юго-восток от Сансэт бульвара к Серповидным Холмам. (Окраинный район Лос-Анджелеса – прим.перевод.) Теперь у меня был Морган, который я выменял за Поющую Газель. Он выглядел как растянутый ЭмДжи (марка легкового спортивного автомобиля компании «Роувер груп» – прим.перевод.) Окраску я сменил с зелено-гороховой на шоколадную с черными крыльями. Внимания к себе — вот, чего мне хотелось, и теперь я мог его купить. Джим привлекал его своим методом – черными кожаными штанами, я собирался делать то же, но по-своему.

Вечеринка была немногочисленной, зато спиртное с одобрения хозяина текло рекой; он, видимо, задался целью споить нас, ну, во всяком случае, Донну. Через пару часов я сказал, что хочу удалиться, и Донна попросила меня отвезти ее домой. К моему удивлению, на пороге ее дома мы вяло расцеловались. По пути в свой Лорел я четко представил, что у нее есть другой бой-фрэнд. Или даже два!

Я не сдавался. Я не мог сдаться. Она была выдающейся личностью, к тому же манипулировавшей моею нижней половиной.

Джон Джудник – осветитель из «Виски» поведал Робби и мне, что он переезжает к своему другу Ленни Брюсу, актеру, а собственный дом готов сдать в аренду. Это пластиковое сооружение лепилось на краю пропасти; вид из него не шел ни в какое сравнение с нашим Горно-панорамным проездом, но буквально рядом сдавалась квартира, принадлежавшая одному и тому же владельцу. Мы отвезли Джима туда, квартира ему понравилась, хотя собственник проживал этажом ниже. Все друг другу понравились. Теперь-то, думал я, нам не придется мотаться за Джимом по хипповым берлогам от Голливуда до Венеции. У него не было телефона, поэтому выйти с ним на контакт бывало затруднительно.

Встретившись вновь в клубе, мы с Донной наконец-то вступили в брачные отношения в новых апартаментах. Как и в предыдущем доме, мне принадлежала гостиная, а Робби – спальня этажом ниже.

— А где сегодня Робби? — спросила Донна.

— Да он внизу со своей старшей подругой. Достаточно тихо для двух этажей, да? — Глаза Донны расширились. Я продолжал: — Да, временами эта миленькая замужняя женщина захаживает сюда. Надеюсь, ее муж ничего не раскроет. Так почему же ты-то меня так долго динамила, Донна?

— Не знаю. Если б я знала, что будет так хорошо, так давно бы уже!…

Мы не расставались несколько месяцев. Затем – совершенно внезапно – я стал  терять к ней интерес.

Мы были на пляже, и она знала, что моя любовь скукоживается от окружавшей нас меланхолии. Сидя на песке, глядя на плескавшуюся подругу, чья белая кожа посверкивала из трусиков, я знал, что она знает: все кончено. Да, что ж такое со мной происходило, черт меня задери? Она была умна и сексапильна. Догадываюсь, что причина крылась в наличии ансамбля. Я знал, что впереди тяжелое начало карьеры, и не хотел чувствовать себя связанным с кем-то одним. Так или иначе, я чувствовал небольшое давление с ее стороны в том, как должны развиваться наши отношения. Но вместо попытки разобраться в своих чувствах и разговора с Донной я начал относиться к ней, как последний мерзавец. Мы больше не занимались любовью, мы занимались сексом, по крайней мере, с моей точки зрения. Типа, моциона. Вместо того, чтобы поговорить об этом, я только отдалялся от нее.

Так это начиналось. Я маялся на дыбе, я был четвертован. Я делал выбор между прекрасной, обладающей интуицией девушкой и нашей музыкой, которая вызволяла меня из моего пригородного средне-классового прошлого. Я должен был выбирать? Не знаю. Видите ли, мы никогда не обсуждали это. При любом повороте, выбор был уже сделан. Трепет ушел.

%

… Джим, я вспомнил, как лежа голым в ванне денверского отеля, сосредотачивался на точке между пупком и пахом, а вода текла и текла, а я повторял и повторял про себя слово «прана» — то была релаксационная техника, усвоенная от Леона – нашего рыжеволосого голландсковатого публициста.

Я знаю, очередная восточная ерунда! Ох, Джим, если б ты нашел хоть какую-то позитивную опору или две вместо алкоголя… Леон (ты не мог забыть этого парня с невероятной энергией, который уболтал нас нанять его в качестве нашего европейского пресс-агента, поскольку мы всё равно там когда-нибудь окажемся, а он как раз и выстелет нам этот путь) изучал гипноз, и тот оказался одной из вещей, которым он действительно научился.

Нас с Рэем развлекало, что учитель не передал Леону мантру, а лишь сообщил на санскрите «дыши». Но мои насмешки обернулись уважением, как только я попытался использовать его технику, чтобы отвлечься от проблем с Донной Порт.

Помнишь, я привез ее в Денвер на Новогоднее представление? Одно из тех, когда они разрисовывают свою маленькую масонскую ложу под Филлмор-холл (популярнейший в те годы танц-холл Калифорнии – прим.перевод.)? Мы с Донной знали, что все кончено, но так не хотелось быть в одиночестве.

Я не очень хорошо расчухал твою подружку Пэм, потому что ты не часто таскал ее на концерты «Дверей». Такой навязчивый синдром, да? Совершенно очевидно, она была твоей «единственной», но ваши отношения — это настоящими «американские горки»! Милитаристское воспитание мешало тебе пустить корни?

Мы же вверили себя ансамблю, не так ли? Это было что-то типа брака, полигамного, конечно. Без секса. Пока ты не уклонился от него. Фигурально выражаясь, у нас был медовый месяц репетиций длиною в год, потом два года хорошего, успешного брака и четыре года уменьшающейся взаимотерпимости… что печально. Другого пути, кажется, и не было. Только назад. Легко оценивать ушедшие события. Зато теперь я навожу вербальную связь…

Чем мой перевод отличается от прочих?

Чем мой перевод отличается от прочих? И зачем, собственно, я его сделал?

Причин, побуждающих непрофессионального переводчика сделать перевод какой-нибудь книги на русский и выставить его на всеобщее обозрение, не так уж много. Во-первых, Вас может просто заинтересовать оригинал. Причем, настолько, что Вы захотите поделиться своим восторгом с окружающими. Во-вторых, Вы, может быть давно изучаете какую-то тему и убеждены, что каждое новое слово в ней необходимо донести до страждущих ее окончательного расследования.

Меня подвиг третий вариант. А именно: мне достаточно давно понравились две вещи – музыка «Дверей» и английский язык. Этот наворот пристрастий не мог не привести к обостренному вниманию к текстам песен, записанных этой группой. Набравшись духу, я перелопатил их не такой уж большой объем. И именно на этой стихотворной волне родилось желание прочесть, а потом и перевести (чтоб и другие почитали с пользой для себя) жизнеописания людей, положивших ТАКИЕ стихи на ТАКУЮ музыку.

Поэтому по-хорошему, следовало бы каждому интересующемуся сначала ознакомиться со стихами «Дверей», а уж потом, если таковые достанут, так сказать, до печенок, начинать узнавать кто, когда и в каких обстоятельствах их распевал или декламировал. Вот тогда житие Джима со товарищи будет рассмотрено под правильным, извиняюсь за каламбур, углом зрения.

P.S. Перевод имен и фамилий базировался кроме общепринятых норм, на указаниях Webster’s Encyclopedic Unabridged Dictionary of the English Language издательства Gramercy Books; 1989 г.

Глава 2. Дикорастущее дитя

Я всегда любил музыку. Будучи восьмилетним, совершенно не понимал этих постоянных коленопреклонений в католической церкви Святого Тимофея, но вот церковный органист меня пронял. Витражи из цветного стекла были милы, но запах ладана и всяческие бормотанья – просто жуткими. А двенадцать картин, где люди прибивают запястья и ноги того парня к деревянному кресту, совершенно ужасными.

Мать настаивала, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь с нею и старшей сестрой Энн. Как отец увернулся от этого, непонятно. Теряюсь в догадках. По крайней мере, мамочка позволяла мне взбираться на балкон, где я гнездился на маленькой скамеечке возле органных труб, издававших низкие (самые громкие) ноты. Мистер К. никогда не улыбался, но когда он клавишами для ног воспроизводил низкие ноты, стены церкви дрожали. А особенно моя скамеечка. Обычно я бывал один и мог взирать сверху на мамочку и сестру. Наверху, как правило, никого никогда не было, за исключением Пасхи и Рождества, когда церковь набивалась под завязку. Потому что там было слишком громко. Мамочка советовала мистеру К. не усердствовать с педалью громкости. Воскресным утром нос мистера К. обычно бывал синим. Наверное, накануне вечером он усердствовал с бутылкой.

Когда он исполнял «Аве Мария», казалось, я покидал свое тело. Воображал, что если мистер К. будет играть так громко, то окна церкви разлетятся вдребезги, и все собравшиеся внизу обернутся на нас с ним, а мы… мы будем улыбаться. Я знал, что может заставить мистера К. улыбнуться.

Дома я любил слушать родительские пластинки Гленна Миллера и классику. Музыка гипнотизировала меня и переносила из спаленки маленького пригорода в мир фантастики. В восемь с половиной я заикнулся родителям об уроках игры на фортепьяно. Они пообещали и вправду взяли в аренду старенький инструмент. Я сразу же привязался к нему. Родители никогда не принуждали меня, лишь иногда нежно подталкивали. «Послезавтра у тебя урок», — могла напомнить мамочка. Я наслаждался исполнением выученной пьески, особенно на публике.

Но даже тому несмышленому пареньку была понятна разница между великим музыкантом и посредственностью, а именно, то, что сыграно между нотами, т.е. чувства, которые вкладываются как в ноты, так и в паузы. И я предпочел валять дурака с немногими выученными аккордами вместо того, чтобы двигаться дальше. Когда я брал какую-нибудь заезженную мелодию типа «В любви столько много роскошных вещей» и при помощи нескольких незрелых синкоп делал ее своею, то погружался в транс.

Со временем я поступил в юношескую высшую школу Даниэля Вэбстера в Западном ЭлЭйе (сокр. от Лос-Анджелес – прим.перевод.) и возжелал присоединиться к ее ансамблю не важно, с каким инструментом. Мне было безразлично. Я подумывал о кларнете, но дантист сказал, что это может искривить мои зубы (а я уже носил скобки). Руководитель ансамбля мистер Армор предложил барабаны. Я боялся, что не смогу практиковаться на столь шумном инструменте.

Но мистер Армор был настойчив. Он показывал мне упражнения, используя подкладки из резины и дерева. Они не выглядели слишком впечатляющими, однако я  поспешил заняться этим дома, что позволило оттянуть разговор с родителями о приобретении настоящей ударной установки.

В конечном счете, они согласились, но обязали меня продолжать брать частные уроки. Мои жадные глазенки чуть не вылезли на лоб, когда я впервые вошел в «Барабанный магазин» мистера Мюира в Западном ЭлЭйе. До этого я несколько раз прогуливался мимо, пялился на витрины и давился слюной по поводу вожделенной  установки, испускавшей волшебное свечение. Мистер Армор сказал, что я быстро продвинусь, если продолжу брать частные уроки, и мои родители опять же согласились. Обескураживающее обидно было разучивать девять основных упражнений на глупом куске резины, будучи окруженным сверкающими разноцветными барабанами. Но мистер Мюир настаивал, что я еще не готов для большой, громкой ударной установки – или его уши не готовы слушать мои добросовестные дроби. Я жаждал впечатлить его, поскольку мой урок шел следом за уроком Хайла Кинга – странного 14-летнего подростка с набриолиненными волосами. Он был страстным барабанщиком и еще более страстным пианистом. Настоящий музыкант четырнадцати лет.

Подозреваю, что мои родители приплачивали мистеру Мюиру за то, чтобы он как можно дольше оттягивал вожделенный момент приобретения источников какофонии. Из самых лучших побуждений. Эти проклятые девять упражнений легли в основу моего собственного стиля. Позднее он выкристаллизовался в нечто среднее между похлопыванием по деревяшке, техникой хэви-метал и более нежным джаз-роком.

Годом позже, будучи учеником восьмого класса, я освоил басовый барабан в школьном симфоническом оркестре и стал тимпанистом. Обычно тот, кто играет на этом барабане в виде котла, проводит уйму времени, считая такты, пока не придет его время вступить. Чаще всего тимпаны используются в конце симфоний, где драматический рокот подчеркивает крещендо. Я наслаждался, обеспечивая драматический пик «Великих врат Киева» — финальной части «Картинок с выставки» Мусоргского. (Мы играли классику, конечно же в упрощенном варианте.)

В старших классах я дорос до походного оркестра. В ужасной шляпе с плюмажем и безвкусной жесткой униформе я чувствовал себя настоящим солдатом. В те дни участие в походном оркестре котировалось не выше проказы, но я  любил  ощущение  мощи, которое давало совместное исполнение с остальными сорока музыкантами.

Моя карьера продвигалась от басового барабана к тарелкам и, наконец, я заиграл на первом малом барабане. Для развития точного ощущения времени начальная школа основных типов барабанного боя («дедушкиного боя», как зовется он в культурах туземцев Америки) чрезвычайно важна. Я заработал право исполнять сложные ритмические нюансы в партиях малого барабана. Играя на малой джазовой установке или полной оркестровой, вы обязаны слить звучание инструментов – первого, басового, том-тома и тарелок – воедино. Я, к счастью, учился на каждом инструменте в отдельности, и поэтому, когда пришло время свести их вместе, я взялся за это со знанием дела.

%

Стоял 1960-й год. Кеннеди дебатировал с Никсоном. «Пираты» побили «Янки» в Мировой Серии. «Уайатт Эпр» считалось наиболее популярным шоу на телевидении, а «Квартира» получила кино-Оскара. На вершине поп-чартов царили певцы типа Пэта Буни и Фабиана.

Слыть музыкантом было не престижно. Вот если ты занимался футболом, это было определенно круто. Баскетбол числился вторым по крутости, потом бейсбол, легкая атлетика и, наконец, теннис. Парни в спортивных свитерах со своими фамилиями были нарасхват у девушек. А, если ты состоял в команде теннисистов, тебя могли счесть и за гэя – впрочем, нет, тогда их звали педиками.

В теннисной команде я не блистал, и, по большому счету, в походном оркестре — тоже. Оглядываясь назад, скажу: музыка стала моим спасением на протяжении одиноких юношеских лет, что и подтвердили годы, пришедшие им на смену.

К счастью, на втором году обучения в старшей школе (что соответствует нашему 10 классу) я был приглашен в поп-банду. Мама сама нарисовала наш логотип на моем басовике – «Терри и Сумеречники». Все прочие парни из ансамбля были, как и я, из католических семей, но они ходили в приходские школы. После того, как я решил бросить начальный курс нашей местной католической школы, родители подумали, что в публичной школе на меня, пожалуй, будут давить меньше. Так что я перешел в Юнивёсити Хай Скул или Юни, как мы ее называли, но уклониться от субботних уроков по катехизису мне так и не удалось. «Сумеречники» начали выступать, объезжая католические школы ЭлЭйя – Мэримаунт, Лойола, Нотр Дам – и я обнаружил, что своей игрой произвожу впечатление на девушек, а может быть, я был просто новеньким в их районе. Как бы то ни было, я заметил, что за мной следят, что побуждало немножко повыпендриваться. Я чувствовал на себе их взгляды и выдаивал из этого внимания мелодраматичное самоуважение. Думалось, что я – достаточно неплохой ударник, а с вдохновляющей меня аудиторией способен и на большее.

Теперь у меня была своя клика. На одной из католических вечеринок я по-настоящему подружился с девушкой по имени Хэйди. У нее была оливкового цвета кожа и потрясающая улыбка. Она встречалась с Терри – лидером нашего ансамбля, так что, когда мы пошли танцевать, и она крепко обняла меня, я просто не мог в это поверить. Всю ночь я промечтал, как буду снимать ее гавайское платье, а мои руки и губы будут блуждать по ее мягкому хорошо сложенному телу. Наутро мои простыни были влажны.

Мы стали встречаться, и я старался довести ее до состояния «делай, что хочешь», но школьные няньки столько лет стращали ее вечным проклятием за сексуальные желания… Кроме того, она пообещала матери остаться девственницей вплоть до замужества, так что, максимальное, чего я добился, был отличный петтинг. Я помню присутственные танцы с Хэйди в Мэримаунте, и нянек — маленьких пингвинов моих снов – не только с неодобрением взиравших на ее довольно открытые платья, но и бродящих вокруг, дабы удостовериться, что даже во время медленных танцев дневной свет разделяет наши тела. Терри ничего не говорил обо мне и Хэйди, но я чувствовал некоторую вину, за то, что увел девушку у своего лучшего друга. После всего этого репетиции стали невозможны, и ансамбль распался.

Спустя пару лет несерьезных поигрываний в качестве нанятого барабанщика (свадьбы, школьные танцы, религиозные мероприятия в барах) я окончил школу.

Мои успехи по всем дисциплинам, кроме спорта и музыки, были весьма посредственными, и ни один из крупных университетов не подыскивал первый барабан для своего походного оркестра.

Так что осень 1963-го я начал с Сити Колледжа Санта-Моники, где, в основном, упражнялся в апатии, меняя профилирующие дисциплины. Сначала это была музыка, но я думал, что она, едва ли сможет дать средства к существованию. Поэтому я перекинулся на бизнес. Однако, получив двойку по бух.учету – кажется, во второй раз – я подумал: кто-то старается что-то донести до меня. Может быть, колледж – это не для меня?

А музыка была у меня в крови. Учиться было некогда, потому что я вечно торчал в доме звукозаписи, импровизируя с фанатами джаза. Заведующий кафедрой обычно орал через весь вестибюль свою просьбу: «Парни, а не могли бы вы чуть потише? Я стараюсь прослушать юношеский оркестр».

Несмотря на все преграды, кое-что мы делали правильно. Мы закладывали основание для того, чтобы послать походный оркестр на х… В середине второго семестра наш ансамбль Сити Колледжа Санта-Моники был допущен на общегородской конкурс, проходивший в «Роуз Боул».

%

«Бббббббрррррррр! Ббрр!» — прозвучал свисток. Я держал голову строго по направлению нашего движения по улочкам Пасадены к стадиону. А вообще-то я не мог побороть грандиозного впечатления, произведенного супер-крутой бандой из ЭлЭй Сити Колледжа. Я и не предполагал, что походный оркестр может  свинговать,  но  эти  щеголи

смогли.

Как только мы угнездились на гигантском стадионе, были объявлены результаты конкурса. Судьи, которые тайком отслеживали весь маршрут, вызывали победителей на сцену.

Я не помню призера, занявшего третье место, но никогда не забуду занявшего второе.

— Занявший второе место во Всекалифорнийском конкурсе 1964 года среди юношеских походных оркестров колледжей – Лос-Анджелес Сити Колледж!

Трибуны ответили восторженным ревом.

— И ансамбль Номер Один в нашем штате…выигравший возможность выступить по национальному телевидению…Санта-Моника Сити Колледж!

Мы победили! Лучший оркестр города!

Через месяц мы разогревали публику в лос-анджелесском «Колизее». Наиболее яркое впечатление: мы стоим в тоннеле, ожидая своего выхода, а мимо нас идут команды на перерыв. И вот я вижу самого Биг Дэдди Липскомба под его вечным номером 33! Это был самый колоссальный парень, из всех, кого я когда-либо видел. Или надеялся увидеть.

%

Летом 1964-го на музыкальной сцене ЭлЭйя начало происходить нечто волнующее. Вверх и вниз по Сансэт бульвару стали открываться новые клубы: «Фред Си Доббз», «Впечатленьице», «Бидоу Лидоуз» и «Отважный Новый Мир». Игравшие там ансамбли не входили в Лучшую Сороковку США. Они исполняли свои собственные замесы на оглушительной громкости. При первой же возможности я отправлялся в Голливуд со своим школьным другом Грантом, и до двух или трех утра мы слонялись по клубам. Там не было ограничений по возрасту, поскольку спиртного не подавали. Мои родители были уверены, что я качусь по наклонной.

Мои родители. Мама была урожденная калифорнийка из хорошей католической семьи, в которой было пятеро детей: настоящий клан Уолша. Маргарет Мэри ходила в школу Биверли Хиллз Хай в годы Великой Депрессии и стала библиотекарем. Когда ей минуло шестнадцать, в соседнюю квартиру въехал Рэй Блэйсдэйл Дэнсмо. Семья перевезла его, двенадцатилетнего, через всю страну из Йорка, штат Мэн, на окраину Лос-Анджелеса. В двадцать три Рэй начал посещать Университет Южной Калифорнии ради диплома архитектора, по вечерам актерствуя в Санта-Моника Плэйерз. Мама тоже пыталась подработать в качестве нанятого художника. Они встречались несколько лет, пока он не сделал ей предложение. Она согласилась при условии, что их отпрыски будут воспитаны истинными католиками. Сам-то он перекрещиваться не собирался; его сомнения, по-видимому, коренились в отцовских внушениях. Тот вечно твердил четырем своим сыновьям: не важно, что вы там вытворяете, главное, не женитесь на католичках!

Но все повернулось так, что именно это все они и совершили.

Я рос со старшей сестрой Энн и младшим братом Джимом в доме, соответствующим среднему классу, в Западном ЭлЭйе. Все было как в шоу «Оззи и Хэрриет», где я изображал Рики. При этом отождествлял себя – с комично выписанным на лбу чувством юмора – с моими, действовавшими из лучших побуждений, но такими «квадратными» родителями. Я рос с неугасимой и мучительной тягой вон из дома, но когда пришло уведомление от Департамента транспорта штата Калифорния о том, что новая автострада пройдет как раз через наш участок, я, помнится, почувствовал опустошение. Мои корни закатали в асфальт. Теперь на месте «дома» въезд на автостраду.  И читается это как «Северная автострада на Сан-Диего».

Может быть, эта нестабильность и была причиной, по которой родители хотели воспитать меня в столь консервативном духе. К старшим классам это давление доросло до требования подстричь всякие там волосы до плеч и сконцентрироваться исключительно на образовании. Образовании нормального подростка.

Начался раскол. Меня тянуло от окраин ЭлЭйя к клубам Голливуда.

Теперь я был в младшем (профессиональном) колледже и чувствовал, что за его пределами есть целый мир, о котором я ничего не знаю. Посему начал утюжить неизвестные мне улочки Венеции и Вествуда, направляясь в конце концов в Голливуд. Соблазнение яркими огнями и темными закоулками бульвара Сансэт не заняло много времени.

Я открывал для себя новый мир музыки и людей. Грант и я были 19-летними фанатами джаза с трудом снисходящими до рок-н-ролла, но чувствовавшими, что на рок-сцене начинается нечто неслыханное. Среди популярных ансамблей, всплывавших в то время в ЭлЭйе, были «Бэрды», «Любовь» и «Растущие Сыновья» с Райем Кудером.

Я мечтал о том, как был бы счастлив вдруг оказаться в таком ансамбле, как «Любовь». Вокруг них ошивалось столько цыпочек! Увидев «Любовь» первые два раза, я был, типа, шокирован. Они выглядели слишком эксцентрично, даже для 1964 года. Артур Ли – чернокожий ведущий певец – носил розовые солнцезащитные очки своей бабушки, а на гитаристе были надеты такие узкие брюки, что, казалось, в промежности у него зажат носок, переполненный черт знает чем. В группе играли представители разных рас и при этом выглядели друзьями. Насмотревшись на «Любовь», я понял, что мне еще далеко до того, чтобы заделаться отпетым хиппарем. Они носили кожаные жилетки ярких расцветок и замшевые пиджаки, отделанные, где ни попадя бахромой. «А слабо им появиться на улице в таких одежках?» — изумлялся я.

Аудитория состояла, кратко говоря, из нонконформистов. Для фриков – настоящее фэшн-шоу: длинные волосы и бороды, кожаные плащи, штаны в полосочку, замшевые мокасины, рубашки с разноцветным орнаментом и френчи в стиле Джавахарлала Неру. Весьма банально по нынешним панк-стандартам, но для паренька из пригорода Западного ЭлЭйя образца середины шестидесятых это было чересчур. Они там хипповали. Эти хиппи. Экстравагантные и свободные личности. Их раскованность заражала. Во мне было что-то такое! И это что-то не имело ничего общего с толпой охотников за дипломами в колледже.

Когда в 2 часа ночи клубы закрывались, все шли к Кантеру на Фэйрфэкс-авеню, наверное, в лучшую забегаловку на Западном Побережье. Очевидно, что в те годы Кантер выжил благодаря своей исключительной толерантности. Вот вам сценка. Еда расшвыривается по залу со скоростью ее поглощения. Считалось забавным бурно выражать свои эмоции, вести себя вызывающе, громко, так, чтобы, достав подавальщиц, быть вышвырнутым вон. Когда в заведение входили такие знаменитости, как продюсер Фил Спектор или «Бэрды», оно разражалось аплодисментами. Двадцать лет спустя «Кантер» опять стал местом сборища теперь уже панковских толп. Музыкальные стили могут меняться сколько угодно, а бублик с лососиной устоит.

Чтобы поддержать свои голливудские замашки, я нуждался в автомобиле; к тому же жутко хотелось как можно больше времени проводить вне дома. Поэтому я устроился на работу в китайскую прачечную сворачивать рубашки в комнатушке, где температура никогда не опускалась ниже 98-и градусов (37 по Цельсию — прим.перевод.) Даже зимой. Как будто бы я принимал сауну каждый день. Я галлонами поглощал апельсиновый сок и коробками пожирал печенье «Твинкиз», напевая «Блюз потогонки», но как-то все же сколотил достаточно денег, чтобы купить Форд 57-го года с откидным верхом. Черт меня задери!! Он был выкрашен в серебристый цвет. Во-о-о-о-о-т так-то!! Когда я пригнал его домой и шагнул на заднее сиденье, то нога провалилась сквозь днище до самой мостовой.

Тем не менее мы с Грантом были «непокобелимо» уверены, что с такой навороченной приборной доской и стеклянными глушителями соберем всех девчонок. И мы гоняли по Вествуду, автомобильным кинотеатрам и глянцевому торговому району ЭлЭйя возле кампуса УКЛА. (Калифорнийский университет Лос-Анджелеса – прим.перевод.) Гоняли и гоняли. Слушая по Радио-НОБ Генри Леви (джазовая шишка). Переключались на «Летний блюз», так как цыпочки, услышав дикий би-боп, не подсаживались в нашу машину. Эй, а кто-нибудь из вас когда-нибудь реально кадрил девчонок, не выходя из машины? Даже красавчики? Пляжные бездельники? Без царя в голове? Я не верю! То был первый из многих прекрасных мифов, развеянных реальностью.

Кроме Голливуда мы с Грантом постоянно посещали несколько джазовых клубов. Лучшими были: «Дом света», «Дыра Шелли Мэнн», «Все такое», «Ренессанс» и «Мелодичная дорожка» вниз по бульвару Адамз, куда белые не рисковали соваться. Автомобиль с откидным верхом в зачет не шел, так что мы проводили массу времени, слушая новую музыку.

Как и многие  другие  белые  джаз-фанаты,  первым  делом  я  подвергся  влиянию

пластинок Дэйва Брубека. В те давние времена в музыкальных лавках были кабинки прослушивания, где мы с Грантом расширяли свои познания без обязанности что-либо покупать. Мы торчали от Леса МакКэнна – черного пианиста, чей стиль можно было назвать фанки-госпелом соул-джаза. В тех стеклянных кабинках можно было монополизировать вертушку и наушники минут примерно на двадцать, покуда озабоченный исключительно продажами персонал не побудит тебя к покупке.

Некоторые подростки совершали Большой Побег в Кино. Нам то же самое давал Джаз. Колтрэйн и Майлз казались кульминацией последних двадцати лет джаза. В нем мы обретали веру. Что-то типа духовной анархии. На особо страстных риффах мы с Грантом могли обсуждать, как эти гении джаза выкарабкиваются, играя в трещинах между аккордами, выискивая в структуре аккордов неизвестное доселе. Отец Гранта описывал музыку Колтрэйна, будто кто-то «наступает кошке на хвост». Люди, которые думали, что это – просто шум, не прошли джаз-эволюции от би-бопа до кула, до свободных форм. Как они могли вообще что-либо понимать? Мы были элитой, даже не зная, что означает это слово. То было наше секретное сообщество.

Каждый раз, когда я опускал иголку на диск «Виллэдж Вангард» с живой записью, чтобы послушать «А поезд уходит», ревущая, заводная энергия заставляла меня воображать, что я вселился в тело барабанщика Элвина Джонза. Его ритм пульсировал в моих венах.

Последние 25 лет я провел, стараясь вновь обрести (глупые мечты?) это чувство с помощью музыки, кислоты, секса, книг, путешествий, всего того, «что сможет остановить этот мир», как говаривал Дон Хуан Карлосу Кастанеде.

Но в основном, с помощью музыки.

Как-то в Ренессанс-клубе выступал Ленни Брюс, и мы с Грантом решились пойти туда и посмотреть на живого Леса МакКэнна. Мы впервые заявились в настоящий джаз-клуб. И были препровождены к столику возле шеста. Робко заказали наши безалкогольные напитки, твердо зная, что, как только запросим пива, с нас потребуют членские карточки. Мы были единственными белыми на всю толпу. «Ренессанс» слыл тогда устрашающе крутым. У него было положение. И мы его еще не освоили.

Тут явился комедиант. Его номер состоял в том, чтобы пощелкать пальцами, подождать секунд десять, и снова пощелкать. Так продолжалось минут пять под крики отвязных битников, типа, «Все правильно!» и «Эй, малыш!» Я не понимал, что он, собственно, старается сделать, однако его индивидуальность была заразительна. Он выглядел безумным, и мне это понравилось. Я считал себя нонконформистом. Годами позже щелкатель пальцами Хью Ромни, известный как Вэйви Грэйви из «Общины кабаньей фермы» станет принимающей стороной в Вудстоке.

Мы рискнули отправиться на  Редондо  Бич  послушать  Кэннонболла  Оддерли  в

«Доме света» Ховарда Рамзи. Накручивая правой рукой, Кэннонболл принялся щелкать пальцами, ведя отсчет в чрезвычайно быстром темпе. При этом (он отщелкивал вторую и четвертую доли в размере четыре четверти, что довольно затруднительно – в голове-то у вас отчетливо звучат первая и третья, вы даже совершаете непроизвольные вдохи на сильных долях, чтобы не сбиться со счета) Кэннонболл вел разговор с аудиторией и ансамблем в стиле типа джайв.

Щелк-щелк-щелк. – Ты готов, Джо? – Щелк-щелк.

Утвердительный кивок головой.

Щелк-щелк. – Ты готов, братец Нэт?– Щелк-щелк.

— Да-а…у-у-гу.

Щелк-щелк. – Леди и джентльмены, – щелк, — БРАТЕЦ НЭТ ГОТОВ! — Щелк-щелк – РАЗ, — щелк, — ДВА, — щелк, — РАЗ-ДВА-ТРИ, — щелк …

Потом они заревели «Джайв-самбу» или «Груби здесь», а я сидел с открытым ртом, не в силах поверить в столь стремительно и туго нарезаемый кайф.

«Дыра Шелли Мэнн» была настоящим джазовым клубом. Очень дорогим, но мы кое-как сшибли деньжат. Поскольку с девушками выходил облом, то мы заменили их джазом. Грант, будучи клавишником, таскал меня на Билла Эванса раз пять или шесть. Сначала я не врубился. Он был таким… изысканным. Потом я раскусил, какой потрясающей аппликатурой он владеет. Это была вовсе не «музыка для коктейлей», как предполагали некоторые критики. Я сидел впритык к сцене, когда Арт Блэйки – король беспалочной барабанной дроби – пробормотывал свой выход из тлеющих афро-джазовых ритмов. Тогда ему было ближе к пятидесяти, но игра была энергична; гораздо более, чем моя, в мои-то девятнадцать.

Керуак и Кэссиди видели Чарли Паркера в пике формы. Нам достался Джон Колтрэйн. Несколько раз. Он был невероятен. Все в клубе с огромным уважением расступались, когда он проходил. Потом брал тенор- или сопрано-сакс и начинал старую песню Джонни Мерсера «Прочь из этого мира». И он действительно покидал этот мир. Солируя с закрытыми глазами, Колтрэйн, бывало, погружался в 15-минутный транс. «А поезд уходит» они играли не менее получаса, и порой клавишник МакКой Тайнер вставал и уходил прямо посреди песни; Колтрэйн поворачивался спиной к публике, а лицом к Элвину Джонзу, моему любимому барабанщику, и они устраивали сражение. В этом было что-то первозданное! Сплошные джунгли. Спрятавшись за кулисами по окончанию представления, мы с Грантом видели как Элвин, орудуя молотком, вытаскивал из пола два гвоздя, которые удерживали его басовый барабан от скольжения. Мы слышали, как Колтрэйн сказал Элвину: «Отель», и в течение нескольких следующих дней мы только и твердили друг другу: «Отель, отель».

Моя собственная музыкальная карьера продолжала оставаться  на  стадии  гусени-

цы; правда, мы с Грантом часами наигрывали, подражая МакКою и Элвину. Иногда подрабатывали на танцах в студенческой организации УКЛА, играя хиты из Первой Сороковки. Пять выходов по 45 минут каждый, 15 долларов за вечер – довольно хорошие деньги по тем временам. В наш одноразовый ансамбль обычно входил гитарист Джерри Дженнингз, который имел рост шесть футов пять дюймов (195,6 см — прим.перевод.) и идеальный слух. Если где-то вдали раздавался фабричный гудок, он говаривал: «Ми бемоль». А с басистом пришлось расстаться; играл-то он превосходно, но на акустике, так что его едва было слышно.

Игра на этих танцульках радикально отличалась от пребывания в джаз-клубах Голливуда или даже рок-клубах. Студенты переговаривались гораздо громче, а их агрессивность росла прямо пропорционально количеству выпитого пива.

Как-то раз мы с Грантом решили поморочить им головы. У нас была домашняя заготовка в стиле авангардного Джона Кэйджа. Мы записали что-то вроде звуков автомобилей и работающего унитаза. И посреди песенок типа «Луи, Луи» мы включали эту пленку. Толпа была явно растеряна, однако продолжала танцевать и выпивать.

Выступать в барах разрешалось только после 21-го дня рождения, тогда как нам было по 19. Посему мы с Грантом сели в его Фольксваген и покатили в Тихуану (Тиа Хуана – мексиканский город в штате Северная Калифорния – прим.перевод.) за фальшивыми удостоверениями личности. Я к тому же надеялся потерять там свою тягостную девственность. Грант, кстати, уже успел проделать это со своей 13-летней соседкой, поэтому не испытывал столь острую нужду, как я. Более того, он позволял мне и еще парочке друзей ошиваться около отцовского гаража, занимаясь там с соседкой своими делами. (Через двадцать лет совместной жизни, родив двух детей, они в конце концов поженились.)

И вот – нервы на пределе — я стою на углу Десятой улицы и Авениды да Революсьон, этой главной гадостной воронки, затягивающей в Тихуану. Мексиканский парень подходит ко мне и говорит: «Эй, сёрфер, тебе чего: бензедрина, Шпанскую Мушку, фальшивое удостоверение личности, мою сестру?» Я не был блондином, не был темнокожим, пусть уж считает, что я – сёрфер. Может быть, они так шутят над гринго. Спустив шесть долларов, я обзавелся призывной повесткой, состарившей меня до 22-х лет.

Теперь надо было постараться кого-нибудь трахнуть. Тот же парень повел нас по узкому проходу меж двух лавчонок – позади них старые матрасы валялись прямо на земле. По темным углам толклись хихикающие мексиканки, которые, как я успел разглядеть, были на шестом или восьмом месяце беременности. Вообще-то предполагалась несколько иная инициация.

Мы запаниковали, нам не хотелось проходить через все это. Некоторые женщины

начали хватать нас за руки, у них за спинами замаячили мужчины. Мы швырнули деньги на матрасы и дали тягу.

При возвращении к северу от Сан-Диего нас тормознул иммиграционный контроль. На Фольксвагене отсутствовал задний фонарь.

— Возвращаетесь из Тихуаны и без хвоста!- шутили пограничники.

%

Осенью 1964-го вооруженные своими фальшивыми удостоверениями, мы с Грантом покинули родительские дома и съехали в растущую хиппи-коммуну Топанга каньона (окраинный район Лос-Анджелеса – прим.перевод.). Мои родители согласились оплачивать половину от 70-долларовой месячной аренды, если я поступлю-таки в колледж.

Я подал документы в Государственный колледж долины Сан-Фернандо. Он располагался в Норсридже через холм от Топанга, в прекрасной поросшей лесом местности и сорока минутах ходьбы до Голливуда. Наконец-то я был в законной школе, а не в каком-то юношеском колледже. Воплощая Американскую Мечту. На пути в даун-таун, где вкалывают с девяти до пяти.

Но это не было моей мечтой. Вот проблема-то! Из глубины подсознания кто-то взывал: «ЛСД!»

И уже вскоре эти штучки с кислотой потащили меня вниз.

Мы с Грантом ходили на джэм-сэшшнз, где собирались местные музыканты и играли джаз. Поначалу я здорово дрейфил. Меня пугало присутствие как минимум парочки других барабанщиков. На самом деле, мне не терпелось показать им приемчики, слизанные у Элвина Джонза. После нескольких попыток уверенность в своих силах подросла, так как мои выступления получили позитивный отклик от парней, которые были настоящими исполнителями! Это тебе не студенческие танцульки. Тут месили серьезно. Один кивок или фраза: «Классно сыграно, чувак; ты при делах» побуждали отвязываться по полной. А когда уж я действительно бацал неплохо, то потом вспоминал об этом дни напролет.

Одним из музыкантов на этих сэшшнз был прикованный к креслу-каталке саксофонист Бад. Его тело скрутила болезнь, но играть он мог, как сам Колтрэйн. Он фонтанировал интересными историями; одна из них описывала его обычное выступление в «Клубе Газового Света» на Венис-бич, где Ален Гинсберг и другие поэты-битники читали свои стихи.

Однажды полиция совершила налет, и все срочно сдали свои запасы травки Баду. Тот затырил их в своем кресле, зная, что у наркокопов не хватит наглости обыскивать калеку.

Он был сердечным, дружелюбным парнем, но, наблюдая его настоящие «улеты», становилось не по себе. Во время игры его тело так искривлялось, что даже глядеть на это было больно. У него были большущие весьма техничные щеки, но ярость его сольных партий не знала жалости. Этот безостановочный гнев никогда не находил выхода.

Однажды он сказал мне, что у него есть друг, который смог бы принести его самого к нам в дом с капелькой кислоты. При этом глаза его засветились.

— Чувак, ты сможешь увидеть воздух разноцветным,- сказал он с эйфорией.

Наркота не входила в мой репертуар. Я был заинтригован, но несколько смущен. «Лизергиновая кислота», — это звучало скорее как средство для подстегивания моих технических возможностей, чем для кайфа.

— Ну-у-у-у, мы попробуем….,- ответил я с холодком, трепеща внутри. Ведь до сих пор я даже травки не курил. Но вот парень, думал я, который не может выйти и прогуляться, однако галлюциногены позволяют ему путешествовать в своем мозгу. И чем больше он расписывал эти путешествия, тем лучше это звучало.

Спустя несколько дней Бад появился в нашем доме. Вверх по лестнице его занес атлетического сложения негр с физиономией, озаренной кислотой.

Когда все уселись вокруг замацанного кофейного столика, мы с Грантом горделиво представили свою коллекцию джазовых пластинок.

В конце концов, Бад вытащил контейнер для сэндвичей, в котором было что-то типа зубного порошка.

— Разделите пополам,- сказал Бад. Эд – этакая пума в человечьем обличье – жестом подтвердил, что это будет в самый раз. — Вы должны начинать с малых доз, чтобы крыша не съехала.

Эд благосклонно кивнул. Он просто лучился любовью. А я так нуждался в подбадривании.

Они сорвали заклейку, мы открыли контейнер. Кислота была в порошкообразной форме. Мы поделили ее на два холмика (я отгреб себе меньше половины) и, намочив пальцы, сунули их сначала каждый в свою кучку, а потом в рот. Минуло пять минут, но ничего грандиозного не произошло. Мы с Грантом в нетерпении решили прикончить остатки. Нервно посмеиваясь, слизали их с кухонной доски.

Я пошел в гостиную и лег на диван. Грант последовал за мной и медленно опустился в кресло.

Ты возьми меня в полет, на корабль в водоворот.

Руки слабнут, страх и пот, вот так новый наворот.

Ноги тупо туфель ждут, когда сами те пойдут и путь покажут.

Обещаю я пойти, куда мне скажут.

Я медленно осматривал комнату, со всей серьезностью уставившись на художественное изображение черной дыры на стене. Мы повесили гигантских размеров холст и приглашали всех наших друзей-музыкантов щедро расшвыривать по нему краску в дань уважения, я полагаю, к Джексону Поллоку.

Эй, мистер Тамбурин-мэн, песенку мне спой,

Я не сонный, но спешить мне некуда

Грант зажег кадильницу, и я начал глубоко вдыхать. Теперь уж прошли все 20 минут. Скользнув по изношенному краю дивана, мой взгляд упал на пол и провалился в темную яму тысячу футов глубиной. Я опять стал ребенком, напуганным чудищами, толпящимися вокруг его кроватки. И начал беспомощно соскальзывать с дивана в бездонную пропасть. Страшно перепугавшись, я закричал Гранту, что падаю в пустоту.

Дай исчезнуть мне под звуки колокольца

Сквозь испущенные мозгом дыма кольца

Через времени туманные руины

Мимо мерзлых листьев, павших на долины,

Мимо призрачных напуганных деревьев

Ветер с моря — верный друг

Лишь бы прочь от страшных рук

Тоски безумной

Его реакцией был смех. И чем больше я пугался, тем сильней он хохотал. Его смех был столь нелеп, что я внезапно вырвался из-под своей первой – и единственной — «шубы»! (тяжелый наркотический бред; болезненное состояние наркомана под воздействием галлюциногенов – прим.перевод.). Грант постарался уверить меня в абсурдности ситуации. Весь эпизод занял две или три минуты, но, казалось, длился вечность.

Эй, мистер Тамбурин-мэн, песенку мне спой,

И звенящим гулким утром я пойду за тобой

Акация возле дома цвела ярко-желтыми цветами, и я увлек Гранта пойти посмотреть невероятную пульсацию цветов и цветков. Когда мы шли по траве, наши шаги издавали громкий хруст. Казалось, что ветер впервые ласкает мою кожу. Далекий звук автомобильных глушителей звучал так, как будто товарный поезд вот-вот с ревом въедет в дом. Все было как в безумной сюрреалистической комедии Феллини «8 с половиной»; от интенсивности такого наворота мы согнулись пополам от смеха. Не знаю, как, но нам удалось вернуться в дом проверить влияние этого «путешествия» на нашу музыку.

Я принялся наяривать кулаками по фоно, имитируя авангардного композитора. Грант не мог этого выносить, он прямо-таки страдал от приступов смеха.

Позже, когда Грант полностью сосредоточился на обложке альбома Чарли Мингуса, я укрылся в спальне и подрочил. Я никуда не торопился, и мои фантазии были чрезвычайно детальны. Опять казалось, что прошли часы. Психоделические задрочки – вот чем Вас баловали шестидесятые.

Кислота оказалась гораздо сильнее просроченных вафель моего святого вероисповедания. ЛСД давала непосредственный опыт контакта, как я почувствовал, с Богом или, по крайней мере, с чем-то сверхъестественным, мистическим.

Через пару дней после нашего «путешествия» я все еще чувствовал себя прибабахнутым, ну, типа, не так, как всегда. Я знал, что влияние наркотиков сошло на нет, и я вернулся в более-менее нормальное состояние, однако ощущение того, что иные пути познания вещей существуют, стало моим новым ярким представлением, каковым и остается поныне.

На фасаде реальности появилась трещина, я заглянул в нее. Инициация подростка состоялась.

Ничего не изменилось, просто изменилось все сразу.

Глава 1. Прорвись на другую сторону

«В этой книге Джон (Дэнсмо) делится  своим  проницательным  пониманием  тех  досточтимых времен – лабиринта рока шестидесятых – с  неукротимой  откровенностью  и  искренним уважением к правде».                                                                                                                                                                        — Билл Грэм

Обязательное чтение для каждого интересующегося Моррисоном, «Дверями» и  хаотичной рок-сценой поздних шестидесятых».                                                                                                                                      — Вэрайэти

«Оседлавшие бурю» — раритет в мире рокописаний: отчет инсайдера  без  всякой  помощи литературного «негра».                                                                                                                                                            — Бостон Геральд

«Дэнсмовские, подчас прозаические, но удивительно непредвзятые воспоминания кажутся вызванными острой, почти навязчивой потребностью в катарсисе… Имея неслабый талант иронии и детализации, Дэнсмо воссоздает годы становления ансамбля «Двери»                                                                             – Вашингтон Пост

«Книга раскрывает никогда ранее не публиковавшиеся  детали  любо-ненавистных  отношений автора с Моррисоном».                                                                                                                                          — журнал Гудтаймз

«Оседлавшие бурю» — глубоко волнующие, даже мучительные личные мемуары.  Вдумчивые и страстные…»                                                                                                                                 — Филадельфия Сити Пэйпэ

«Незаменима для фанатов одной из наиболее ярких и дискуссионных групп рок-музыки»                                                                                                                                                                                          — Паблишерз Уикли

«Жгучая исповедь».                                                                                                             — Детройт Фри Пресс

«Оседлавшие бурю» — бесценная исповедь от первого лица, и не только о «Дверях».            — Мьюзишн

«Дэнсмовский пленительный и глубоко личный отчет к тому же – одна из лучших книг, написанных о пиках и подводных камнях рок-музыки».                                                                                                     — Саус Бенд Трибюн

издательство ДЭЛТА Дэлта Бук Опубликовано Дэлл Паблишин – отделением Бэнтам Даблдэй Дэлл Паблишин, Инкорпорэйтед. 666 Пятая Авеню, Нью-Йорк, шт.Нью-Йорк 10103. Копирайт с 1990 Джон Дэнсмо. Произведено в Соединенных Штатах Америки. Одновременно издано в Канаде. Настоящее издание: октябрь 1991

посвящаю Джону Леннону,

который вдохновил меня выставить

мою личную жизнь на всеобщее обозрение

СЛОВА ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ

Я хочу поблагодарить Боба Миллера из Делакорт Пресс, который поверил в мою писанину с самого начала и, в конце концов, купил эту книгу и издал ее очень тщательно. Я бы сказал, не в службу, а в дружбу. Благодарю Берни Шварца за первое содействие и редактирование. Наконец обнимаю Лесли Нила за всю его поддержку и благодарю Робби Кригера, Рэя Манзарека, Сэма Джозефа, Майкла Вентуру, Дэнни Шугермэна, Эми Эфрона, Эбе Сомера, Билла Сиддонза, Дебби Берман, Пола Ротчайлда, Брюса Ботника, Лесли Вернера, Ланетт Филлипсон и Роберта Блая. И, находясь под грузом всего этого проекта, хочу поблагодарить всех, кого по халатности пропустил.

Наконец, хочу поблагодарить всех фанатов – старых и новых, – которые откликнулись на мое рискованное предприятие – поиграть с печатным словом. Это вдохновляет на продолжение.

Этой книги не было бы без Фила Кузино. Его помощь в структурировании, редактировании и написании неоценима. Не говоря уж о дружбе, руководстве и роли великодушного надсмотрщика.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Кажется, все, кто ни встречался с Джимом Моррисоном, уносили самые разнообразные впечатления о нем: джентльмен с юга, придурок, поэт, животное, чародей и т.д.

Я прожил с Джимом шесть лет, на гастролях и в студии. Эта книга – моя правда. Может быть, не вся правда, но это то, как я ее увидел. Со своей табуретки барабанщика.

СОДЕРЖАНИЕ

1 Прорвись на другую сторону

2 Дикорастущее дитя

3 Проезд Лунного Света

4 Душевная кухня

5 Запали мой огонь

6 Виски-бар

7 Хрустальный корабль

8 Красотка ХХ века

9 Странные дни

10 Блюз придорожного трактира

11 Скажи всем людям

12 Ожидая солнца

13 Абсолютно живой

14 Тоска шамана

15 Коснись меня

16 Все — чужаки

17 Моррисон отель

18 Лос-анджелесская женщина

19 Неизвестный солдат

20 Конец

21 Оседлавшие бурю

22 Когда песня смолкнет

Послесловие

1

ПРОРВИСЬ НА  ДРУГУЮ СТОРОНУ

Париж, 1975

Пахло дождем. Я надеялся, что грянет буря. Тогда нам не доведется увидеть его могилы. Мой пульс заметно участился. Когда мы подъехали к кладбищу, я взглянул на Робби, Дэнни и Эрве. Казалось, они нервничали, предчувствуя то, что должно произойти. Высокие кирпичные стены выглядели так зловеще, как будто защищали что-то древнее и таинственное.

Когда мы сгрудились у ворот, чаплиновского вида охранник подковылял к нам и спросил, куда мы, собственно, направляемся.

— Вы не знаете, где могила Джима Моррисона? — спросил я с трепетом.

— А, ну да,- ответил он с ужасным акцентом. — К могиле мсье Моррисона ведет вот эта вымощенная дорожка. Граффити покажут вам, куда нужно. Мы их недавно удаляли, но вы увидите, что добавилось очень много новых. Так, что вы уж не участвуйте в этом, лады?

«Лады. Пусть это все наконец закончится», — бормотал я про себя, когда мы покидали привратницкую.

Дорожка шла все круче и круче, мы взбирались по ней, оставляя позади мшистые надгробные плиты. Холодный, сырой туман начал окутывать нас. Несколько грязных котов шмыгнули через тропинку и скрылись в черных дырах, бывших, очевидно, могилами. Кладбище Пер Лашез является приютом не только знаменитейших европейцев, но и сотен бездомных кошек.

Странно, что и старина флоридец упокоился тут же. Впрочем, Джиму понравилась бы такая компания. И вот гадай теперь, не спланировал ли…

Массивные, барочного вида указатели вдоль кладбищенской аллеи влекли к Оскару Уальду, Бальзаку, Эдит Пиаф и Шопену. И вдруг стрелка: «Моррисон – сюда». Это было вырезано на могильном камне столетней давности; потом прямо поверх старинных указателей пошли грубо изукрашенные «Кислотные правила», «Это – не конец», «Джим был нарком». Судя по тому, как надругательства становились все оскорбительнее, я понимал, что могила где-то поблизости.

— Вот здесь,- устало молвил Эрве, французский журналист. Он стоял позади внушительной гранитной крипты. Мы переместились к краю дорожки и начали карабкаться через могильные камни к маленькому цементному прямоугольнику.

Я с недоверием уставился на него. «Это – оно?!» — возопил я про себя. – «Это – конец Электрического Шамана, Кислотного Короля, самого Царя Эдипа?!!»

Дерьмо! Дерьмище!!

Я вопросительно глянул на Дэнни Шугермэна, и мои глаза наполнились слезами. Желудок свело, по ногам пробежал застаревший сводящий с ума зуд. Хотелось рвануть отсюда. «Теперь-то ты понимаешь?»- спросил я Дэнни, переводя дыхание.

Он кивнул, потом повернулся ко мне. «Боже мой, я и представления не имел»,- сказал он, будто бы в первый раз отметив мою скорбь.

— Конечно, нет. Ты же не был членом группы. Ты был нашим рекламным агентом. — Я осекся, борясь с желанием наброситься на кого-нибудь.

Робби бродил поодаль, спокойный, как всегда, сдерживая свои эмоции, как обычно. Наш гитарист – интроверт, но он – мой лучший друг.

— Как он сюда поместился? — вопросил я, чувствуя себя немножко нелепо. — Он был шести футов ростом, так ведь?

А может быть, это и правда, подумал я. Может быть, он и не умер. Может быть, он в Африке и старается родить новый миф. Сначала – Дионис, потом – Ницше, теперь – Рэмбо!?

— Минуточку. Он мертв, козел ты этакий. Ты наблюдал за его саморазрушением, — прошипел я, уставясь на могилу. – И ты ничего не делал, чтобы остановить его. Ничего не мог поделать?! И это длилось годами, но…

«Джима Моррисона убил Ницше» – так мелодраматично заявил я когда-то своим опешившим друзьям в Беркли. Моррисон – супермен, дионисов безумец, порождение своей собственной трагедии. Но кто знает, кто или что убило его на самом деле? Одному Богу известно. Миллионы людей обращались ко мне в надежде, что я знаю ответ.

Я засунул руки в карманы пальто и безысходно вздохнул. «Это прекрасное место для погребения, Джим, но именно твое местечко на кладбище так мало, уныло, грязно и – недостойно».

Жизни гроши мы стяжаем в копилки

Для небольшой неглубокой могилки.

Может, добавить чего не внакладку?

— Ну, так и быть, пожалуй, оградку.

«Вялый парад» (Альбом “The Soft Parade” — прим.перевод.),- помнишь, Джим?

Над кладбищем плыла тишина. Демонстративная тишина. Я ощущал холодный дождь, крадущийся за воротник. Сырость. Эрве и Робби нервно толклись рядом. Неподалеку юный пилигрим рок-н-ролла с пиететом бренчал «дверную» песню. На его рюкзаке красовался «дверной» стикер. Спасу нет…

%

Джим, я до сих пор в лабиринте; стараюсь найти ответы на вопросы, которые еще даже не сформулировал. Конечно, Рэй, Робби и я обсуждали твое саморазрушение, но мы с Робби полагали, что ты, скорее всего, дотянешь до восьмидесяти, как старый крутой ирландский пьянчуга. Впрочем, мое тело все знало лучше меня. Целый год я мучился головными болями, сыпью, фобиями. И до сих пор они меня достают. Робби сказал, что нашу группу делала мощной та психическая устойчивость, с которой мы сносили твои эксцессы. Если бы на дворе были шестидесятые, я бы, пожалуй, не имел ничего против, но сейчас, чтобы идти вперед, мне нужно гораздо больше.

Я вновь обернулся к сюрреалистично декорированному надгробию. Что такого пел ты в своих песнях, что смогло завести тебя в тупик безумия и чуть не погубило нас всех вместе с тобою? Что представлял собой твой долбаный мэссидж, Джим? Анархию? Почему я годами мирился с этим? Ради денег? Ради славы? Девочек? Позже я ощущал, что все те годы предавал самого себя, шел на компромиссы, был не в силах противостоять тебе и на самом деле уйти. О! однажды я разбушевался – в Мичигане – помнишь? Но… вернулся таки.

Ты знал, что так оно и будет. Откуда?

— Пошли, Джон. Нам пора, — сказал Дэнни.

Я махнул им рукой. «Мне нужна еще минутка».

Ушли: мертвая тишина. Потом дождь опять зашуршал по траве, наполняя водой угол бетонного прямоугольника. Пара увядших цветков плавала в грязи.

— Джим, я действительно горжусь тем, что мы сделали,- шептал я кладбищенскому кусочку земли моего старого друга,- но мне надоело быть известным всего лишь в качестве твоего барабанщика. Я не знаю, кто я на самом деле. Мне 31 год, это я знаю точно. И я пережил тебя на четыре года, сукин ты сын! Теперь-то я понимаю, что тогда просто блуждал по жизни. По крайней мере, ты-то исполнил свое пророчество, даже если тебе пришлось умереть ради пропаганды прекрасного мифа «Дверей». Нашего тайного смертного пакта. Негласного, конечно.

То ли у меня были глюки? Ты стартовал в пустоту, и Рэй, Робби и я – твой Пир Друзей – поспособствовали тебе. В каком-то смысле. Мы едва ли представляли, что ты совершишь это буквально. Сейчас, просматривая старые записи наших выступлений и интервью, в которых мы говорим, типа, «ну, кто-то же должен подойти к самому краю за всех нас», я сомневаюсь, что мог остановить тебя.

Шел ли я на компромисс с собой? Я должен это выяснить.

Леденящий порыв ветра стряхнул мою задумчивость. Я быстренько повернулся и бросился нагонять остальных. Возле ворот я приобнял Дэнни за плечи, и мы побрели к машине Эрве. Робби качал головой в глубоком отчаянии. Он ужасно побледнел. Не мог взглянуть на меня. Он сидел в машине, уставившись в запотевшее окно, пока мы медленно выворачивали с кладбища.

%

Позже, сидя в номере своего парижского отеля за столиком в стиле эпохи Регентства, я глядел в окно на городские крыши. Солнце тщетно пыталось прорваться сквозь серое туманное утро. Я ел шоколад, приправленный мятой, оставленный горничной на моей подушке накануне вечером, и тихонько посмеивался над своей г-образной комнатой. Очередная европейская эксцентричность.

Я перевел взгляд с голубовато-серых парижских крыш на гостиничные письменные принадлежности, в упор взиравшие на меня со столика.

Я потянулся к ручке и начал письмо.

Париж, 1975

Дорогой Джим,

Вот мы наконец и посетили твою могилу. Не скажу за остальных, но я полагаю, что пропустил твои похороны по причине безумного разочарования в тебе, накопившегося в наши последние годы. И ты это знал. Три года понадобилось мне, чтобы отдать дань уважения. Стыдно сказать, но я – здесь.

Твою делянку нетрудно было найти. Благо, столько указателей ведут к ней. Самопальных. Но что меня изрядно поразило,- ни одного официального указателя. Похоже, Пэм – твоя подружка (или жена?) — кинула нас, после того как мы передали ей деньги. Говорят, они к ней так и текли. Ты не в курсе, что она стала кучкой бурой золы?

Вот такую свинью подложила! Не знаю, почему я пишу тебе это. Чтобы доказать, как часто ты использовал всех нас; или, по крайней мере, меня. Ты, допустим, долбаный мертвяк, но я вот, сижу в отеле и размышляю над письмом тебе.

Да мне наплевать. Я до сих пор рассержен и травмирован. Жаль, что мне не хватило духу сказать тебе все это тогда, в шестидесятые; ты был чрезвычайно мощным, пугающим. Я очень горжусь нашей музыкой, но есть кое-что, что хотелось бы сбросить с плеч  Конечно, уже поздно. Для тебя. Но еще не поздно для меня и, может быть, некоторых, допустим, подростков, которые строят из тебя идола.

Одна из новейших фанатских теорий гласит, что ты был тогда под мухой. Я этого не знал. И откуда бы? Я не был в курсе твоих последних дел. Да и быть не хотел. По иронии судьбы те паразиты, что познакомились с тобой буквально в последние дни твоей жизни, теперь пытаются продать эту «дружбу» за кругленькую сумму.  А я даже и в глаза-то тебе не смел взглянуть. Те демонические очи. Ведь я обязан был защищаться. Не спрашивай меня, от чего.

Если кто-то и мог вывести тебя из пике, то  это  была только  Пэм;  да  только  она вместе с тобой соскользнула в наркоту, мелкие делишки и общее упадничество. Не знаю, кто из вас кому потакал, да и есть ли смысл в поисках виновника?

Что это была за огромная черная туча, нависшая над твоей головой? Каждый вступавший в тесный контакт с тобой явственно ощущал, что он ступает во тьму. Ты был долбаным Принцем Тьмы, Джимми-бой. С какого-то момента миф, который мы создавали, захватил нас и начал всем заправлять. Ты думал, что мы всегда сможем выкрутиться или, по крайней мере, отойти в сторонку. Но недооценил мощи этого мифа.

Все это была, как ты называл, «Игра под названьем Безумие», и ты был, как говорится,  ее Поэт-Священник; а, по-моему, она превратилась в чудаковатый балаган. Когда ты потерял контроль, Джим? После чего уже нельзя было остановиться? Мне нужно знать, потому что я все еще мыкаюсь с этой дерьмовой кучей своей вины.

%

Лос-Анджелес, 1971

Телефон зазвонил утром в четверг.

— Але, мужик, как дела? — сказал голос, который я знал слишком хорошо; этот пропитанный виски голосище, наводивший на меня ужас.

— Привет, Джим, — ответил я неуверенно, подумав, что он – пожалуй, последний человек на земле, с кем бы мне хотелось побеседовать. — Как там? — добавил я. — Как Франция?

— Окей. Неплохо, — сказал Джим, не вдаваясь в подробности. — А как у вас дела с «Лос-анджелесской женщиной»? (альбом «L.A.Woman»- прим.перев.)

Его голос не был пьяным. Может, потому что слишком рано? Минуточку, подумал я. Там-то сейчас ранний вечер.

— Отлично! Правда, отлично, — ответил я с энтузиазмом. — «Люби ее безумно» (песня “Love Her Madly” с альбома «L.A.Woman»- прим.перев.) стала хитом и альбом действительно всем нравится. — О чем я не собирался ему сообщать, так это о том, что мы уже начали репетировать. Без него. Мы и раньше так поступали, но на этот раз у меня была задумка не только начать, но и закончить без него. Как ни тяжело это признать, но я не допускал даже мысли об очередных сеансах звукозаписи с этим доктором Джекиллом из мира рок-н-ролла.

— Да, все прекрасно. — Я гадал, не раскусил ли он меня.

— Хорошо, может быть, нам еще чего-нибудь отчебучить?

— Конечно, Джим, отличная мысль.

«Плохая мысль», — думал я, теребя трубку и с трудом откашливаясь. Я надеялся, что больше никто никогда не засадит меня в студию с тобой рядом. Прекрасно, что ты опять хочешь порок’н’роллить, и именно с нами, но совсем не по тем же причинам, что и мы. Ты же никогда ничего не делал, если считал, что это – на продажу. Но может быть, ты, наконец, понял, что наша четверка – отличная команда? Ты, должно быть, не Великую Американскую Повесть там пишешь, как надеялся. Скорее уж, пропиваешь ее.

— Думаешь, когда ты сможешь вернуться? — спросил я, втайне надеясь, что это будет не скоро, и таким образом я получу его согласие на то, чтобы мы с Рэем и Робби записывали инструментал.

Предательство? Джима или – его фанатов? Или нас самих?

На х…! Поиграть без Моррисона – такое облегчение.

— Ну,.. через несколько месяцев.

— Электра хочет выпустить «Оседлавших бурю» (песня “Riders on the Storm” с альбома «L.A.Woman»- прим.перев.) в качестве второго сингла, так что у тебя уйма времени.

— Второй сингл?.. Круто…Он просто должен стать хитом.

— Да.

Но я уже знал, что дальше мы пойдем без него. И мне полегчало. И очень надеялся, что Рэй и Робби будут со мной заодно. Он не может вернуться, думал я. Ему бы хотелось петь один блюз, медленный, задушевный, монотонный блюз, который прекрасен для такого певца, как он, но скучен для такого ударника, как я.

Я матерился про себя, пока Джим распространялся о своей жизни в Париже. И знал, что если он вернется, остальные члены группы схлюздят. Даже я буду не способен сказать «нет». Если он появится вновь, остаток жизни мы растратим в унылых клубах и сварливых сессиях звукозаписи. На обратной стороне Большого Успеха. Я думал, что помру от такой перспективы.

А был ли у меня выход? Да. Мы не собирались скатываться с этим старым блюзменом до уровня сомнительных заведений типа «Золотого Медведя». Нет уж, Хосе! Пока мы разговаривали, я решился.

Я могу уйти из группы. Я действительно могу сейчас взять и уйти.

— Ну, хорошо… увидимся.

— Да, спасибо, что позвонил.

Я повесил трубку, дрожа, но с чувством облегчения. А потом подумал, Боже мой! Подожди-ка. Рэй, Робби и я уже почти закончили несколько отличных инструментальных трэков. Может быть, назад уже не повернуть? Мы связаны обязательствами. Подожду-ка, пока не переговорю с остальными. Они не поверят, что он захочет работать над новой пластинкой… будучи насквозь пропитан алкоголем. Я знал, что его трезвость была временной.

— Боже, — молвил я со вздохом.

. %

— Джим мертв, — сказал мне Робби, как только я вошел в офис «Дверей» в Западном Голливуде. Это случилось через три недели после звонка Джима из Парижа. Подобные слухи — даже смахивавшие на правду – доходили до нас уже не менее дюжины раз, но по серьезности и грусти на лице Робби я понял, что нынешний – это чистая правда.

Я был последним из членов ансамбля, кто разговаривал с ним. И вот, в июле 1971-го, спустя всего лишь шесть лет после нашей первой встречи, он ушел – мой наставник, моя погибель, мой друг.

Я рухнул на ближайший стул и издал протяжный стон.

— Вчера вечером мне позвонил Билл, — сказал Рэй, сев рядом со мной. — Он сказал, что Европейское отделение компании звукозаписи связалось с ним и сообщило, что Джим умер. Никаких деталей он не знает.

Далее в своей особой покровительственной манере Рэй поведал, что он позволил себе от нашего имени переговорить с Биллом Сиддонзом, нашим менеджером, отправив его в Париж ближайшим рейсом, чтобы все проверить и перезвонить нам, как только у него появится хоть какая-то информация.

Я был ошеломлен. Услышав, как сессионные музыканты заходят в студию на очередную репетицию, я подумал: «В конце концов, он получил, что хотел. Прорвался сквозь. На другую сторону».

Наша троица потащилась по бетонным ступенькам в студию. Я помню холод стальных перил, ясную пустоту в голове, и что было бы неплохо немножко поиграть.

Перед дверями в репетиционную я взглянул на Рэя. «Глупец, глупец»,- сказал он со злостью, — «Ничем не отличился от Джими и Джэнис. Никакой оригинальности». Он запнулся, нервно закурил сигарету. «Плохо рассчитал, а? Вышел всего лишь на третье место, не так ли?» Со всей очевидностью Рэй пытался злостью прикрыть свое горе.

— Я рад, — промямлил Робби с побледневшим лицом. — Он наконец-то упокоился с миром.

Как только мы вошли, музыканты почувствовали нашу подавленность.

— Только что помер наш старый добрый певец, — сказал я. Эти слова буквально отрикошетили мне в голову, когда я брал барабанные палочки.

Прослушивание началось. Пусть ненадолго, но, забывшись в нашей музыке, я почувствовал себя немного лучше. На какие-то мгновения это удавалось, насколько вообще было возможным.

Потом мы прервались на обед и пошли в ресторан «Старый Мир», что на Сансэт бульваре. Динамики наяривали радио-рок. Минут через двадцать диджэй прервал программу ради экстренного выпуска новостей.

— Рок-певец Джим Моррисон из группы «Двери» умер на двадцать седьмом году жизни. Ничего более подробного пока сообщить не можем.

Эти слова резанули меня бритвой. Болезненные приливы крови гуляли по всему телу. Я пристально огляделся, желая убедиться, что никто из постоянных посетителей не узнал нас. Слава Богу, таковых не было.

По возвращению в студию, где всего несколько месяцев назад мы записывали наш «альбом возвращения» (как его уже нарекли критики), а Джим писал свой вокал в вонючей ванной комнате, вечерняя звукозапись того, что в итоге стало альбомом «Другие голоса», была совершенно безжизненной.

Я безумно молотил по своим барабанам, но сердце мое не лежало к этому. Разум продолжал блуждать по дням давно ушедшим. Когда мы с Джимом плавали по каналам лос-анджелесской Венеции (прибрежный район Лос-Анджелеса – прим.перевод.), слушая радио, громко провозглашавшее самые горячие хиты лета 66-го года, а мы открывали для себя психоделику, девочек, медитацию, и все это выглядело так, как будто мы собираемся изменить весь мир и изменить его – СЕЙЧА-А-А-А-А-А-С

Глава 13. Абсолютно живой

Я колесил по свету, бабцов не пропускал…

Ты ошибаешься, считая, что счастлив я бывал.

Теперь меня тут каждый знает, но это —  глупая игра.

Ох, одиночества пора…

.

Люди начали называть нас «американскими Роллингами»; за третий альбом мы получили еще один золотой диск; теле-БиБиСи сделало в Англии специальную программу о нас, как об авангарде либерального политического движения в Соединенных Штатах. Все мы четверо чувствовали, что продюсеры вычитывают лишнее в наших стихах, утяжеляя песни врезками кадров американских политических беспорядков, впрочем, зрелище получалось весьма динамичным.

От масс мы получали похвалы, но жестокосердные пластиночные критики говорили, что мы скользим по поверхности. Они посчитали, что наш третий альбом не исполнил обещаний первых двух.

Давление.

.

Хорош особняк на вершине холма,

Богат, комфортабелен комнат уют,

У стульев на спинках красна бахрома.

Про роскошь поймешь, когда будешь тут.

.

… а ты, Джим, с книжкой своей поэзии сеял новые семена творчества. Я был так разозлен на твое саморазрушение, что мне было наплевать на книжку. Ты даже не дал мне экземпляра, когда она была опубликована. Да и теперь, перелопачивая безнадежные и бессвязные образы, обида просто душит меня.

И одержимых больше нет «танцоров».

Людей деление на зрителей, актеров –

важнейшее событье нашей жизни. Мы помешались

на тех героях, что живут для нас, которых мы караем.

А если бы все радио- и теле-ящики лишить

источников питания; все книги и картины

сжечь завтра; шоу, синема закрыть,

и все искусства, замещающие жизнь…

В чувственном опыте нам «данное»

мы превозносим до небес. Из тела,

танцующего страстно на холме,

мы превращаемся в уставившийся в полночь глаз.

.

…так что, пока мы достигали вершин в мире внешнем, ты все еще блуждал в трансцендентном, упуская случай насладиться его плодами, что только бередило твою рану. Рану рождения. Я почти слышал экзистенциальный страх под каждым из стихов, написанных тобой до нашего прихода в студию на запись четвертого альбома.

.

Удачные холмы кругом стоят,

И все должно быть только так.

По тихой улочке сквозь полчища зевак

Добро пожаловать на вялый наш парад.

.

Январь 1969

.

Во время репетиций нашего четвертого альбома напряжение в группе нарастало. Джим затормозил на песне Робби «Скажи всем людям». Впервые принеся ее на репетицию, автор был очень взволнован, говоря, что не может дождаться, чтобы показать ее нам, описывая песню, как идеальную патронную обойму для Джима.

А тот месяцами уклонялся от непонравившихся ему стихов, но, уважая ансамбль, держал это при себе. В конце концов, он не смог сдержать своего неодобрения.

— Я не хочу, чтобы аудитория подумала, что я написал эти стихи, Робби,- сказал Джим. После чего внезапно направился в уборную.

— Почему? Это хорошая песня,- возопил Робби.

— Да, но я не хочу, чтобы публика думала, что она должна получить «по винтовке на бойца и идти за мною до конца!»- раскатился эхом голос из туалета.

Подступило уныние. Джим вернулся и продолжал пререкаться с Робби, пока Пол Ротчайлд, который слушал прения, не потерял терпение.

— Я пришел сюда, чтобы взглянуть на партию ваших новых песен. А от этого диалога меня уже воротит. — Он сделал паузу, опасаясь идти дальше. — Не можем ли мы перейти к чему-нибудь еще… к другой песне?

Джим и Робби поостыли, как бы говоря «Ну, на сегодня хватит». Я был изумлен, впервые увидев Робби столь взволнованным. Он определенно переживал за судьбу своих

песен, и ценил Джима, как своего глашатая.

«Вялый парад» встал нам где-то в 200 000 долларов, кучу денег по тем временам, но мы с Рэем воплотили свои мечты о достижении более джазового звучания пластинки. Мы заполучили Кёртиса Эйми, джазового саксофониста с Западного Побережья, и Джорджа Бохэнэна, ведущего тромбониста с квинтетом Чико Хэмилтона, и попросили их сыграть в духе Джона Колтрэйна и Арчи Шеппа в песне Робби «Бегущий блюз». Ротчайлд связался с Полом Хэррисом, чтобы тот саранжировал оркестр духовых и струнных для перезаписи. Духовых и струнных? Ну, интуиция Ротчайлда оплатилась сторицей…

Джордж Харрисон был в городе и потащился посмотреть новую студию Электры, так мы повстречались с битлом. Намекая на всех приглашенных музыкантов, он высказался, что наша сессия выглядит, как одна из тех, на которых писался «Сержант Пеппер». Догадываюсь, что именно это мы и старались сделать. Встреча с ним взволновала, несмотря на то, что я вдруг сделался косноязычен.

Перебираясь из вокальной кабинки в контрольную комнату, чтобы прослушать запись, Джим тратил целую вечность. А в дороге, когда Рэй, Робби, пресс-агенты, наш менеджер, роуди и я мчались вовсю, чтобы поспеть к самолету, Джим, как правило, отказывался ускорять свой темп. Обычно он не спеша загружался в самолет в момент, когда задраивали дверь. Наверное, он был телепатом. Как бы там ни было, но я нажил на этом язву. «Ты не можешь опоздать на свое собственное шоу»,- говаривал Джим.

Записывая вокал на заглавную вещь, мы начали перематывать пленку, как только Джим заканчивал петь, стараясь  побудить  его  передвигаться  чуть  быстрее  из  кабинки

вокалиста в контрольную комнату, дабы услышать то, что он только что записал. Опять он пропустил пару первых строф…

Когда я в семинарии учился,

Один чувак с идеей там носился…

Джим наконец протолкнулся в дверь контрольной и прислонился к стойке аппаратуры в углу. Не в центре, где было лучшее звучание, а в сторонке прямо перед левым динамиком. Он по-прежнему стеснялся слышать свой голос. Но льющийся из колонок голос был уверенным, саркастичным и вопил-таки из самых недр его души

…Задобрить Бога можно,

Нужно лишь молиться много,

Да, нужно лишь молиться много.

НЕ СМОЖЕШЬ ТЫ МОЛИТВАМИ ЗАДОБРИТЬ БОГА!

Выступление Джима было столь мощным, что  бывший  мальчик-католик  внутри

меня подумал, что мы богохульствуем и должны бы быть наказаны.

Отдавая дань уважения стихам Джима своей игрой на барабанах или участием в сведении конечного продукта, я ощущал себя парящим воздушным змеем. Осознание того, что мы оставим нашу музыку потомкам, сообщало мне тихое внутреннее свечение. Это было не то же самое, что внутреннее удовлетворение от живого отклика аудитории, оно дарило особое, истинное вознаграждение.

При сведении я подвиг Ротчайлда добавить рэевский клавесин, чтобы он вступил под беззащитную мягкую жалобу Джима

Ты мне подаришь кров? Я сбился с ног.

Мне нужно место, чтоб укрыться,

Чтоб спрятаться я смог.

Найду ли я хоть здесь приют?

Я больше не могу,

Ведь у дверей же ждут.

Если бы тогда я пристально вчитался в эти стихи и увидел, как сильно страдает Джим, может, я завязал бы доставать его; ведь мы извлекали выгоду из его боли. Но я не вчитался в эти стихи, я лишь прочувствовал их.

Мне и на ум не приходило, какую высокую цену платил Джим. Несмотря на все межперсональные проблемы, живые выступления стали моей новой религией. Наша система эволюционировала в мощный центр, формирующий ромб со мной на заднем плане, обычно на возвышении (я хотел, чтобы меня видели), с Рэем и Робби по сторонам. Вся энергия продвигалась сквозь Джима на переднем плане и — в массы фанатов. Джим был свободен шататься туда-сюда, подходя к Рэйю и побуждая его продолжать сольную партию, либо вышагивать по краю сцены. Порой Джим поворачивался лицом прямо ко мне, а к аудитории – спиной, и вдохновляющее кричал, а то вскарабкивался позади меня, пока я играл, и размахивал руками, составляя из нас двоих многорукое животное.

Собрались мы внутри безумного и древнего театра

Пропагандировать страсть к жизни (или страх?),

Сбежав от мудрости, толпящейся на площадях

Мы посягали на роли первосвященников в этой драме. Аудитория состояла из наших послушников. В состоянии интоксикации. Я так концентрировался, что часто впадал в транс. В своей поэзии Джим описывал примитивный театр шамана, который подходит вплотную к объяснению того, что происходило, когда мы доходили до пиковой точки концерта.

Когда идет сеанс, шаман – ведущий. Смятенье чувств,

что вызывают танцем, заклинаньем, наркотой, шамана вводит в транс.

Движенья конвульсивны, голос изменился.

Тут действует безумец. Ведь шаманы по профессии безумцы,

И отбирают их по отклонениям душевным. За это их и ценят.

Они – посредники меж человеком и миром духов.

Миграции их психики и формируют суть духовной жизни

их племен.

— Боги и Новые Творения

Был тут замешан Джордж Харрисон или нет, но пресса затерзала нас за смену предыдущего «дверного» звучания. Что не помешало кригеровской мелодии «Коснись меня» добраться до первого места. Народ был за нас, как никогда. (Хотя витали слухи об интенсивности домашних ссор Робби и Линн, так что одна из стычек даже привела к «Давай, давай, давай, ну, врежь мне, детка!», предложение Джима заменить строчку на «Дотронься, детка» прошло без разногласий с Робби.)

Результат конфликта Джима и Робби по поводу «Скажи всем людям» стал первым прецедентом для альбома «Дверей». Индивидуальным сочинителем каждой песни был указан тот, кто первым зародил текст или мелодию композиции, тогда как раньше все песни отмечались, как написанные «Дверями». Конфликт разрешился, но нарастающий в группе раскол стал достоянием общественности.

%

Нью-Йорк, 21 января 1969 года

За день до выступления в Мэдисон Сквер Гардэне

Это выступление станет нашим первым по-настоящему большим концертом в Нью-Йорке. Сэл Бонафетти – наш менеджер – живописал карьеру группы, как большую волну, которая вот-вот затопит все кругом. Но имелся фатальный дефект: наш певец спятил. У Сэла была идея: в связи с ростом потребления Джимом алкоголя, напарник Сэла – Эш (который все больше и больше походил на алкаша) должен вызвать Джима на алко-поединок за день до концерта. Так, чтобы назавтра Джим на выпивку и смотреть не мог, а был бы в отличной форме для представления! Вот это концепция! Я был согласен на все.

Мы все закатились в Максовский «Канзас-сити», а потом в «Сцену» Стива Пола что на углу Западной 46-ой и Восьмой авеню. Джим действовал по своему сценарию.

— Эй, Джон,- сказал Джим, третируя меня,- А вот Спенсер Драйден из «Аэроплана» говорит тут, что ты – его любимый ударник.

— Дай-ка мне взглянуть,- парировал я, когда Джим швырнул на стол книжку в мягком переплете. Джим всегда таскал с собой книжку – литературный бронежилет, который невозможно было отобрать, подобно джимовым друзьям, потерянным при переездах семьи военного с базы на базу. На этот раз это был рок-музыкальный опус Ральфа Глизона. Он писал для Роллинг Стоун (поп.муз.еженедельник. Публикует статьи о культуре и политике, интервью. Основан в 1967 г. Издается в Нью-Йорке. Тираж более 1,2 млн. экз.- прим. перевод.) из Сан-Франциско, а также был джаз-критиком журнала Даунбит — издания, которое я тщательно изучал в начале шестидесятых.

Покопавшись в памяти, я вспомнил Спенсера, замеченного уголком глаза в Амстердаме, когда мы играли без Джима. То был прекрасный комплимент от сотоварища. Я возвернул книжку Джиму, и он направился к сцене.

Тайни Тим пел «На цыпочках меж тюльпанов», когда Джим появился на краю освещенного овала. Раболепное подползание на коленях, дурачество с микрофонной стойкой выглядело так, будто Джим собрался сделать минет Тиму, нервно смеявшемуся своим высоким голосом. Тайни Тим поведал Джиму, что «в мире нет ничего превыше материнской любви». Тайни было уже 35, и он до сих пор жил со своей мамочкой. В ракурсе того, что Джим заявил прессе, что его родители скончались (хотя на самом деле, нет), сцена начала превращаться в довольно смешную.

Потом дело приняло дурной оборот. Эш попытался стащить Джима со сцены, это ему не удалось, развернулась борьба. Я направился к выходу. Дойдя до двери, я бросил взгляд через плечо и увидел менеджеров, Джима и еще нескольких человек, опрокидывающих столики.

Идти пешком было далековато, но я решил прогуляться до отеля в надежде, что это успокоит меня насчет завтрашнего вечера – нашего величайшего и, возможно, самого важного из всех данных концертов. Шагая по Восьмой авеню вверх до 57-ой стрит и переходя на Шестую мимо «Мэйнджэ Виндзор» отеля, я всячески молил Бога, чтобы Джим оказался трезв.

Следующим утром в отельной кафушке я подбежал к Робби.

— Джим звонил мне в 4 часа утра!- воскликнул Робби, потягивая свежий апельсиновый сок.- Знаешь, что он сказал? Я полу-спал, понимаешь, а он говорит: «Это звонит Бог, мы решили выгнать Вас из Вселенной!»

— Вот это хохма!

— Да-а… Надеюсь, нынче вечером он будет в хорошей форме.

— Я тоже. — Рассчитавшись, мы покинули отель. Я подумал себе, как здорово иметь друга в ансамбле. Мы с Робби никогда не обсуждали это, но я чувствовал, что он ощущает то же самое.

%

— Это ты, Рэй?- спросил я, услышав, как кто-то вошел в соседнюю кабинку туалета.

— Дык, да,- ответил он своим глубоким тягучим голосом.

Я мог бы и сам догадаться по его белокожим корам. Мы сидели в сортире в подвале Мэдисон Сквер Гардэна.

— Предконцертное обкакивание?- пошутил я.

— Дык, да,- рассмеялся Рэй. Мы слышали, как толпа этажом выше принялась притоптывать.

— Бу-у-м-бу-у-м–БУ-У-М-БУ-УМ…Двери-Двери-ДВЕРИ…Джим-ДЖИМ-ДЖИМ!

— Пора идти,- сказали мы одновременно.

Джим демонстрировал довольно хорошее расположение духа. Если его разум балансировал на точке, когда он принял, но немного, моя уверенность сводила предконцертный невроз до легкой дрожи. Я всегда думал, что, если ты немного волнуешься, то ничем особо не рискуешь.

Мы вышли в центр боксерского ринга и двадцать четыре тысячи встретили нас воплем, которого я никогда не слышал. Это был пик массовой аффектации. Можно ли было перекрыть такое? А сцена оставалась в темноте! Поскольку не было никакого занавеса, мы предпочли ориентироваться по фото-вспышкам и настраиваться в темноте – а они почти сходили с ума!

Рэй зажег ароматическую палочку, загодя положенную на орган – идея, которую мы стащили у Индийской музыки. Начался ритуал, сигнализировавший, что мы оставили этот мир за плечами, а аромат настроил нас на коллективное исполнение.

Я в темноте начал отбивать ритм «Прорвись», что вызвало даже больший отклик, чем, когда через несколько тактов после вступления органа Рэя и гитары Робби зажегся свет. Комбинация мощных электро-инструментов, вломившихся в примитивную дробь барабана, одновременно с включением всех прожекторов после полной темноты была очень эффектной – электронным пришествием Христа. Или Антихриста, если уж быть точным.

Затем вступил голос Джима, исполненный воинственности, излившийся импровизированной поэмой о «ЖИРНЫХ КОТАХ, ДОХЛЫХ КРЫСАХ, сосущих солдатскую сперму. СРАЧ – ЭТО СРАЧ!»

Мы прониклись настроем песни и выстроили ее вплоть до внезапного окончания.

Следующим был «Мужчина, заходящий с черного хода», не  давший  публике  перевести дыхание. Начала гитара, после чего Джим издал один из своих леденящих душу воплей. Никто не смог бы возопить так, как Джим.

В качестве смены ритма последовала «Виски-бар». Освещение было дотошно расписано под настроение каждой песни Чипом Монком – нашим новым осветителем. Для «Виски-бара» Чип окунал всю группу в голубое, выставляя Джима в желтом ореоле

Мы заспорили на глазах у всех, какую песню играть следующей. Харви Брукс – наш басист – согнулся пополам от смеха, наблюдая отклик публики на такой непрофессионализм. А им это понравилось.

— Ну, вы парни можете хоть какать на сцене, они все схавают,- прошептал мне на ухо Харви. – Невероятно!. — Тогда я не склонялся передоверять все аудитории, хотя в той точке нашей карьеры мы бы даже при этом не прогадали.

Джим, как всегда, хотел петь «Маленького красного петушка»; Робби был сговорчив, как обычно;  Рэй и я настаивали на собственных песнях. В конце концов мы сошлись на «Неизвестном солдате». Сцена расстрела посреди песни была ужасной. Я как обычно начал армейский ритм под джимовское «Оп-два-три-четыре»; Робби как всегда подошел к своему усилителю и крутанул ручку, вызвав звук сирены.

«РРРРРРОТА, СТОЙ!! СаааааааЛЛЛЛЮТ».

Робби прицелился в Джима своей гитарой так, будто она была ружьем; Рэй поднял кулак одной руки, а другую положил на верх своего усилителя, чтобы в нужный момент трахнуть по нему. Разнесся звук подобный ружейному залпу.

Это была привычная рутина, но я бы сказал, что в тот вечер Джим был весьма сконцентрирован. Получив «выстрел», он хлопнулся на пол как-то по-новому. Я встал со своей табуретки и взглянул на него из-за барабанов. Он не двигался. Может, он ударился головой о край барабанного стояка или об одну из гитарных педалей Робби? Опутанный микрофонным шнуром, он казалось, потерял сознание; мертворожденное дитя, удавленное пуповиной. Паника улеглась только тогда, когда спустя несколько долгих секунд он начал шевелить одной ногой. Шаман возвращался из своего припадка. И вдруг из динамиков неясно донеслось: «для Неизвестного Солдата рой могилу, он на плече твоем гнездится хилом». Джим держал микрофон у губ. Я быстренько сел, чтобы аккомпанировать цимбальными всплесками. Мы завершили песню, как обычно, прыжками Джима и лирическим «окончанием войны». Я себе подумал: а ведь песня действительно развилась в мини-пьесу. Аудитория была так ошеломлена, что не знала, хранить молчание или аплодировать. Мне понравилась такая реакция.

Наступило время для нашего гимна «Запали мой огонь». Как обычно, вступивший барабан дал тумака органному риффу, и шквал аплодисментов потряс здание до основания. Мы исполняли этот номер уже, наверное, тысячу раз, но я всегда с радостью ждал его. Сольная часть посредине песни позволяла длинную инструментальную импровизацию, которая каждый раз была новой. Но с импровизацией было не безопасно. Используемые аккорды были в точности те же, что и на версии Колтрэйна «Мои любимые вещи», только затянутые и в четырехдольном размере.

Джаз.

Я наслаждался, пришпоривая Рэя и Робби в их сольных партиях. Как-то так установилось, что я исполнял сигнал – два такта из восьмушек фортиссимо на малом барабане – к окончанию их сольных выступлений. Когда мы с Рэем были в ударе, то наслаждение бывало безграничным. Робби держался на поверхности, а наша с Рэем ритм-секция – на дне. В том памятном выступлении мы были едины.

Когда все было в кайф, тебе хотелось, чтобы это длилось вечно. Не менять последовательность аккордов, не переходить к следующей части песни; стоять на месте и импровизировать.

По прошествии двадцати лет, путешествий вокруг света и двух браков это до сих пор остается одним из моментов, по которым я скучаю больше всего.

Джим должен был прохлаждаться порой до 15 минут, ожидая, пока мы закончим. Впрочем, он любил играть на своем маракасе и танцевать, как индеец. Задирал одну ногу и прыгал по кругу, будто у бивачного костра. То не было имитацией танца Джэймза Брауна. Порой Джим бывал столь неукротим в своих движениях, что вдохновлял мою игру. Я старался изо всех сил, когда Джим, Рэй или Робби бывали в подобном состоянии. Мы «месили» так глубоко, что грязь забрызгивала наши штаны на треть.

Эти вдохновенные моменты заставляли меня думать, что история из детства Джима об индейском шамане, который овладел его душой в пустыне, была правдой. Он сказал, что в четырехлетнем возрасте ехал с родителями по Нью-Мексико и проследовал мимо места серьезной аварии. Позже Джим сказал, что почувствовал, как душа старого индейца, лежавшего на обочине, впрыгнула в него. «Скачок веры» (резкое изменение системы жизненных принципов – прим.перевод.), если уж таковой был.

На выступлениях, подобных вышеописанному, Джим казался марионеткой в наших руках, которой – с помощью своей музыки – мы могли всецело распоряжаться. Возможно, он чувствовал, что в силах делать то же с нами, хотя знал, что музыка может гипнотизировать. И он позволял, чтобы это происходило с ним, что и должен делать каждый гипнотизируемый.

Порой он так полно отдавался музыке, что мы подозревали в нем чародея. Мы были захвачены ритуалом. Среди нас четверых контроль переходил к нему вплоть до завершения обряда – три Аполлона уравновешивались одним властным Дионисом.

Последний куплет и припев «Запали мой огонь» бывали обычно очень мощными, и инструментальный рефрен в конце оставлял каждого зрителя в состоянии, типа, повешенного. Но они любили эту песню!

Я должен был перевести дыхание и собрать все свои силы, чтобы отыграть последний номер. Ничего удивительного. «Конец» был заплывом Джима в море боли и смерти.

%

…Твое никогда не опубликованное интервью с Лизл Джэймз так блистательно, Джим. К сожалению, я не прочел его, пока ты был жив; а оно бы объяснило мне мысли, стоявшие за твоими стихами:

Боль предназначена, чтобы пробуждать. Люди стараются спрятать свою боль. Но они не правы. Боль – это нечто постоянно присутствующее, как, например, радио. В опыте с болью ты ощущаешь свою силу. Все дело в том, как ты переносишь боль. Ведь это – чувство, а твои чувства – это часть тебя. Твоя собственная реальность. Если ты стыдишься их и прячешь, то позволяешь обществу разрушать свою реальность. Ты должен отстаивать свое право на чувство боли. Жизнь ранит гораздо сильнее, чем смерть.  В момент смерти боль заканчивается. Я считаю смерть другом.

Это — конец, прекрасный друг,

Это – конец, мой лучший друг —

Конец

Так больно расставаться навсегда,

Ты не пойдешь за мною никогда,

Лжи ласковой конец, насмешливым речам

И изнуряющим ночам

Это — конец

…Технически «Конец» не был так уж труден для меня, кроме концовки, но требовавшаяся эмоциональная концентрация – справедливо говоря – была изнурительной. Помнишь, как часто «торчавшая» аудитория бывала с нами заодно, захваченная в плен неутомимой гипнотической гитарой Робби? Я всегда удивлялся, как терпелива была толпа на протяжении десяти минут, что ты читал сюрреалистическую поэзию.

Я не думаю, чтобы пластиночные версии были адекватны тому, что происходило в некоторые вечера.

Жаль, что вступления, развертывавшегося между мной и Робби, нет на пластинке.

…Помнишь способ, когда он отключал звучание рычажком на гитаре, быстро перебирал несколько аккордов в стиле фламенко, а затем крутил ручку от минимума до максимума и назад, добиваясь зловещего ва-ва-ва-ва-ва-эффекта? И как я аккомпанировал ему басовым барабаном и сокрушением тарелок? То была отличная западня, средство привлечения внимания, потому что они знали мелодию по пластинке, а когда потом Робби брал те высокие, звонкие ноты за нижним порожком, они звучали так особенно, что у всех нас, включая аудиторию, вставали волосы на загривке.

Порой на меня навевало скуку изображение змея, зачитываемое тобой перед проигрышем и кульминацией.

Верхом на змея ты садись

К озерам древним прокатись

Змей длинный, чуть не восемь миль,

Но холоден и стар –

Пора в утиль

Я был озабочен наполнением междустрочных пустот размером в ¾, а не 4/4. Такую находку я спёр из «Глории» Вэна Моррисона. В «Запали мой огонь» это срабатывало, кроме того я приглушал — как это делают первобытные африканские барабанщики — верха барабанов локтем, чтобы заставить их «говорить».

Помнишь тот вечер в Мэдисон Сквер Гардэне, когда ты вбросил несколько новых строчек: «Остановите же МАШИНУ! Обет нарушен, а распятье глупо, я выхожу отсюда»? Для меня это прозвучало, как наркотический образ. А в следующую строчку я просто влюбился: «Так тяжко пережить все сто ее медлительных движений».

Рэй перестал играть! И принялся молотить по клавишам, так что орган быстро и выразительно захрюкал: «УХ-УХ-УХ-УХ».

Я немедленно сделал то же самое – «БЛЭМ-БЛЭМ БЛЭМ» — и мы остановили МАШИНУ, не так ли?! То была поэзия и музыка свободной формы. ЖИВАЯ! Никакого отношения к смене аккордов и ритма, просто примитивные хрипы. Почувствовав, что ты свое сделал, мы ударились в прежний ритм. Боже, вот было весело.

Потом – повтор и финал. Меня всегда обдавало холодом, когда ты сбрасывал ботинки на сцену, крича «Еще до восхода убийца проснулся. Обулся.» Ха, метод действенный, Эдип! Мне нравилось, как ты прикрывал глаза на словах «- Что тебе, сын?» в части «- Папа? — Что тебе, сын? — Мне очень нужно просто убить тебя». Под этими масками, как в греческой драме, таилось несколько характеров. Когда Фрэнсис Коппола, ныне видный кинорежиссер,- ты, должно быть, помнишь его с киношколы – восстанавливал песню для своего фильма «Апокалипсис сию минуту», он усилил часть «Мама,.. трахнуть тебя я хочу!!!», которую на первом альбоме за годы до этого мы спрятали по известным причинам.

Я любил потянуть время после части про убийцу насколько возможно, постепен-

но ускоряя темп. Кульминация в Мэдисон Сквер Гардэне была оргазмической, а последний припев ты пропел как никогда нежно.

Казалось, был достигнут предел восприятия; аудитория была отделана что надо. Истощена. Они получили «путешествие», и добавить или убавить было нечего. Совместное удовлетворение. Каждый зритель чувствовал себя морально очищенным, включая охранников. Что за шоу! Настоящий религиозный опыт. Гораздо лучше, чем церковь. Почти такой же хороший, как секс. Лучше! Контакт с двадцатью тысячами людей.

Джим, ты был велик в тот вечер. Когда ты бывал в ударе, парень, ты бывал в ударе… Я желал, чтобы так было всегда. Но все начало деградировать…

Глава 7. Хрустальный корабль

Сан-Франциско, 1978

Перед тем, как скользнуть в бессознание,

Подари мне еще один поцелуй –

Шанс блаженства в момент расставания –

Поцелуй меня, поцелуй.

Колышатся вишни в цвету. Скульптурные карликовые кусты и деревца выглядят трехмерными статуями. Вода в пруду с лотосами громко булькает вслед монетке, которую я туда швырнул. Хочется, чтобы это ощущение безвременья длилось вечно.

Деб (полное имя Дебора – прим.перевод.) и я вскарабкались на середину традиционного горбатого японского мостика и уселись, свесив ноги за край. Голоса японских туристов с извилистой каменной тропинки кажутся сюрреальными. Мое ухо ловит последние раскаты Григовского «Пера Гюнта», доносящиеся из эстрадной ракушки парка Золотых Ворот (национальная зона отдыха; включает прибрежные земли округов Сан-Франциско, Марин, Сан-Матео в Калифорнии – прим.перевод.), который мы пересекаем на пути из океанариума.

Мескалиновые пупочки, захваченные нами из ЭлЭя, определенно действуют!

— Ну, как, у тебя еще шумит в голове? — хихикаю я, стараясь сфокусироваться на круглом лице Дебби: высокий лоб, румяные скулы, обрамленные грубыми светлыми волосами. Лицо, в которое я влюблен.

— Да, у меня немного кружится голова,- соглашается она с улыбкой. Теплой, заразительной улыбкой. Наконец-то Дебби выбралась из своих застенчивых лет, прожитых в долине Сан-Фернандо (географ.центр Лос-Анджелеса, где проживает более 1/3 населения города – прим.перевод.).

Я поворачиваю голову, как в замедленной съемке: а вот и Большой Будда, возле которого годы тому назад мы делали нашу рекламную фото-сессию. Самые первые фото. Джим и Рэй перелезли через загородку и уселись прямо ему на колени! Мы с Робби присоединились к ним, ощущая, что это — некое святотатство. Было как-то неловко сниматься вновь и вновь. Мы не знали, какими себя подать. Небрежными? Сердитыми? Недовольными? Важными? Думаю, в основном мы копировали позы со старых старательно изученных нами фоток Роллингов.

Я улыбаюсь внезапному воспоминанию. Опустив глаза долу на медленно текущий поток, стараюсь перефокусироваться на воду, но картинка начинает яростно пульсировать под действием мескалина.

— О чем ты думаешь, Джон?

Кажется, мой рот никак не связан с двухдорожечным мозгом. И не выдает ничего. Разум продолжает блуждать. Трудно поверить, но прошло уже десять лет с тех пор, как «Двери» прорвались. Теперь, когда я гляжу на те фотографии, то не в силах понять, как же это случилось.

Мысли мои возвращаются к Моррисону, как мотылек к огню…

%

Джим, ты помнишь нашу первую фото-сессию? Мы не обсуждали это, но на сделанных фото выглядели позирующими бунтарями рок-н-ролла. Лично я обожал Битлз, а ты косил под «мальчиша-плохиша»… Я любил ту часть твоей биографии, где ты описывал свою жизнь в состоянии тетивы, натягиваемой 22 года, и вдруг отпущенной, но весь этот бред по поводу твоей приверженности идеям бунта, беспорядка и хаоса казался мне смехотворным. Я думал, что никто никогда не будет слушать наши пластинки с подобными примечаниями!

Узкая рука сжимает мою на искусно вырезанных перилах моста. Я крепко сжимаю ее, ласкаю, полагая, что эти руки выглядят, как руки художницы.

… Робби рассказывал, как уроки фламенко повлияли на его способ звукоизвлечения; Рэй – о своем чикагском блюзовом воспитании; а ты, должно быть, о том, как особо интересуешься деятельностью, которая выглядит бессмысленной. По правде говоря, я думал, что мозги твои переполнились «беспорядком и хаосом!» как только мы подписали контракт. Началась эрозия и моего здравомыслия. Мой билет в зрелость, в мир был разорван в клочья, как только я попытался его реализовать. Ты – или то, что ты отстаивал – бесстыдно баловалось с моей головой. Мне хотелось верить во «Все, что тебе нужно, это любовь». (Один из гимнов «детей цветов», написанный Битлз – прим.перевод.). А ты столкнул меня с темной стороной мироздания. Я хотел предположительно остаться ребенком. А ты хотел, чтобы я – да каждый из нас – разглядел то, что мучило тебя…

Моррисоновский «кожисто-медный» голос медленно вползает в мое внутреннее ухо. Зловеще вкрадываясь в подсознание, он не дает мне покоя, пока я вглядываюсь в большие, грустные, зеленые глаза Дебби.

Ярки дни и наполнены болью.

Тихий дождь твой остудит мне кровь.

Ты с безумной не справилась ролью,

Но я верю: мы встретимся вновь.

… А я помню, как ты написал «Хрустальный корабль» перед нашим первым настоящим публичным концертом; ты тогда был в процессе разрыва со своей предыдущей подружкой. Именно таким способом ты покидал ее перед настоящим взлетом ансамбля?

Боже, психоделики расширяют время. Секунды текут как часы. Люди приходят и уходят, приходят и уходят. Я озираюсь в поисках Дебби и вижу ее внизу, макающей пальцы в восточного вида карповый пруд, и клюющего ярко оранжевого карпа.

Как она спустилась вниз?

Она выглядит загипнотизированной. Каждый раз, когда рыбы покусывают, она робко смеется. Я влюблен в эту застенчивость. Впервые за долгие годы я созвучен женщине.

— Джон! Джон! Спускайся сюда! — кричит она мне снизу.

Я странновато улыбаюсь ей. Стараюсь удержаться на буквально разъезжающихся ногах. Медленно – очень медленно – свершаю я свой крутой путь вниз под арку деревянного моста, туда, где она поджидает меня с любопытством на лице.

— Что там наверху произошло?

«Стиль у «Дверей» ужасный, робеют парни страшно»,- шутливо отвечаю я.

— Что?

— Да, я думаю о прошлых днях, конечно.

Она опять робко хохотнула. — А давай, Джон, зайдем в чайный домик, хорошо? Может, мы там чего-нибудь выпьем, что нас чуточку остудит.

— Хорошая мысль,- сказал я, беря ее за руку.

— То была строчка парня по имени Ричард Голдстайн, который описывал наш первый концерт в Нью-Йорке. «Джойсовским роком» назвал он стихи Джима. — Я весело тряхнул головой, усаживаясь за чашку с горячим чаем посреди орд туристов.

— Знаешь, побывав там – наверху,- подвел я итог,- я стал одержим этим долбаным ансамблем! Он не идет у меня из головы. Все – этот прекрасный парк, Хэйт-Эшбери, Северный пляж, Мост Золотых Ворот (районы СанФранциско – прим.перевод.) – все напоминает мне о том, что произошло, после того, как мы выпустили наш первый альбом и полетели сюда в попытке обратить Сан-Франциско в нашу веру.

— Да… веру во что…?

— Н-н-н-н-у… в нашу музыку,- неуверенно предположил я.- Намекаю на наш брэнд безумия. Ты знаешь: игра играется, безумьем называется!

Она с недоумением уставилась на меня.

— Ох, ну, не знаю. Я всегда боялся, что это затянет. Мне хотелось всем доставлять удовольствие. Подчас это бывало, как в фильме ужасов.

— Что было, как в фильме ужасов?

— Наши концерты. Поди, взгляни на «Дверей», они напугают тебя до «медвежьей болезни»! — ответил я ей саркастично. И вдруг опять почувствовал старую ярость, и прежде всего, ненависть к судьбе, затолкавшей меня в этот ансамбль.

— Джон, ты меня сбиваешь с толку. Я думала, что тебе нравилось, как торчала ваша аудитория.

— Ну, я гордился тем, что мы делали. Но потом… о, Боже, так трудно выразить это словами. Я хотел просто нравиться. Я и не подозревал, как глубоко может влиять на них музыка. Да и на меня! И до сих пор не понимаю. Ну, почему мы столь значительны. Окей, потому что никто так не исследовал тьму, как «Двери». С этим согласен даже Джерри Гарсия. Он говорит, что «Каждый твердит, что «Мертвец» («Уважаемый мертвец» — название широко популярной группы из Калифорнии – прим.перевод.) так темен. Ну, а что вы скажете о «Дверях»? Это был темнейший ансамбль шестидесятых».

— Сначала мы тут пришлись не ко двору. По большому счету, и нигде. Кроме «Мертвеца» и «Аэроплана», сан-францисские группы звучали слащаво: «Носи цветы в волосах и все такое». Господи, да, мы были мрачны по сравнению со всей этой «власть-цветочной» чепухой. Но что уж такого чрезвычайного было в нас? Визг бабочки?

Гнев опять вскипел. «Неужели поэтому, только поэтому нас слушали? Мрак? Только потому, что мы представляли темную сторону психики? Хорошо, взгляните, что сталось с Джимом. Он мертв. Вот уж, где тьма тебя обретает! От же ж, блин! О чем это я?»

— Ну, а почему ж ты все это не бросил?

— Потому, что это был мой единственный шанс! Единственная карта на руках. Я вылетел из колледжа. Плюс… я люблю музыку. Типа, положительного неистребимого пристрастия. Я готов снести любые неприятные личные качества музыкантов, лишь бы играть. Уверен, что и я порой бываю несносен, но высшие пики моей жизни – это краткие моменты, когда я действую синхронно с другими музыкантами. Так клево! — Тут я зажестикулировал, словно был за барабанами. И взглянул на нее.

ЭТО КАК СЕКС!

Она немедленно зарделась, глаза сверкнули, и последовал кивок понимания.

Я тянусь за миндальным печеньем в надежде немножко выровняться в борьбе с мескалином. — Ты не против еще немножко проехаться?

— Определенно,- мягко отвечает она.

— Давай, скатаем до Галереи Цветов. Там мы тоже снимались. Ты просто обомлеешь.

У магазинчика на Стэньен-стрит мы отцепили велосипеды, заранее арендованные этим воскресным утром, и потихоньку покатили к Оранжерее Цветов.

— Классно едется, правда? Не то, что на машине,- одобряет Деб.

— Кажется, что деревья визжат о том, как они зелены,- восклицаю я.

— Ты такой смешной! А «всеобщая любовь», что это было такое на самом деле? — с любопытством спрашивает она.

— Хэйт-стрит — в этот парк Джордж Харрисон привел тысячи хиппи для «всеобщей любви». Типа, множество народа, наряженного в свои пэйзли-блузки с бусами. Предпосылка маршей протеста. Мы считали, что со всем этим народом мы не только сможем насладиться своим единством, но и что-то сможем сделать. Что-то сказать. Превалировали общие чаяния: свобода слова, бойкот призывной кампании, прекращение войны во Вьетнаме. Когда я присоединился к этому гигантскому миротворческому ралли,

было такое ощущение, что мы захватываем власть.

— Для меня это звучит как мятеж.

— Когда ты вместе с людьми, которых любишь, со своими друзьями, ты чувствуешь себя в безопасности.

Минуты спустя мы подъезжаем к оранжерее – великолепному стеклянному Залу Цветов, копии Хрустального Дворца в Лондоне. Солнечный свет сверкает в оконных стеклах. Мы припарковываем наши велики и входим внутрь.

Тропический рай. Я сижу на скамейке перед гигантской пальмой из южных морей. Дебби убрела куда-то в одиночку.

Где свобода твоя?  Эти улицы,

Как поля, — от бессмертья сутулятся.

Почему там, где ты вечно плачешь,

Я летаю, отдавшись удаче?

Пребывая в тропическом саду с Дебби, я, думается, наконец, понимаю истинный смысл этого куплета. Все зашифрованные стихи Моррисона походили на этот; порой требовались годы, чтобы выяснить, что же он пытался сказать. Теперь это кажется одним из редких лучей его надежды. Уже пройдя через один брак и оказавшись опять на улице, я расслышал в этих словах насмешливый призыв оставить в прошлом годы страсти. Жизнь на улицах убила его; и я не могу позволить, чтобы то же случилось со мной. Встреча с Дебби – мое возрождение.

Бриг хрустальный все дальше и дальше

Нас уносит от лжи и фальши.

Развлечений нам хватит на долгий срок…

Возвратившись, черкну тебе пару строк.

Перед записью этой песни Джим спросил меня: не лучше ли будет заменить «тысячи девок, таблеток мешок» на «развлечений нам хватит на долгий срок»? Может, он просто осторожничал по поводу пропаганды наркотиков? Думаю, да. Но неужели он баловался с ними так же, как и его дружок Феликс?

«Бриг хрустальный», «хрустальный корабль»…фраза, крутящаяся в моей голове. Это был псевдоним «Дверей», всей нашей четверки. Может быть, «мы» в строке «когда мы вернемся, черкну тебе» были просто мы четверо. Тогда мы действительно были заодно, или, по крайней мере, чувствовали себя так, садясь на самолет, повлекший нас на первый концерт в Сан-Франциско.

%

Сан-Франциско, январь 1967

Я летел на самолете второй раз в жизни. Сидел у окна рядом с Робби, нервно уставившись в иллюминатор, пока самолет разгонялся. Когда мы оторвались от земли, я перегнулся вперед и улыбнулся Рэю и Дороти; Рэй ухмылялся, будто говоря, мы таки вышли на свою дорогу.

Джим сидел через проход рядом с братом Робби – Ронни (нашим дорожным менеджером в той поездке), уставившись в записную книжку, делая краткие записи. Время от времени он подымал голову, и легкая усмешка скользила по его лицу. По ней читалось, как страстно он ждал этого первого турне.

Наш первый альбом, названный просто «Двери», только что поступил в продажу. «Экзистенциальный альбом,- как назвал его Рэй в интервью,- четверых страстно алчущих мужчин, боровшихся и умиравших за то, чтобы сделать его, безысходно желавших дорваться до записи, донести его американской публике и понравиться».

Мы и не подозревали, что альбом станет классическим и бестселлером в нашей карьере. Внутренний голос твердил мне, что «Запали мой огонь» — это нечто особенное. От перехода между запевом и припевом хотелось плакать. Каждой песне мы подбирали наилучшую аранжировку, чтобы ощущалось, что альбом крепко сколочен. Без излишеств. Джим был рад своему «Концу» — видению темного потока сознания, поддержанного ситароподобной гитарой Робби.

Когда альбом поступил в продажу, каждый из членов ансамбля получил по десять копий. Я скрывал их несколько дней, и наконец представил своим родителям. Я был чрезвычайно горд этим, но опасался их реакции на «Конец».

— А вы не ездили по Сансэт бульвару, не видели биллборда?

— Да, он огромен! — воскликнула мамочка.

— Думаю, Джек Хольцмэн достаточно сообразителен. Он – президент компании звукозаписи. Это его идея. До сих пор биллборды использовались исключительно для того, чтобы продавать всякий хлам. — Несколько дней назад диктор новостей Билл Эрвин интервьюировал нас об этом биллборде и поддразнивал насчет рекламы. «Это довольно странный способ использования биллборда, парни. Я имею в виду, что никто никогда не слышал биллборда. И о «Дверях»-то никто ничего не слышал». Хольцмэн возразил: этим биллбордом Электра заявляет музыкальной индустрии, что звукозаписывающая компания вложила средства в эту группу. Джек – отнюдь не транжир – должно быть, держал руку на пульсе музыкальных нововведений, чтобы отбить 15 сотен зеленых, выброшенных на рекламу.

— Ну,… первый отрезок называется «Прорвись».- Я продолжил: «Он быстрый и громкий…следующий – «Душевная кухня». У него славное настроение…ну-у… хороший настрой. Мне нравится ритм. Обратите внимание на стихи: «Набиты глазами ползут авто / Полк фонарей озаряет пути, / Мой мозг заступорен – а то? / — Некуда идти»… Слова Джима невероятны… «Хрустальный корабль» — прекрасная баллада. Вам понравится…. «Красотка 20 века» просто прелесть… «Алабама Зонг» это такой особенный… европейский…и последний отрезочек на первой стороне это «Запали мой огонь», который, думаю, мог бы стать хитом».

— Звучит весьма неплохо,- выразился мой папа, пока я переворачивал диск.

Подождем, пока ты услышишь «Конец», папочка, тогда и увидим, будешь ли ты по-прежнему считать, что это «неплохо». А что мне было делать?… Сыграть потише… или вообще пропустить этот опус.

— Это старый блюз «Мужчина, заходящий с черного хода». Его не мы сочинили… «Я взглянул на тебя» — еще одна прелесть… «Ночи конец» — типа, мрак. Так весело подбирать тональность на джимовы стихи… А название «Принимай, как оно есть» Джим вообще позаимствовал у одного из Махариши-преподов…

Ну, вот оно и начинается…

— Это называется «Конец»… типа, фатум… Он длинный… около десяти минут… Джим понаписал всякой чепухи на мотив греческой трагедии… ну-у.. об Эдипе или что-то в этом роде… Вы знаете эту историю?

Молчание.

— Я тоже был не в курсе… про то, как сын убивает своего отца, а потом… н-ну…путается со своей матерью. Это все символично… я имею в виду, что Джим не имел этого в виду буквально.

Моя мать сменила положение, потом еще раз; ей было явно некомфортно. Я быстренько опустил иголку на пластинку, чтобы рассеять неловкость.

И прослушал вместе с ними, оживляя в памяти каждый удар по барабанам.

«Возможно, йога объясняет, как человек, такого хрупкого телосложения, как Дэнсмо, может с оглушительной мощью врезаться в свой барабан, что он и продемонстрировал на тишайших пассажах «Конца»,- сказал обозреватель Воуга (Ежемесячный иллюстр.журнал, посвященный моде, жизни знаменитостей и т.п. Издается в Нью-Йорке. Тираж около 1,1 млн. экз.- прим.перевод.). По окончанию прослушивания мы с родителями несколько минут сидели в молчании. Истощенные. Мать как будто бы сдерживала слезы; папа стоически переживал. Они сердечно поблагодарили меня, и я удалился. Фьють! Так все и закончилось.

%

В качестве сингла была выбрана «Прорвись», хотя я опасался, что ее размер слишком эксцентричен для массового рынка. Быстрая босса-нова – я позаимствовал этот размер из бразильской музыки. Бразильские музыканты к этому времени вспороли американские чарты своей босса-новой на джазовом диалекте «Девушки из Ипанемы» Антонио Карлоса Жобима, но в «Прорвись» чувствовался более тугой рок. В качестве сингла мы рассматривали «Красотку 20 века», но припев звучал слишком коммерчески, слишком прелестно, и нам не захотелось, чтобы он представлял нас публике, ведь мы полагали себя более тяжеловесными.

Когда сингл «Прорвись» вышел в свет, мы побудили друзей и родственников начать названивать по радиостанциям с просьбами его исполнения. Взлет ансамбля был круглосуточной навязчивой идеей каждого из нашей четверки. Если мы не упражнялись в этом, значит, спали. А когда ели, то болтали только об этом.

Однажды я позвонил на радиостанцию, должно быть, в сороковой раз. Сказал, что я – Фред Шварц из Западной Ковины, на что они заявили: «Мы знаем, кто Вы, и если Вы не перестанете звонить, мы выбросим эту пластинку!»

Я надеялся, что не погубил окончательно нашу едва начавшуюся карьеру.

Потихоньку «Прорвись» вышла на 11 место в Лос-Анджелесе. И даже затесалась в подвалы национальных чартов, правда, всего на несколько недель.

Дэйв Даймонд – местный диск-жокей, крутивший свои пластинки из психоделических глубин «Алмазной шахты» (название его радио-шоу),- как-то пригласил нас с Робби к себе домой, чтобы показать кипы писем от слушателей, просивших поставить «Запали мой огонь» — семиминутный опус, который он отваживался крутить в эру жесткого трехминутного формата. Он сказал, что мы должны рассмотреть вариант урезания песни до стандартных трех минут и выпустить ее в качестве сингла. Нам не понравилась идея сокращения наших джазовых соло, но мы с Робби согласились, что «Запали мой огонь» могла бы стать хитом. Однако, Ротчайлд, когда мы познакомили его с идеей, оказался отнюдь не в восторге. Весьма неохотно он согласился подредактировать песню, говоря, что он по-прежнему не видит шансов у такой записи. К счастью, наш альбом продавался в количестве 10 тысяч копий каждую неделю, поэтому Джек Хольцмэн соизволил попытаться запустить еще один сингл, пока мы будем сотрясать психоделические подмостки Сан-Франциско.

%

Город на Заливе. Покинув ЭлЭй, всего через час мы уже катили по Бродвэйскому туннелю в «Швейцарско-Американский» отель на Северном Пляже – вшивое заведение напротив «Цеха Джаза» и «Объединенного Холла» Майка, где такие писатели и поэты как Джэк Керуак и Лоренс Ферлингетти ошивались в пятидесятые. Книжная «Лавка Городских Огней» располагалась совсем недалеко от порно-магазинчиков, начавших заползать в ту часть города, где теснились итальянские кафешки.

Играть в Сан-Франциско – городе поэтов и банд кислотного рока – считалось богемно. Среди местных групп царило полутоварищество, и я восхищался этим. Я сказал полу-, потому что отвязные музочудики поглядывали сверху вниз на «Аэроплан Джефферсона», считая его взлет коммерческим. Зато «Уважаемый мертвец», который порой раздавал кислоту танцпольной тусовке, рассматривался, как вещь настоящая. «Сельский Джо и Рыба» звучали как сама кислота. С громким эхом и повторами они спевали: «ТВОЯ твоя СЕРЕБРЯНАЯ серебряная УЛИЦА улица СВЕРКАЕТ сверкает СКВОЗЬ сквозь УЗКУЮ узкую ДВЕРЦУ дверцу МОИХ моих ГЛАЗ глаз глаз глаз глаз». Местные говорили, что мы звучим, как «Сельский Джо», но это только потому, что у нас была та же инструментовка – у обеих групп был орган. Джимова лирика отличалась конечно от «Я так жажду дельфиньего рта твоего и эрекцию поддержу для него…».

Сан-Франциско был символом движения контркультуры. Билл Грэм – местный рок-делец – лаконично изложил это в Хронике: «Комбинация наплыва людей со всей страны и того факта, что закон и власть предержащие не предприняли ни одной попытки задушить желание самовыражения всех этих молодых людей через их музыку, поэзию и театр – вот почему, Сан-Франциско стал Меккой».

Все эти вдохновленные кислотой картины на стенах домов давали калейдоскопическое ощущение Сан-Франциско. Дом «Мертвеца» на Хэйт-Эшбери со своей радужной расцветкой представлял движение хиппи во всей красе. А находящийся через залив Беркли-кампус был буквально рассадником движения освобождения. За два года до того Линдон Бэйнз Джонсон инаугурировался в качестве тридцать шестого президента Соединенных Штатов, продолжая эскалацию необъявленной войны во Вьетнаме. Слишком беспардонно для  программ «Высшего общества» и «Войны с нищетой». Идея мятежа носилась в воздухе.

Чуть позже, в полдень мы двинулись через весь город в «Филлмор Аудиториум».

Филлмор. Довольно непривлекательный темно-кирпичный мюзик-холл на краю неприятного соседства с темнокожим районом. Билл Грэм – новопересаженный нью-йоркер, с подобающей энергией подавал группы типа «Аэроплана», «Мертвеца», «Сельского Джо» и «Большого Брата и Головной компании». Настоящим изобретением грэмовского подхода было то, что он включал эти группы в те же блюзовые и джазовые списки исполнителей, где значились Би Би Кинг и Вуди Херман. На свою удачу Джек Хольцмэн продавил нас в эту тусовку, но «Прорвись» оказалась за бортом и на афише мы шли третьими после «Молодых шельмецов» и «Назюзюкавшегося верблюда»  — двумя гораздо более опрятными группками. Наше такси остановилось напротив зрительного зала, и мы пронаблюдали уличную сценку, в которой несколько хиппарей пытались достать билеты на вечернее представление. Слева за углом все выглядело, как в Уоттсе, с местной братвой, попивающей из пакетов (негритянское гетто Лос-Анджелеса – прим.перевод.).

Мы вошли в пустой зал и слегка испугались его размеров. Вдруг какой-то тупоголовый парень с безошибочно угадываемым нью-йоркским акцентом сгреб одного паренька и заорал: «Постарайся и получи бесплатно, да?! Вали отсюда на хер!» После чего спустил того с лестницы. Так произошло шокирующее знакомство с Биллом Грэмом.

Тем вечером нас проводили в гримерку, расположенную на галерке. Пока аудитория наполняла зал, я сказал Рэю: «Спущусь вниз, проверю, как оно там».

— Пуншу не пей,- остерег он шутливо.

Робби отвернулся, настраивая свою гитару и затерявшись в пред-выступательной дымке. Его не интересовал отклик публики; он был слишком одержим своей музыкой. А мне хотелось почувствовать, насколько публика заведена. Я логично полагал, что это поможет мне соизмерить наше выступление и внести, если нужно, коррективы.

Я не мог поверить: орды нарков наполняли бескресельный партер. Грэм приветствовал их в дверях, вручая каждому яблоко из огромной бочки. Он совершенно сменил личину, и теперь казался страждущим угодить. Некоторые танцевали под Отиса Реддинга, льющегося из впечатляющий аудио-системы Грэма. Он, конечно, делал все, как надо. Другие лежали на полу в своих бусах и дашики (Свободная цветастая мужская рубашка в африканском стиле, с круглым вырезом и короткими рукавами. Сделана из ярких материалов. Получила распространение среди афро-американцев в 70-е гг. XX в.- прим.перевод.). Уличная показуха.

Толпа была возбуждена «Всеобщей человеческой любовью» в парке Золотых Ворот, мы побывали там раньше в тот же день. Было чувство огромного загородного пикника с марихуаной вместо еды. Двадцать тысяч хиппи прославляли новый дух сознания, инициированный поэтом-битником Гэри Снайдером, дувшим в рапано-подобную раковину. Другими Бродягами Дхармы, приглашенными в парк в тот день, были поэты Ален Гинзберг, Лоренс Ферлингетти и Майкл МакКлюэ, которому позже суждено было стать близким другом Джима. Также присутствовали, представляя нарко/гуру-культуру, Ричард Альперт (он же Рэм Дасс) и Тимоти Лиэри – кислотный король. Они оттягивались в интересах мира и согласия на первой в стране «всеобщей любви».

Тем вечером в зале толпа была тиха, может, потому что мы были на разогреве у «Молодых шельмецов», а может, она просто не знала, как нас интерпретировать. У нас не было басиста, как у большинства рок-банд, которые она привыкла слушать, и мы выдали угрожающую эманацию. Частично это объяснялось собственным страхом сцены, но спустя пару номеров, Джим понял, что это работает, и далее стоял на своем.

Чувствовалось, что нас тщательно исследуют, мы же были из ЭлЭя.

В тот вечер мы никого не «сдули со сцены», но лица нескольких первых рядов выглядели так, будто мы были инопланетянами. Рты разинуты, взгляды прикованы. В момент соло Робби в «Испанском караване» Джим опустился на колени, чтобы получше разглядеть его пальцы. На репетиции я всегда просил Робби играть фламенко, чтобы я тоже смог понаблюдать за такой манерой. Его правая рука выглядела, как краб со множеством ног, переползающий по струнам.

Отзывы гласили, что нас лучше видеть, чем слышать, возможно, из-за джимовых кожаных штанов. Мы уже имели на хлеб с маслом и аренду жилья, так что на очереди стоял гардероб. Теперь мы не обсуждали групповые одежки, хотя Рэй продолжал что-то такое насчет костюмов или спортивных курток. Джим одевался в кожу, а мы с Робби ходили во всем флауэ-пауэрном («власть цветам» — кредо людей, считавших, что преобразить общество можно с помощью проповеди «всеобщей любви» и духовной чистоты, символом которой являются цветы, а не путём политической и экономической борьбы – прим.перевод.). Вареные рубашки и кители в стиле Джавахарлала Неру. Радуга-сити. В худшие моменты я тревожился о том, что на некоторые мои наряды лучше взирать сквозь солнечные очки.

Громче всего в тот вечер в Филлморе публика взревела, когда Рэй сказал, что мы были в парке на «всеобщей любви».

После окончания нашего выступления я подыскал себе местечко в центре зала, чтобы послушать «Шельмецов». Мое внимание сосредоточилось в основном на барабанщике Дино Данелли, который был достаточно хорош и крутил палочками, не упуская попадать в размер. Пришлось признать, что группа умелая. Гитарист и певец двигались соответственно стандартам рок-концерта. Впрочем, прослушивание их попсового саунда только убедило меня в нашем сравнительно более серьезном звучании. Нам хотелось быть более чем просто развлечением. Рэй как-то сказал: «Мы хотим, чтобы наша музыка замкнула накоротко обыденное сознание и высвободила бессознательное». Другими словами, мы хотели быть ансамблем, который заставляет вас думать после возвращения домой с концерта.

Спустя три недели «Двери» вернулись в Филлмор, чтобы вновь занять третье место на афише, на этот раз после «Уважаемого мертвеца» и Джуниора Веллза с его «Все-звездами».

Аусли Стэнли III – подпольный химик и звукоинженер «Мертвеца» — зашел к нам за кулисы поболтать. С головы свисали длинные пряди волос, на носу красовались очки в проволочной оправе, а-ля Бен Франклин.

От этой маленькой пилюльки меня в гиганта разнесло,

А те, что мне дает маманя, так это же — фуфло

Я подумал, что «белый кролик» собрался ознакомить нас с образцами своей знаменитой чистой ЛСД, но он желал подискутировать о музыке.

— Ребята, вам нужен басист. В вашем звучании имеется брешь, вот бас-то ее и заполнит. — Мы с Рэем покивали, типа, соглашаясь, и доктор удалился.

— Если мы даже его заставили нервничать, значит, мы на верном пути,- заявил я.

— Да, теперь уж давайте точно не заводить себе басиста! — подтвердил Рэй.

%

Следующую пару месяцев перед тем, как в марте нас вновь пригласили в Сан-Франциско, мы играли на клубной сцене ЭлЭйя – в «Гвалте» и у Газзари среди прочих других. Но поскольку наш альбом карабкался вверх по чартам, мы все чаще попадали в заголовки.

Авалон был еще одним «психоделическим танц-залом» в Сан-Франциско. Им заправлял мягкий Чэт Хелмс – местный промоутер со светлыми волосами до плеч и роскошной бородой. Между ним и Биллом Грэмом из Филлмора шла серьезная конкуренция за музыкальные группы. До этого, предположительно более крутые звезды андеграунда предпочитали Авалон, критикуя Билла Грэма за его агрессивное предпринимательство.

Как и Филлмор, Авалон был огромным пустым залом. Очередной эхо-камерой. Эти пространства нужно было наполнить телами, и не только по экономическим соображениям, а потому что, поглощая звук, они делали акустику приемлемой. По всем стенам и потолку были развешаны белые простыни для световых шоу, состоявших из цветной воды на стекле или пластике, колыхавшейся в такт музыке и спроецированной на стены и потолок. Прямо как прогулка в одно из тех мест, где ты попадаешь в иное время. Музыка гипнотизировала, а стены двигались и пульсировали светом, прошедшим через окрашенную жидкость. Полный улет.

В тот раз в Авалоне удалось реально заторчать. Мы выступали вслед за ансамблем под названием «Воробей» и галлюценогенным замесом «Сельского Джо». Раскрученная более, чем обычно, толпа оказалась восприимчивее к совокупности наших мысленных образов. Психоделизованной тусовке хотелось музыки для головы – они хотели перенестись. Их души отважились на эксперимент.

С набившейся в зал аудиторией – по большей части лежавшей на полу, а не танцевавшей – это смотрелось, как гигантский нарко-притон с клубами травяного дыма в воздухе. Короче, сцена была подготовлена.

Между «Запали мой огонь» и «Концом» мы взяли паузу. И пока загипнотизированная публика вызывала нас на бис, я поднялся со своей табуретки и подошел к Рэю, сидевшему за органом.

— Выглядит так, будто кто-то из команды осветителей спустил на эти линзы,- пошутил я, указывая на балкон, где была световая кабина.

— Монтаж Эйзенштейна, парень,- съязвил Рэй.

Авалон оказался местом, где «Конец» впервые привлек серьезное внимание. Казалось, восточная окраска мелодии ввела публику в состояние транса, будто бы она услышала нечто небывалое. Она завелась с пол-оборота. Они желали, чтобы мы вели их дальше, вниз и вывели бы – но куда? Из эпицентра роковой тьмы? Из кроличьей норки? Из черного хода? С Джимом в качестве «Мужчины, заходящего с черного хода»?

Световое шоу, проецировавшееся на сцену, так же как и на стены, источалось в полном соответствии с моим ритмом. Сидя на возвышении посреди сцены я чувствовал себя так, будто играл в центре гигантского пульсирующего лона.

Джим в тот вечер был что надо. Да все мы. Рэй отрешенно отдался исполнению и начал раскачивать головой, правя музыкой. То было время транса.

Край города опаснее измены.

По Королевскому шоссе помчались, детка.

В золотоносной шахте странны сцены.

На Запад, прочь! Сломалась клетка.

Верхом на змея ты садись

К озерам древним прокатись.

Змей длинный, чуть не восемь миль,

Но холоден и стар — пора в утиль.

«Запад в мире под солнцем —

Лучшее, что есть на нем.

Вот мы с тобой доберемся,

Там уже отдохнем»

Слышишь, автобус гудит голубой —

Нам ведь сигналит. Водитель,

Где же ты нас подберешь, дорогой?

Еще до восхода убийца проснулся, обулся,

Древним прикинулся собственным предком,

Быстро спустился в зал.

Вот он зашел в комнатушку к сестре, а затем

Братцу нанес он визит, а затем

СНОВА ВЕРНУЛСЯ В ЗАЛ.

И к двери подошел,.. и вовнутрь заглянул…

— Папа?

— Что тебе, сын?

— Мне очень нужно просто убить тебя. МАМА,..

ТРАХНУТЬ тебя я хочу!!!

ТРАХАТЬ И ТРАХАТЬ ВСЮ НОЧЬ НАПРОЛЕТ!!!

Мы их вырубили.

После концерта я помогал паковаться одному из дорожных менеджеров и вдруг почувствовал, что кто-то на меня, стоящего на сцене, смотрит. Я обернулся, вгляделся в пустой зал и увидел среди всех этих брошенных пластиковых стаканчиков обкуренное лицо и по-женски округлое тело.

Пэм была миниатюрной моделью Земли Матушки. В моем вкусе. Я сказал «привет» и заметил, что ее нарко-расширенные зрачки  мало на что реагируют. Она потащила меня на древнюю аварийного состояния квартирку, где бывала не раз. В то время в Сан-Франциско жило так много хиппи, что для некоторых из них аренда была бесплатной: они просто переезжали каждые два дня из одного Викторианского особняка в другой.

— Ты тут не живешь? — спросил я.

— Нет. Парниша Крис платит за аренду, но это ничего. Во время ломки сюда может завернуть любой, — заверила меня Пэм.

Хм-мм. А что, если появится этот парниша Крис? Может быть, он – ее бой-фрэнд!

Но не успел я опомниться, как Пэм сбросила все свои одежды, чем изрядно простимулировала такого католического мальчика, как я. Воздев руки к потолку, она позволила моим рукам блуждать по ее телу. Она была совершенно свободна, в абсолютном кайфе. К тому же поддатой.

Я был счастлив тем, что не спустил, до того как вставил. Думал о цифрах, считал про себя. По своей сексуальной незрелости я не знал, что у женщин тоже бывают оргазмы и что они жаждут чувства близости не меньше, чем соответствующих телодвижений.

Наутро проявился Крис и выглядел он безрадостным. Не то, чтобы злым, но безрадостным. Пэм сказала ему «привет» и еще что-то успокаивающее… Полагаю, что свободная любовь, в конечном счете, не была такой уж свободной.

Я сел на трамвайчик и поехал вниз к Рыбацкой Верфи (побережный район города с множеством ресторанов – прим.перевод.) Помню, как глазел на мерцавший в заливе  Алькатраз (остров в центре залива с одноименной тюрьмой – прим.перевод.) и думал: ну и Штучку я себе оторвал.

Как и большинству тогдашних подростков, уроки сексуальности давала мне улица. Я продолжал встречаться с Пэм во время наших следующих наездов в Сан-Франциско, выслеживая ее в нарко-притонах или вламываясь на квартиры к ее бой-фрэндам. Никто, казалось, не был против.

Тот факт, что мы фактически начали жить за счет нашей музыки, удовлетворял и добавлял уверенности и сил. Робби, выросшего в состоятельной семье, не сильно впечатляли 250 долларов в месяц, зато он тащился от возможности публичного исполнения своих песен. «Манзарек благодарен успеху, позволившему впервые зажить вполне комфортабельной жизнью»,- заметил журналист Воуга о Рэе. Мы с Джимом думали, что к деньгам и вниманию публики следует относиться особым образом. Я практиковал йогу, помогавшую мне «заземляться» и думать время от времени, что все эти треволнения – всего лишь «майя» (санскритский термин для обозначения иллюзии). Меня же отчислили из колледжа, почему же теперь я так воспарил? Во рту оставался горький привкус. Я, типа, мстил, что ли?

После нашего гипнотического дебюта в Авалоне мы отыграли конец недели в зале Уинтэлэнд. Я был удивлен, что сан-францисканцам понравились «Двери». В наших стихах речи не шло о любви и мире, скорее, о сексе и смерти. Моррисон одевался во все черное – суровый контраст радужному дресс-коду Сан-Франциско – и не носил цветков в волосах. (Примерно тогда, в 1967-ом, мы начали становиться клонами Моррисона. Джэн был парнем с Холмов, который одевался в черную кожу и таскал нас по вечеринкам, бывшими для нас в новинку. Они напоминали сцены из «Сатирикона» Феллини, где ленивое обкуренное вконец людское стадо разлеглось на полу.)

Во время Уинтэлэндского концерта Джим принялся дирижировать цветами своих фанатов прямо под моими палочками, тогда как я пытался играть. Он истерично смеялся, поскольку знал, что я не могу остановиться, не нарушив представления; так что мои палочки осыпали лепестки маргариток. Возможно, таким образом он «опускал» мой имидж «цветочного дитя».

Тем вечером в перерыве Пол Кэнтнер из «Аэроплана» предложил нам смотаться в расположенный в двух милях Авалон, чтобы послушать «Большого Брата и Головную Компанию». Мы были наслышаны, что их певица так хороша, что было бы не грех и опоздать на наш последний выход. Помню, подумал, что девица, назвавшая себя «Большим Братом», должно быть, мужеподобна. Что ж, я подготовился к разочарованию. А тем временем мы с Робби помчались на арендованной машине и успели к середине зажигательной интерпретации «Достали меня» — «Выглядят, как все в этом крутящемся мире,.. Достали, достали меня». Я не мог поверить в такое звучание! Вот это джайв, и в исполнении белой девицы. Если бы я не видел ее, то поклялся, что поет старая черная блюзовиха, типа Бесси Смит. Она пела со страстью и болью в голосе, корчась с микрофоном так, как будто ее казнили на электрическом стуле. Позже ее называли «Джимом Моррисоном в юбке».

После выступления я зашел в гримерку выразить ей свое почтение. Она по-доброму поблагодарила и предложила отхлебнуть из ее галлона дрянного винца. Вблизи Джэнис Джоплин выглядела не так притягательно, как на расстоянии, но она была тепла, дружески настроена и глубокий, хриплый голос напоминал мне, как мощна она в блюзе.

Следующим утром в 8 утра небритый управляющий нашего обшарпанного отеля ворвался в комнату и заорал: «ВЫМЕТАЙТЕСЬ, ХИППИ ЭДАКИЕ!» Причина ярости вскоре обнаружилась: Джим притащил из Уинтэлэнда цыпочку и она провела эту ночь здесь, чего в отеле не разрешалось. Я на спор предположил, что если увеличить стоимость проживания, управляющий уймется.

Следующим днем в поисках капуччино и утренних газет мы заглянули в кафе к Энрико. В Хрониках Сан-Франциско ничего не было, но Рэй нашел обозрение в Нью-Йорк Таймз.

«Когда «Двери» вышли делать свои дела,- описывал Роберт Уиндилер Уинтэлэндское представление,- возникла внезапная тишина, как будто бы толпа собралась слушать концерт камерной музыки».

— Камерной музыки!  — взревел Джим, покрывая шум трафика на Бродвэйе.

— Симпатично,- сказал я, заказывая итальянское пирожное.

— Клево,- пробормотал Робби.

Рэй кивнул, типа, все идет, как надо.

Хрустальный Корабль покидал безопасные пределы Калифорнии и направлялся к горним морям. Мы и не знали, что никогда уже не вернемся к прелестям нашей заводи.

Глава 9. Странные дни

Лос-Анджелес, август 1967

Когда мы с Робби еще жили вместе на Горно-панорамном проезде, как-то в полдень зашел Джим. Я отсутствовал. Очевидно, он был в глубокой депрессии, мерил шагами пол и твердил, что все провалилось. Робби удивился, поскольку Джим редко посвящал нас в свои проблемы, разве что музыкальные. Перебросившись несколькими словами, Робби предложил прогуляться вверх по Аппиевой дороге, чтобы оттуда обозреть панораму ЭлЭйя, говоря, что это могло бы помочь в поисках положительной перспективы.

После получасовой прогулки Робби вернулся, вскоре подошел и Джим. Он был в состоянии эйфории.

— Что случилось?- спросил его Робби.

— Взгляни-ка на эти стихи,- ответил Джим взволнованно.

Все чужаки, если ты – странник.

Лица теряют сочувствия дар.

Ты одинок – нелюбимый изгнанник,

Женщины мерзки, горбат тротуар.

— Они отличны, Джим. У тебя и мелодия под них есть?- спросил Робби.

Джим странно улыбнулся и промурлыкал несколько тактов. Уши Робби моментально навострились. Он с первого раза распознавал хит.

— У этой мелодии есть изюминка.

— Да-а, я прямо торчу от нее. Она пришла ко мне так внезапно… как вспышка, когда я сидел на холме, взирая на город. — Он таращил глаза от возбуждения. — Я марал бумагу с максимальной скоростью. Такое классное чувство – снова писать. — Он опустил глаза на скомканную бумажку в руке и пропел припев своим мучительно блюзовым голосом.

Ты чужак!

Дождь мочит лица зевак.

Ты чужак!

Вспомнят ли, кто ты такой?

Ты чужой!

Ты чужой!

%

— Мой папа сказал, что нам нужен менеджер,- сказал Робби, поднимаясь в лифте в офис Макса Финка.

— Думаю, пора,- подтвердил я.- У всех больших групп есть менеджеры.

— Да-а, уж,- гармонично кивнули головами Рэй и Джим.

— Мой папа сказал, что Макс может помочь нам в этих поисках.

— Очень хорошо,- откликнулся Рэй.

Мы встречались с несколькими людьми и наконец остановились на Сальваторе Бонафетти, который руководил Дионом из группы «Дион и Белмонты», и его партнере Эшэре Дэнне – риэлтере с Биверли Хиллз. К сегодняшнему дню у меня накопились некоторые сожаления по поводу тогдашнего выбора. Наша карьера быстро шла вверх, и тогда казалось, что эти ребята – лучше всех. Загвоздка состояла в том, что они ни черта не смыслили в музыке, не говоря уж о наших индивидуальностях. Прежде всего, они были выдающимися бизнесменами. И определенно не ровней нам.

Сал и Эш убедили нас нанять пресс-агента. Мы сидели в их лас-вегасовского типа офисе на Сансэт бульваре, когда вошел битловский и теперь уже наш новый пресс-агент Дэрек Тэйлор. Это был приятно выглядевший, донельзя британский джентльмен с галстуком «Аскот» (с широкими концами, наложенными друг на друга и сколотыми декоративной булавкой – прим.перевод.) и аристократическим акцентом. Впрочем, он оказался приятной личностью. Правда, из нашего диалога, — а и любил же он поговорить – этого не следовало, так как он, казалось, все время слегка уклонялся от основной мысли. Он был прекрасным торговым представителем, если честно.

Стало ясно, что Дэрек знает музыкальную сцену. Меня несколько смутило, что он мог подумать, что наши новые менеджеры вообще не при делах.

— Вы знаете, пару дней назад до ребят (Битлз) дошли вести о смерти их менеджера Брайана Эпштейна. Они сейчас в Индии, медитируют со своим гуру. И он тот, кто принес им эту новость. А лучше бы кто? Вот статья об этом.

Блин! Да это же Махариши!

— Робби, взгляни!- воскликнул я.

Наш маленький тайный ритуал грозился стать достоянием общественности.

Робби в изумлении отвернулся от статьи.

Ну, ладно. Многие люди, особенно наши молодые фанаты, восприимчивые к мнению своей среды и подражающие рок-звездам, смогут теперь воспользоваться успокаивающими технологиями.

%

Тем августом мы приступили к записи второго альбома на студии «Сансэт-саунд». Электра объявила, что получила заявки на 500 тысяч копий; что побуждало нас донести-таки свой товар столь восприимчивой аудитории. Мы чувствовали, что Макс Финк – это юрист старой школы, а нам бы неплохо было добавить свежей крови; тут-то моя старая подружка Донна Порт и убедила нас познакомиться с ее новым кавалером Эйбом Сомером. По контракту мы должны были выпустить еще два альбома на тех же условиях, но Эйб, вдохновленный гигантским успехом «Запали мой огонь» и полумиллионной будущей продажей, решил резко улучшить наши дела.

— Прежде всего, вы должны стать собственниками ваших песен. Это золотишко принадлежит вам. Ничего не стоит обзавестись собственной издательской компанией. Это обойдется в две сотни баков. А уж за печатью мы проследим. А то, что Джек владеет всеми правами – несколько аморально. Во-вторых; я думаю, что смогу улучшить все дела. Я прямо сейчас позвоню Джеку в Нью-Йорк, и тут-то вы все и увидите. Электра может казаться семьей, но подождите — мы проверим это.

— Привет, Джек,- Эйб приложил палец к губам, сигнализируя, что мы должны молчать.- Это – Эйб Сомер.

— Как там погода в ЭлЭйе?- спросил Джек.- У нас тут 150 градусов!

— Идеальных 78, Джек,- ответил Эйб, подмигивая нам. — А насчет издания, Джек… ты же знаешь, что ребята являются хозяевами своих песен, а вовсе не «Ниппер Мьюзик». Кусакой (Nipper-прим.перевод.) ты прозвал своего сына. А эти песни — детишки «Дверей».

— Ну… ты прав, но мы не можем повысить их проценты.

— Думаю, на пару процентов – это будет справедливо, в свете того, что «Запали мой огонь» удерживает первое место недели напролет.

— Ты запрашиваешь слишком много, Эйб,- вздохнул Джек.

— Но эти парни заслуживают того,- сказал Эйб, улыбаясь нам.

— Окэй…., но только семь с половиной!

— К выходным я подготовлю все бумаги. Спасибо, Джек. Знаю, что мальчики будут признательны. Вырвись там и зацени нашу погодку.

%

Запись нового альбома началась очень хорошо. Пару недель мы полировали «Показалась ты мне», написанную в гараже родителей Рэя еще до того, как Робби присоединился к нам, и репетировали «Все – чужаки». Она превращалась в броскую песенку с потенциалом сингла. Последняя песня Джима казалась мне особенно трогательной, потому что стихи несли не только патентованный отпечаток странности и мрака, но отражали ранимость и одинокость; по сути, были личностны. Думаю, его ранимость наконец-то проглянула сквозь браваду, и он наконец-то признал, что тоже боится.

Пол Ротчайлд, наш продюсер, был весьма доступен, чтобы прослушать каждого, входившего в студию звукозаписи. Когда бы он был продюсером старой волны, нас, скорее всего, не приглашали бы на сведение, где оформляется конечное звучание. Но Пол был достаточно мудр и знал, что новые группы, сами пишущие себе материал, очень озабочены каждым шагом звукозаписи. Он запланировал приход Пола Бивера – программиста-синтезаторщика, искушенного в новом муг-звучании, – чтобы тот преобразил некоторые наши инструментальные и вокальные звуки интересными эффектами. Мы определенно сделали «странным» голос Джима на заглавной вещи «Странные дни». Для «Несчастной девушки» Ротчайлд добавил рэевские фортепьянные аккорды, записанные задом наперед, но проигранные в верном направлении. Этот трэк звучал, как мелодичный шумовой инструмент – погремушка или шэйкер – играющий правильные аккорды.

В конце того лета наш инженер Брюс Ботник заполучил от «Черепах» эталонный моно-диск альбома Битлз «Сержант Пеппер», который вот-вот должен был появиться в продаже. Он только что записал с ними «Счастливы вместе» и прокрутил нам новый битловский альбом. По слухам битлы закупили десять копий нашего первого альбома, но эта их новинка оказалась как вдохновляющей, так и пугающей. Мы-то думали, что находимся в авангарде экспериментальной поп-музыки, но битлы своим «Сержантом Пеппером», казалось, исчерпали эту тему. Как сказал Роберт Хилбён из ЭлЭй Таймз: «Все предыдущие альбомы кажутся черно-белыми в противовес красочному «Пепперу».

Рэй живо вспоминает те дни. «Записывая «Странные дни», мы начали собственно студийные эксперименты со своими инструментами. Теперь у нас было восемь дорожек и мы думали: «Боже мой, поразительно! Да мы можем все, что угодно – и наложение, и то, и сё – с восемью-то дорожками наиграемся!» Сейчас это пустяки, когда есть и тридцати двух- и даже 48-канальная запись, но тогдашние восемь трэков поистине развязывали нам руки. Таким образом, мы начали играть впятером…клавишник, гитара, барабаны, вокалист и студия».

Во время тех записей мы все напропалую курили травку. Сквозь дымок «Мэри Джэйн» музыка звучала все великолепнее, то есть, громче и громче. Один писака обозначил нас, как «людей, отчаянно старающихся дотянуться друг до друга сквозь удушливый дым травки и притворные маски».

Тем не менее, мы освежили наше так называемое калифорнийское звучание «пугающими тонами органа, следами раги и ситара», как описал тогда другой рок-критик. И стихами Джима, продолжавшими ошеломлять меня:

Для моих глаз, послушай,

Есть немало работы

Есть немало работы –

Дай им снять твою душу,

Твои улочки сфотать

На пленку без конца

Без конца

Его писанина была великолепной – эротичной, но не порнографической; мистической, но не вычурной. Эта поэзия была источником его мощи наряду с сексуально-заряженным обликом «Давида» (скульптура Микеланджело – прим.перевод.) и его «медно-кожаным голосом».

Как-то вечером нам позвонили ребята из «Аэроплана Джефферсона». Они были в городе и захотели заглянуть к нам в студию. Обе наши группы работали над вторыми альбомами, и каждой было любопытно, что делает другая. Мне понравилось, что «Аэроплановцы» вошли как раз в тот момент, когда Джим орал строчки своей поэмы «Конские широты»:

Когда спокойное море тайно сговаривается со скафандром,

А его угрюмые, прерванные течения вскармливают крошечных монстров,

С настоящим плаванием покончено.

Неловкость кратковременна,

И первое животное сбрасывается за борт.

Ноги мелькают в яростном и упрямом галопе,

Вздымаются головы.

Самообладание

Изысканно.

Колебание,

Согласие

В безмолвной агонии ноздрей,

Тщательно облагороженных

и запечатанных навеки.

В студии было темно, светился лишь красный знак выхода, и мы как следует, перепугали наших соперников из Сан-Франциско.

По ходу записи альбома «Странные дни» уверенность Джима в себе росла все больше. Для всех нас студия становилась привычным местом; мы чувствовали себя более раскованно. Почти как в своем втором доме. Ботник использовал все больше и больше микрофонов на моих барабанах, что льстило моему эго. Получение барабанного «звучания» требовало уймы времени. Я должен был вновь и вновь в одиночестве играть на барабане и тарелке простые монотонные куски, пока Ротчайлд не удовлетворялся услышанным. А я-то хотел еще и жирного звука барабана, но чувствовал, что не имею полномочий на целую половину студийного дня.

В связи со всеми этими затруднениями Джим начал избегать репетиций вплоть до момента, когда его присутствие становилось абсолютно необходимым. Когда он прибывал, в комнате на некоторое время воцарялась невероятная напряженность, правда, своей злости по поводу джимовой грубости и опозданий никто не выражал.

Однажды в углу операторской обнаружилась затаившаяся маленькая мышкообразная журналисточка. Как она сюда попала? Любопытно. Мне не нравилось, когда люди заходили и разглядывали наше грязное белье. Я даже свою семью никогда не приглашал, ведь Джим был непредсказуем. Я оказался бы в явном затруднении, когда бы Джим, находясь в фазе мистера Хайда, выкинул один из своих фокусов при моих родителях.

К тому же они были старше 25 лет – по-всякому табуированные персоны. Даже Рэй попал под такой запрет. В перечне кандидатов журнала Тайм на звание Человек 1966 Года для обложки, все были моложе 25, а Рэю только что исполнилось 27. Психолог доктор Тимоти Лири отчеканил фразу «Заводись, врубайся и ставь себя вне». Общества, конечно, которое есть. К чертям стариков. В те времена меня цитировали высказывающим идею, что от обретение семьи сделает меня больным. Я жил своей собственной жизнью и не хотел вмешивать в нее своих родителей. Особенно если бы они застали кутеж Джима. Как говаривал Пол Ротчайлд спустя годы: «Вы никогда не знали, проявит ли Джим себя в качестве эрудита-гуманитария или пьянчуги-камикадзе».

И вот публика впервые приближалась к своему первому контакту с той стороной «Дверей», которую Рэй Манзарек все еще пытался скрыть. В 1973-м в Германии Рэй постарался исказить взгляд Джима приблизив его к своему собственному, сказав, что «Я хочу говорить о любви, Джим хотел, чтобы все всё любили». А как же насчет секретного, негласного пакта скрывать нелады в ансамбле? Джим сворачивал на самую темную дорожку из всех возможных, близкую к суициду, и напряженность витала в воздухе. Распад Джима был темной стороной уже и без того темного видения. На этом и зациклилась журналисточка. Должно быть, она сама испытывала экзистенциальную тревогу. Имя ей было Джоан Дидион.

«Двери» разные»,- написала она в своей книге «Белый Альбом»:

У них нет ничего общего с мягкими Битлами. Они не разделяют современные убеждения в том, что любовь – это братство плюс Кама Сутра. Их музыка настаивает на том, что любовь – это секс, а секс – это смерть, а в этом-то и спасение. «Двери» — это норманы мейлеры из Первой Сороковки, миссионеры апокалипсического секса.

Вот сейчас они вместе образовали непростой симбиоз, чтобы записать свой альбом; в студии прохладно, лампы слишком ярки, кругом куча проводов и батарей зловеще мигающих электронных схем, среди которых новые музыканты небрежно поживают себе. Тут трое из четверых «Дверей»… всё и вся наготове, кроме одного, четвертого из «Дверей», ведущего певца Джима Моррисона, 24-летнего выпускника УКЛА, который носит черные штаны из ПВХ и не носит белья, и склоняется к тому, чтобы предложить некую цепь возможностей за пределами договорённости о совместном совершении суицида… Вот Рэй Манзарек, и Робби Кригер, и Джон Дэнсмо, которые делают звучание «Дверей» именно таким… а вот – Моррисон, который выряжен в синтетические штаны без трусов и генерирует идеи, этого-то Моррисона они и ждут сейчас…

Изрядное время спустя. Моррисон прибывает. Он все в тех же черных штанах, садится на кожаный диван прямо перед четырьмя стоящими в ряд динамиками и закрывает глаза. Любопытный аспект моррисонова прибытия: никто не выразил своей признательности более, чем мимолетным движением глаз. Робби Кригер продолжает прорабатывать гитарный пассаж, Джон Дэнсмо настраивает свои барабаны. Манзарек сидит за консолью управления и крутит штопор, позволяя девушке потирать его плечи…

Моррисон садится на кожаный диван и откидывается на спинку. Он зажигает спичку. Он изучает пламя, а затем очень медленно, очень осмотрительно опускает спичку к ширинке своих черных синтетических штанов. Манзарек наблюдает за ним. Девица, которая массирует его плечи, отвернулась от Джима. Такое чувство, что никто не покинет эту студию никогда. Пройдет несколько недель, прежде чем «Двери» закончат запись этого альбома. Я не досмотрю до конца.

%

Через несколько дней после визита Дидион мы докуривали пачку гашиша и сводили «Ты потерялась, девчушка» к двум финальным трэкам для стерео-звучания. Рэй вернулся в операторскую из коридора, где он обычно прослушивал наши записи через приоткрытую дверь. Так он старался дистанционироваться от звучания, которое мы прослушивали вновь и вновь, чтобы достичь объективности. К тому же Ротчайлд обычно форсировал громкость.

— Думаю, твоя песня, Робби, идеальна для Фрэнка Синатры,- предположил Рэй, основательно упираясь языком в щеку.

— Фрэнк посвятил бы ее своей жене, Миа Фарроу.

Все мы рассмеялись. Вокал был качественно безмятежен, возможно, с подачи Ротчайлда, идея которого состояла в том, чтобы Джим взял в кабину записи вокала свою подружку Пэм и овладел ее ртом, продолжая петь. На одном специфическом месте Джим прервал пение, и мы услышали шум каких-то энергичных и быстрых движений. Ротчайлд надлежащим образом притушил свет в кабинке вокалиста, и, кто знает, что там происходило? Мы принялись продолжать, и идея Пола определенно оказала воздействие.

Вокал нес безмятежное настроение, какое бывает после огромной разрядки.

Закончив сводить «Ты потерялась, девчушка», мы снова дважды прослушали ее на самой большой громкости. Она звучала потрясающе.

Мы потратили вечность, чтобы добраться из студии до своих машина, и я просидел полчаса в своем Моргане, пытаясь разобраться, как же его завести. И даже, добравшись, наконец, до дома, я все еще был в таком торчке, что, кое-как выбравшись из машины, не направился сразу же в дом. А принялся поглаживать ремень, пересекающий крышу моего авто. Может быть, так я напоминал самому себе, что мечта стала реальностью. В тот момент казалось, что все трудности стоили того, потому что глубоко внутри я знал: мы записали на фонограф несколько сильных вещей. Что за ночь!

Через сколько-то дней после окончания записи я заглянул в мою старую увлажненную дыру – «Виски Давай-давай». Подчапал к Марио – легендарному привратнику – и спросил, ну, как оно идет. В ответ получил шутку, которую он целые годы выдавал каждый вечер. «СОС – Старая Обычная Срань».

Новый дружок – профессиональный волшебник по имени Джордан – зашел и сказал, что его пригласили в свою квартирку две подружки, где он собирается проделать несколько трюков. Ха-ха. Не хотелось бы мне прошвырнуться? Звучало забавно. Особенно потому, что одна из девиц обладала длинными-длинными медно-карими волосами и потрясающей улыбкой.

Все вместе мы поехали в Бичвуд каньон, и я уселся на заднее сиденье вместе с Потрясающей Улыбкой. Она была разговорчива и дружелюбна по отношению ко мне. У нее был ДБП: Дальнобойный Потенциал, как я позднее назвал это. Ее звали Джулия Броуз, а ее отец – Билл Баллинджер – был писателем-детективщиком, получившим в тридцатые Букеровскую премию по детективам. Он вторично женился на оживленной блондинке, которая, по общему мнению, выглядела как настоящая мать Джулии, но не была столь же сумасбродной. По-видимому, настоящая мамаша была не прочь поддать, как следует. Она умерла довольно молодой.

Той ночью мы с Джулией довели до совершенства наши зародившиеся взаимоотношения. В шестидесятые было не принято оставлять мужика с яйцами, синими от перевозбуждения!

%

А «Странные дни» становились все более странными. К сентябрю Джим начал вести свою тайную жизнь, и столь тайную, что только годы спустя я узнал, что он участвовал в бесовском обряде венчания. У него обычно бывало в распоряжении несколько часов, пока мы занимались наложением инструментальных трэков и решали, какую вокальную партию нужно заменить. Так что он срывался в бар или подхватывал кого-нибудь, чтобы вернуться в совершенно разбитом состоянии от действия депрессантов или алкоголя. Порой Джим приглашал меня выпить с ним после наших репетиций. Но я не мог на это пойти. Я чувствовал, что мне будет тяжело сопротивляться уговорам приятеля выпить, поэтому всячески уклонялся от предложений. Когда Вы встречаете кого-то, кто становится Вашим братом, и Вы создаете вместе с ним нечто более важное, чем каждый из вас по отдельности, то пройдете с ним чуть более длинный путь, чем должны, потому что Вы просто его любите. Но принять предложения значило пойти на компромисс с чем-то внутри себя. Джим становился столь непредсказуемым и ненадежным, что я стал даже умолять Винса, нашего роуди, выливать спиртное из обнаруженных им возле сцены и в репетиционной комнате бутылок.

Вернувшись домой поздним вечером после дня записи «Странных дней», мы с Робби обнаружили, что наше жилище превращено в руины. Примерно 30 секунд мы дивились, кто бы это мог сделать, после чего подумали на Джима. Выяснилось, что он принял последнюю дозу кислоты перед тем, как решительно уйти в запой. В этой экскурсии Пэм присоединилась к нему, они нашли запасной вход в нашу квартиру и там уж… пустились во все тяжкие. Джиму пришла идея помочиться на мою постель. Я был вне себя от ярости. А Робби думал, что это смешно. У Зигмунда Фрейда тут был бы настоящий пир духа. В такие времена я задавался вопросом: а что поделывает Рэй, скрываясь со своей Дороти, когда мы работаем няньками?

Аннулируй мою подписку, Джек. Моррисон не только «писал, как если бы Эдгар Алан По был занесен в стан хиппи»,- так выразился Курт фон Мейр из Воуга, он и жил, как По, устремившись прямиком к печальной гибели в канаве.

Психоделический Джим, которого я знал годом раньше, тот, что подходил с цветастыми ответами на школярские вопросы, теперь тяжко страдал от чего-то, чего мы не понимали. Нельзя же годами за завтраком задаваться вопросами мироздания и не платить за это. И что гораздо хуже, его ответ собственным демонам становился все более гламурным.

В интервью журналу Тайм Джим навесил нам ярлык «эротических политиканов», бирка мне понравилась; в свою очередь журнал назвал «Двери» «черными жрецами Высшего Общества», а Джима «Дионисом рок-н-ролла».

И чем более тайной становилась личная жизнь Моррисона, тем более легендарной.

Джим не появился в тот вечер, когда мы предполагали записать «Когда песня смолкнет» — нашу первую после «Конца» эпическую песнь. Стоунз сделали «Идя домой», 11-минутный кусок, приписываемый нашему влиянию. Мы записали трэк без Джима. Проблема заключалась в том, что, поскольку песня была длительностью около 10 минут, в средней части оказывалась масса места для импровизаций. Джим, как правило, читал всякие свои поэмы, согласуясь с моментом, а  мы  спонтанно  отвечали  мелодическими и

ритмическими комментариями.

К счастью, мы делали эту вещь много раз в его присутствии, поэтому могли достаточно хорошо оценить, где будет место стихам.

В конце концов, на завтра Джим объявился и записал свою партию для «Когда песня смолкнет». Сработано было отлично, слава Богу. Я не мог себе представить, как Джим пропустил запись, особенно собственной песни и одной из тех, что, я знал, были важны для него.

Мои неистовые инъекции на тарелке чуть запаздывали, но они отвечали отрезку под названием «что они сделали с Землей», будто я так и задумывал ранее. Как будто мы с Джимом вели диалог.

Что они сделали с нашей землей — нашей прекрасной сестрой?

блоп-чи-блоп-чи-блоп-чи-блоп-чи-блоп-чи

Опустошили и разорили, вспороли-вспахали

и отравили, брэп-ум-ум-чи

И там, где восход, вонзили ножи,

связали заборами, чи-чи-чи-чи

И погубили ее. ББРЭП-ЧИЧИ-ББРЭПП-ЧИЧИ

БРЭПП-БОУМПБОУМ-БОДИДИДУУУУУМ!

Рэй, Робби и я чувствовали, что Джим сделает свою новую маленькую заставку «Вопль бабочки», поэтому оставили под нее место.

Во сне тону,

Но жажду слышать,

Я перед тем,

Как захлебнусь,

Визжащую бабочку.

Невразумительная отсылка к бабочке пришла из нашей последней поездки в Нью-Йорк. На пересечении Восьмой авеню и 40-ой улицы – в низкопробной части города – у одного порно-театрика на маркизе полыхал «Вопль бабочки!». Если Джим смог стащить у Уильяма Блэйка образы «Ночи конца», то чего уж цацкаться с порнушкой?

Когда мы завершили «Странные дни», то почувствовали, что он лучше нашего первого альбома. Беспокоило только отсутствие хит-сингла. Я уже был научен трудностям выбора песни, которую надо выпустить в виде сингла; она должна легко схватываться, но будут ли слушать ее еще и еще? Джим особо не парился с этим, а мы – оставшиеся – очень даже. Если мы выпустим хит, он привлечет к альбому внимание гораздо большей аудитории. Я, допустим, хотел, чтобы как можно больше молодежи услышало строчку «Весь мир иметь мы желаем…Тотчас. Тотчас? Да!!!» из «Когда песня смолкнет».

Запись была выпущена в октябре 1967 года, и «Все — чужаки» была в конце концов выбрана в качестве сингла за свое уникальное звучание и цепляющую мелодию. Мне было любопытно, заметят ли люди, сколь ранимы стихи Джима. Песня поднялась до 10 места в национальном хит-параде, но тогда я разочаровался тем, что мы не добрались до первого. Мне было 22 года, и ощущенье вечности соседствовало с неутолимой жаждой большего.

Мы все влюбились в фотографию на обложке, содержавшую на втором плане постеры первого альбома, разлохмаченные и оборванные. Поместить их вместе – было собственным решением художественного директора Электры Билла Харви. А заметил ли кто-нибудь, что фото на лицевой и задней обложках – это на самом деле один панорамный снимок?

— Темы, символы и образы «Дверей» на их втором альбоме покрепче,- написал Джон Стинкни в Вильямз Колледж Ньюс,- и ведут нас дальше крайней степени возбуждения и жуткой красоты первого альбома. «Двери» растут, это – добрый знак.

— Многозначительно озаглавленная «Странными днями» музыка нового альбома сколь эротична, столь и возбуждающе-покоряющая, но по сравнению с первым альбомом, в два раза более устрашающая.

Альбом имел успех у критиков, впрочем, как и финансовый. По сравнению со всеми альбомами он продавался хуже, но навсегда останется одним из самых моих любимых, так же как и наш последний студийный альбом «Лос-анджелесская женщина», с его неотъемлемым чувством свинга. Обалдеть!

%

30 октября 1967 года Электра объявила, что альбом «Двери» и сингл «Запали мой огонь» проданы в количестве пятисот тысяч и одного миллиона, соответственно, по всей видимости, с разницей примерно в несколько часов. Мы получили наши первые «золотые» диски.

Руля домой в тот вечер, я был на седьмом небе. Повернув налево на углу Лорел каньона и Панорамного, я заметил своего брата Джима, идущего в гору пешком. Теперь он был шести футов ростом, носил длинную запущенную бороду и выглядел засаленным. Я не видел его несколько месяцев и с трудом узнал.

— Что с тобой?- спросил я, когда он забрался в машину.

Он не только выглядел ужасно, от него еще и ужасно несло. К тому же он страшно нервничал, поминутно отдергивая ногу от дверки. Казалось, он совершенно прекратил следить за собой. Мое дыхание сделалось поверхностным, и я поспешил открыть окошко.

— Ну… Сейчас я ушел из Камарильо. Да и подумал, не нанести ли визит тебе.

— Откуда?

— Из накопителя придурков нашего штата. Путешествовал автостопом, мне наскучило, и я угнал машину. Заехал на ней в озеро.

После нелегкого ужина я предложил ему сгонять партейку в биллиард, надеясь снять некоторую напряженность. Мысли разбегались. Что за трандец приключился с моим младшим братом? Разбив пирамиду, я присмотрелся к нему. Он с трудом контролировал кий. Потом занервничал и вдруг неповоротливо врезал. Я переживал за него, но был уже ангажирован на предстоящий вскоре несколько-дневный тур по Среднему Западу.

Мы не встречались до тех пор, пока я не навестил его, когда он попал в госпиталь штата вторично.

Глава 4. Душевная кухня

Лос-Анджелес, 1965

Июньским утром вторника я поспешал по подъездной дорожке к рэевскому гаражу в Океанском Парке, где остановился Джим. На верхней площадке я задержался и глянул на пальмы и Викторианские крыши Венеции.

Мамочка и папочка перестали вносить арендную плату за мою берлогу в Топанге, после того, как я завалил большинство экзаменов, так что вновь пришлось вернуться в родные стены. Большую часть дня я держал закрытыми коричневые ставни своей прежней спальни, на полу которой вспененная резина дюймовой толщины имитировала Восточные ковры. На столе у меня был иконостас с изображениями Махариши, Парамахансы Йогананды – автора «Автобиографии йога» и Кришны. Свечи горели непрерывно. Через заднюю дверь я шнырял туда-сюда в любое время суток. Когда ко мне стучался голод, я совершал набеги на холодильник или претерпевал нехорошие звуковые колебания за обеденным столом. У меня был тайный мир, а домашняя рутина моих родителей казалась приземленной по сравнению с тем, что я увидел в Топанга каньоне.

И почему же мне теперь не выпорхнуть из-под родительского крыла в местечко, как у Рэя? Вествуд неубедителен. Подкрадываться к Мормонскому Храму во время своих полуночных медитативных прогулок – единственная крутая вещь, которая мне оставалась. А вот если бы я жил в Венеции, я мог бы слоняться с Джимом. Он зачаровывает; у него на все есть вопрос. Черт, рэевское местечко стоит всего 75 долларов в месяц, а это – две комнаты в Викторианском стиле с видом на океан.

Венеция, чувак… Это не для сёрферов. Тут битники тусуются с художниками и музыкантами. Клево!

— Послушай-ка вот это,- впустив меня, сказал Джим. Его волосы были еще влажны после душа, и он, проводя меня внутрь, нарочито пропускал их сквозь пальцы. Львиная грива падала на свое законное место.

— Как тебе удается такая прича? — спросил я, когда он поспешно включил стерео.

— Мой их и не расчесывай, — ответил Джим, поставив рэевский альбом Джона Ли Хукера. Он выглядел уже почти как рок-звезда. Мы не виделись несколько недель, и  перемены были налицо. Может, он рисовался?

Блюз заполонил комнату. Джим подошел к окну и открыл его. Нас затопило солнце. Мы оба восхитились видом на океан.

— Поставь-ка «Ползущего Змея-Короля»,- потребовал я. — Он такой клевый, мне нравится. Думаю, на втором или третьем нашем альбоме мы обязательно его запишем. После того, как намесим массу оригинального материала. Конечно,  сперва  надо  завести

дела с компанией звукозаписи.

Мое предчувствие будущего хлестало через край. Эти люди – Рэй, его подружка Дороти; Джим и их друзья по кино-школе – были независимыми, креативными студентами, и мне хотелось быть среди них своим. Пару недель назад мы все сходили в УКЛА посмотреть «Призрачную Индию» Луи Малля, и Рэй с Джимом обсуждали «новую французскую волну» в кинематографе.

— Тебе надо посмотреть «400 ударов», Джон,- подкалывал Рэй. Я знал, что это фильм французского режиссера Трюффо, и название заводило меня. Я думал, что оно означает «400 фелляций».

Оглядев рэевские апартаменты, я уловил студенческую суетность и Восточный стиль. Книги, кино-журналы, восточные коврики, индийские покрывала, эротические фотографии. В этой комнате открывался целый мир.

Мне было 20, и все еще было возможно.

— Так и будет,- заявил Джим с холодной самоуверенностью. — Ты только послушай его трубы, чувак. — Его голос почти благоговел. А, учитывая южное происхождение Джима, это было объяснимо. Он был одержим звучанием темнокожих блюз-сингеров. Острая боль, источаемая их голосами, казалось, вибрировала в нем. Он сосредоточенно вслушивался, затерявшись в собственном мире.

После нескольких вещей Джим предложил сходить к Оливии перекусить.

Я вскочил на ноги. И пустил слюни от одной мысли о южной домашней кухне. Картофельное пюре с подливкой. «Окей, но мы не должны там и обедать тоже!» — дразнил я, потирая живот.

— Знаю, знаю. Несколько блюд подряд и ты – долой с катушек. Но это напоминает мне флоридскую домашнюю кухню!

— И это дешево! — воскликнул я.

Джим покривился своей медленной ухмылкой, которую вам предстояло терпеть всю оставшуюся жизнь.

%

Заведение Оливии. Маленький ресторан негритянской кухни на углу Океанского Парка и Главной улицы. Придорожная забегаловка обычная для Билокси, штат Миссисипи. Как всегда, забитая до отказа. Ресторанчик, увековеченный Джимом, как «Душевная Кухня», был полон кино-студентов УКЛА. Он выглядел, как Амтраковский (Amtrak — одна из крупнейших амер.фирм по авто- и ж/д-перевозкам – прим.перевод.) вагон-ресторан, севший на мель на пляже.

Молодая девица с большими карими глазами и длинными черными волосами забрела внутрь.

— Эй, Джим, там эта певичка – Линда Ронстадт, которая живет на Харт-стрит.

— Ну. И как зовется ее группа?

— «Каменные Пони».

— Я не люблю фолк, но она пикантна.- Он дважды взглянул на нее оценивающе.

Появилась еда, и мы бросились заглатывать ее, продолжая обсуждать местную музыкальную сцену ртами, набитыми жареной курицей. Пока Джим рассуждал, мой взгляд метался по закусочной. Его было плохо слышно на фоне студентов и местных авторитетов.

Часа через полтора Оливия проревела: «Ланч закончен!» На ней был традиционный ситцевый фартук поверх длинной юбки, и она прихрамывала на правую ногу. Голос звучал тепло, но эта большая черная женщина, чье имя ассоциировалось с соулом, никогда не впускала после закрытия ни одного крутика и всегда старалась вытолкать вон каждого присутствующего. И ей было наплевать на дополнительную плату. Хотя она обожала готовить для народа.

Ее ресторан, может быть, давно закрылся, но легенда живет в словах Джима:

Часы говорят: «Пора закрываться».

Я знаю: мне пора собираться,

А так бы хотелось здесь остаться

на всю ночь…

Мне на кухне душевной поспать позволь,

Возле нежной печки снять разума боль.

Выгонишь — я побреду, спотыкаясь,

По рощам неоновым, вон из рая.

— А давай-ка сегодня сходим в «Кафе Западной Венеции»,- предложил Моррисон, когда мы встали, чтобы уйти. Он напоследок присосался к своему коктейлю «Карт-Бланш», а я уставился в окно на проходящих девиц.

— Конечно,- согласился я, увлеченный зрелищем. — Никогда там не был. — И, когда девушки скрылись, я продолжил: — А поэты у них там все еще водятся?

— Не знаю, но мы сможем проверить.

%

В начале того июля я возил Джима по Венеции на своей Поющей Газели – европейской машине, выменянной на Форд. Газель выглядела в точности как Хиллмэн Минкс, но жрала гораздо меньше бензина. При цене в 35 центов за галлон я мог за доллар объехать весь город. Отец отправился со мной на эту сделку, поскольку я никогда не водил машину с переключателем скоростей, расположенным не на руле.  После  того  как

мы вдоволь надергались туда-сюда, отец вновь предложил себя в качестве водителя.

Еще 29 долларов я отхаркнул Эрлу Шейбу за покраску и выбрал черный цвет исключительно под влиянием песни Роллингов «Покрась ее в черный». Покраска была столь небрежной, что забрызгали даже шины, но мне нравилось это анти-бликовое сияние.

У Джима не было машины, зато были интересные друзья. На год или два старше, так что я взирал на них снизу вверх. Мы поехали к дому Феликса Венэйбла на Каналы – эту сентиментальную, наполненную ковыляющими утками версию Итальянской Венеции, — чья пора расцвета пришлась на двадцатые годы. А утки и сегодня там. Феликс смотрелся умудренным сёрфером, который слишком много времени провел в Мексике, впрочем, его дружелюбие было настоящим, он любил вечеринки, а жившая с ним женщина просто завела меня. Она была старше – приятное лицо, отличная фигура.

Спустя несколько часов мы нанесли визит Дэнису Джэйкобзу, еще одному студенту кино-факультета. Дэнис жил в мансарде дома на Брукс-стрит в полу-квартале от океана. Он любил порассуждать о Фридрихе Ницше, немецком философе. Пока Джим и Дэнис беседовали, я подцепил одну из книжек Ницше – «Рождение трагедии» — и прочел пару параграфов. И не смог постичь, по какой причине кто-нибудь захочет читать целую книгу этой тарабарщины. Дэнис казался фанатиком, но его интерес к жизни был заразителен.

Внешне Джим выглядел как относительно рядовой студент. Он был преисполнен агрессивности к жизни и женщинам. А также хотел изучить касающееся  разъездной жизни ансамбля и звукозаписи.

После нескольких часов, на протяжении которых он непрерывно затягивался травкой и философствовал, всплывала, наконец, «другая сторона». Порой меня это пугало. Я спрашивал себя: «Черт побери, как далеко зайдет этот парень?» Моррисон знал о жизни кое-что такое, чего я не знал. Его любопытство было ненасытным, а жажда чтения неутолима. Я не знал и половины вещей, на которые он ссылался, что ничуть не умаляло его страстности.

— Джон, а ты когда-нибудь задумывался всерьез над тем, что там – на другой стороне? — вопрошал он меня со странным блеском в глазах.

— А что именно ты подразумеваешь под «другой стороной»?

— Ну, знаешь… бездну, хаос.

— Конечно, я думал об этом, но стараюсь не заморочиваться. — И я робко посмеивался, стараясь разрядить обстановку.

После чего он опять ударялся в сумеречный монолог, цитируя таких поэтов как Рембо и Блейк.

— Путь невоздержанности ведет  ко  дворцу  мудрости,-  вновь  и  вновь  отдавался

эхом его голос.

Встретив Джима, моя невинность погибла.

К счастью, уравнивающим фактором была музыка. Я бы сказал, он любовался моими музыкальными способностями, а я – его интеллектом.

— А что ты имел в виду вчера, когда сказал, что гитарист играл на воле?- спросил меня однажды Джим, когда мы ехали в Голливуд.

— Да, он зашел так далеко, что перестал разбираться в структуре аккорда. Другими словами, по-настоящему заблудился. Ты хочешь выбраться в действительно свободное звучание, но не так же далеко, чтобы не знать, как играть дальше. Ты можешь поплясать на самом краю. Как Колтрэйн или Майлз. У них-то есть право на этот выход, они его оплатили, сделав множество прекрасных мэйнстримовских записей. — Джим изобразил понимание. И, когда я распространялся о музыке Колтрэйна, как потоке сознания из звуковых полотнищ, Джим слушал внимательно и делал литературные соотнесения.

— Ну да, правильно. Как Рембо и «расстройство чувств»! Эй, а не взял бы ты меня сегодня в «Путешествие»? Предполагается, что туда закатится сам Аллен Гинзберг.

— Хорошо. А ты знаешь… если допустить смешение джаза и поэзии… Думаю, это мы и получимся!

— Да, хочешь, заложимся? — подхватился Джим.

— Что?

Джим вытащил из кармана четвертак, подбросил его, и поймал ртом.

— Ты что, проглотил его?

— Ага.

— Да ты с ума сошел.

— Ага. Угу.

Глава 3. Лунный проезд

А знаешь, как без плана, объявленья — мучительно бледна —

повергнув в глубочайшее волненье,

в урочный час приходит смерть?

Она —

сверх-дружелюбная пугающая гостья,

которую ты затащил в постель.

Она, убив, чтоб ангелом стать мог ты,

дает нам крылья вместо наших плеч,

что были гладки, как вороньи когти.

И в лучшем Царстве том нас не увлечь

ни силой денег, ни прекрасных одеяний,

покуда кто-то не разоблачит

секрет кровосмесительных деяний

и добровольность подчинений

природы зову.

Нет,

пока не вышел срок,

Я буду лучше пировать с друзьями,

Чем встану в ряд с Великими.

В их ряд я не ходок.

Дорогой Джим,

эти последние строки «Американской молитвы» напомнили мне постоянные аргументы, которыми вы с Рэем пользовались, споря об эволюции человечества. Рэю хотелось, чтобы «золотая раса» произошла в результате смешения, а ты был против потери индивидуальных характеристик. Теперь, в ретроспективе, я считаю, что твои ранние стихи – великая поэзия. Тогда я не в полной мере понимал твои слова. Но знал, в них была грация и ритм.

На волне прилива, детка, поплывем к луне,

Взрежем вечер, где укрылся город в сладком сне,

Встанем на парковку в этот Лунный Проезд

Испытать свой шанс на перемену мест.

Я сразу же начал думать, как дополнить твои стихи моей игрой. Сами по себе они уже казались «кислотным путешествием». Я был загипнотизирован.

На волне прилива, детка, поплывем к луне,

Нас ждут миры иные. Шаг – и мы в чужой стране.

Без раздумий, без сомнений ты мне подыграй,

Мы ступили в реку; вот он – лунный драйв.

Когда мы начали, твой голос был слаб, а сам ты казался болезненным интровертом. Я подумал: «Что это, еще один Мик Джэггер?» Но что-то в тебе привлекало; а именно, твоя любовь к слову. Твое пылкое убеждение в том, что ты – поэт. Я никогда не слышал, чтобы кто-то пытался наложить поэзию на рок-н-ролл. Для меня «Лунный проезд» был революционным. Психоделической любовной песней.

На волне прилива, детка, поплывем к луне,

Я не гид, зачем ты, детка, тянешь руку мне?

Я люблю, как ты скользишь сквозь леса влажный рай,

Тени веток дарят этот лунный драйв.

И выглядел ты так неправдоподобно. Напоминая мне Давида Микеланджело. Твоя уникальность чувствовалась, но вел ты себя не так, как типично нагловатый лидер-вокал, с какими я работал на вечеринках, свадьбах и в барах, когда начинал. Впервые увидев, что ты дурачишься с микрофонным шнуром, я задумался: «Как этот парень собирается работать на публике, когда его так занимает какой-то дурацкий шнур?» Я не мог представить, что вообще-то ты ищешь свой стиль и, когда, наконец, предстанешь перед аудиторией, этот шнур трансформируется в змея. Они будут зачарованы каждым твоим движением… Но к тому времени и мы станем другими.

%

Лос-Анджелес, 1965

Через несколько недель после нашего с Грантом «электрического испытания кислотного «Кулэйда» (раствор.порошок для приготовления фруктовых прохладительных напитков – прим.перевод.) я опять повстречал одного из музыкантов – Робби Кригера – курчавого гитариста.

В одну из наших первых встреч, еще в школе, он беспечно правил крутым отцовским Линкольном и пользовался кредиткой, расплачиваясь за бензин. Для меня, жившего к югу от ж/д путей, бегущих вдоль Олимпик бульвара, это было чересчур. Робби рассказал, что его выпнули из Менлоу – частной школы в северной Калифорнии – и теперь он ходил в нашу Юни. Я подумал, что он – богатенький парниша с положением. К тому же он был чрезвычайно спокойным. Не понадобилось много времени, чтобы понять, что застенчивость Робби коренилась в его чувствительности и мягкости, а не в снобизме. Узнав его получше, я также осознал, что в его голове всегда, когда он один, крутятся разные идеи. Пока все еще дослушивали Первую Сороковку, Робби врубался в Пола Баттерфилда, Роберта Джонсона и Джимми Рида. Плюс отрабатывал на гитаре стиль фламенко.

В следующие полгода Робби так завел меня Бобом Диланом, «Тюремной группой Джима Квескина» и Робертом Джонсоном, что я в ответ поделился своим новым секретом – кислотой.

Я рассказал ему, что мы с Грантом вкапались в это дело. И он после моих описаний интенсивности полученного опыта с нетерпением ждал момента, чтобы проверить это на себе.

А вскоре уже Робби стал нашим поставщиком кислоты.

В апреле 1965-го была вечеринка, и Робби заявился, как обычно со своей заначкой. С ним была парочка друзей – Билл и Томми. Выяснилось, что Робби залетел на травке (кстати, меня никогда не арестовывали за подобное в отличие от того, что понаписано в других «Дверных» биографиях). Он вел машину, куря сигарету с марихуаной, и его остановила полиция. Я ломал голову, не слишком ли Робби отвязной, чтобы стать моим другом. На эту вечеринку мы прихватили кислоты. Робби дал Томми немного метедрина для разгона перед приемом кислоты. Я чувствовал, что это зря, поскольку Томми был слишком замкнутым парнем, но Робби поощрил такой «аперитив». Он был всего лишь на год младше меня, но порой держал мазу. Садистская упрямство была Ахиллесовой пятой Робби.

Мы вышли наружу побеседовать с цветами, где каждый из нас попытался закадрить подружку Гранта, впрочем, безрезультатно, и вдруг Томми выкинул номер. На его лице сменялись гримасы счастья и ужаса, и он сказал: «Я просветился…. О, нет! Я умираю!» Когда действие наркотика ослабло, Томми поуспокоился, но  так и не выглядел полностью восстановившимся.

Билл Вулф был местным гитаристом с отличным чувством юмора, и я с ним реально подружился. Мы дискутировали о вселенной, Боге и небытии и много смеялись. Он сказал, что тут где-то дикий зверь – по его мнению, тигр – скорее всего, прямо за его спиной, поэтому он должен изо всех сил сосредоточиться, чтобы не быть проглоченным.

К концу вечера Робби, Грант, Билл и я решили сформировать ансамбль и назвать его «Психоделические Рейнджеры».

Весной 1965 года Бич Бойз расталкивали чарты своими  сёрф-песенками,  и  кто-то что-то мямлил о наших парнях, сражающихся в забытой Богом дали – стране под названием Вьетнам. Казалось, от него до солнечной южной Калифорнии световые годы.

Свое первое прослушивание мы устроили в гостиной родительского дома  Робби. Написали песню под названием «Паранойя» в стиле фолк-рок с нелепыми стихами Гранта типа «тебя озлобленно настигла эта черно-белая лихорадка», обращенными к копам. Это была веселая спевка, мы ни на что серьезное не рассчитывали, хотя, если уж Барри МакГир имел в качестве хита «Канун умерщвления», мы бы со своей «Паранойей» тоже не облажались.

У одного из друзей Гранта была домашняя 8-миллиметровая видеокамера, поэтому мы решили сделать маленький ролик нашего потенциального хита. Смотаться в Чайна-таун за яркими цветными кимоно для нашего гардероба – была идея Вулфа. Фильм начинался кадром моего спрыгивания с карниза; кимоно летело сзади, приземлялось на мою барабанную табуретку и начинало отбивать первые такты песни. Когда она заканчивалась, Грант опрокидывал свою пианолу, и мы принимались крушить аппаратуру и истерически смеяться (еще даже не видев «Кто»!) (брит.мод-роковая группа The Who, прославившаяся яростным уничтожением аппаратуры и муз.инструментов по окончанию концерта – прим.перевод.).

Ансамбль рассыпался от недостатка выступлений, но мы по-прежнему слонялись вместе. Убеждали себя, что вовлечены в нечто большее, чем наркотики,- в новую реальность. «Рейнджеры» шатались по магазинам, торгующим спиртным, пластинками или кофе, как «Блинный Дом» дяди Джона, и поражались серьезности всех окружающих. Со стороны мы, наверное, смотрелись группкой хихикающих тинэйджеров, но что до нас, то мы несли свой собственный культ.

Той весной Робби заинтересовал Билла Вулфа, Томми и меня посещением курсов медитации. Мне нравилась перспектива «отдельной реальности», предоставляемая кислотой, но я знал, что принимать ее постоянно не смогу. Я ощущал себя в курсе кое-чего, но также знал, что этим нельзя злоупотреблять ввиду мощности инструмента. Интуиция подсказывала планировать окружение (гуляя по горам или пляжу) прежде чем отправиться в «путешествие», чтобы уменьшить приносимый этими опытами страх. Пару лет спустя мои соображения подтвердил Карлос Кастанеда в своей книге «Учение Дона Хуана». Под видом Дона Хуана индеец яки – эксперт по растениям-галлюциногенам – говорит Кастанеде: «Во-первых, ты должен быть готов. Это не шутка. Мескалинчик требует очень серьезных намерений».

Медитация звучала как менее разрушительный путь. Мы посетили несколько подготовительных мероприятий в лос-анджелесском районе Вилшайр и послушали сладкоголосого мужчину в деловом костюме. Его имя было Джерри Джарвис, а глаза, казалось, выражали заметное внутреннее удовлетворение.

После завершения серии встреч мы были подготовлены к инициации в Трансцендентную Медитацию Махариши Махеш Йоги (ТМ). Продвигаясь по этому пути, мы все пошучивали, как, оказывается, просто оступиться в мгновенную нирвану всего за 35 долларов. Томми, который совершенно изменялся после «путешествия» вроде бы считал, что медитация станет ответом на все невзгоды жизни. Меня одолевало беспокойство за него, и любопытство: что же это за медитация такая. Они велели нам принести цветы, фрукты и белые носовые платки. Каждый получил индивидуальную мантру – слово на санскрите, которое предлагалось мысленно повторять. Учителя инструктировали нас не произносить его вслух и не записывать, иначе оно потеряет свою силу.

Во время первой медитации у меня голова шла кругом, поэтому я так хотел попасть на собрание, намеченное на через день после нашего введения в ТМ. Все разделяли совместный опыт спокойствия и неподвижности пока Джарвис объяснял, что происходит при медитации, чтобы удостовериться, что мы все делаем правильно.

Он рассказывал, что по своей природе разум обретает мысль за мыслью. Мозг-болтун. Он сказал, что мантра, как средство передвижения, переносит мысль с поверхности нашего разума в низлежащий источник. Но всё-же ничего особенного не происходило, пока я медитировал. Ни цветных огней, ни взрывов. Хоть я и ожидал того же быстрого потрясающего эффекта, как от опытов с ЛСД, но краешком ума понимал, что большинство восточных религий говорят о годах строгой медитации, предшествующих просветлению или озарению, если уж они наступали. Я же отметил, что шум машин, проносившихся за окном – да все шумы – казалось, исчезали через 15 или 20 минут медитации.

Я должен был оказаться где-то – но где?

В конце концов, это было более интересно, чем церковная месса.

Во время последовавшего собрания блондинистый парень с подружкой японочкой подле постоянно поднимал руку и говорил Джарвису: «А блаженства-то нет, нет блаженства!»

Это страшно сбивало с толку. Он вел себя, как будто его надули. Думаю, он рассчитывал стать Буддой прямо с первого дня. Мы все, конечно, надеялись, что это не займет слишком много времени, но он был слишком уж нетерпелив.

После собрания этот парень подошел ко мне и сказал: «Я слышал, ты – барабанщик. Хочешь, соберем ансамбль?»

— Конечно, — сказал я, — почему и нет? — Я уже был членом двух ансамблей, но не пропустил бы и еще одного шанса поиграть. Совместное музицирование давало натуральный кайф, а я уже подсел на него.

— Мы с братом — члены  ресторанного  ансамбля  в  «Западном  Турецком  Кабаке»,

что в Санта-Монике. Хочется попробовать чего-нибудь новенького. Сейчас неподходящее время, но ты дай мне свой номер, и в течение ближайших месяцев я тебе перезвоню.

Еще неподходящее время? Что это был за парень – астролог что ли? или кто? Интересный чувак. Определенно сдвинутый. Его звали Рэй Манцзарек (именно так он тогда продиктовал).

%

Той весною я несколько раз менял специальность в госуниверситете Вэлли, зная, что буду ненавидеть бизнес, однако не обойдусь без него, поскольку надо же что-то есть. И опять не прислушался к внутреннему голосу. Позволил посторонним людям повлиять на меня. Короче, в тот раз я принял собственное глупое решение.

Люди мне нравились. Я хотел помогать людям. Может быть, социология – это для меня?

Но и ее я возненавидел.

Затем под влиянием двух профессоров я перекинулся на антропологию. Фред Кац преподавал этническую музыку и играл на виолончели в джаз-квинтете Чико Хэмилтона. Профессор Кац всем на курсе автоматически ставил пятерки, а также не требовал курсовых работ и выпускных экзаменов. Но его курс был популярен не только легкими пятерками, а тем, что сам Кац был чрезвычайно интересен. Я почувствовал, что он много путешествовал по миру и хорошо знал жизнь. Его друзья-музыканты запросто могли зайти к нам на занятия и сбацать музон так, что перед каждым из нас просверкивал реальный мир. Естественно, через пару лет после моего ухода администрация отпустила Каца «по собственному желанию». Слишком хорошо знал жизнь!

Эдмунд Карпентер был более серьезным профессором и великим рассказчиком. Он припоминал, как однажды жил в иглу, изучая эскимосскую культуру. Затем приправлял лекцию анекдотами об оскорблении хозяина эскимосского жилища своим отказом от секса с его женой.

Я был единственным длинноволосым парнем на весь кампус, а весной 1965-го длинные волосы означали неповиновение. И Карпентер был единственным из встреченных мною преподавателей старше тридцати, который понимал это. После заключительного занятия Карпентер сказал, что жалеет об окончании семестра, так как любопытствует, до какой же длины я смогу отрастить свои волосы. Он знал, что волосы являются метафорой моего бунта. И как далеко я могу зайти?

Позже я слышал, что Государственный колледж долины Сан-Фернандо уволил Карпентера тоже «по собственному желанию» незадолго до того, как кампус взорвался студенческими протестами.

Прочие дисциплины были совершенно неубедительны, и я понял, что должен  поставить на кон то, что умею лучше всего, — исполнение музыки. И именно тогда позвонил Рэй Манцзарек. Он пригласил меня поиграть в дом своих родителей на Мэнхэттен Бич. В этом доме на побережье я появился как раз вовремя, чтобы услышать несколько нелицеприятных родительских замечаний по поводу того, что их сын живет с японкой. Я быстренько ретировался и проследовал в гараж – он же репетиционная комната. Вошел Рэй в своих вьетнамках и с маргариткой на футболке. В тот момент он выглядел весьма дружелюбно. Мне понравились его крутые, на мой взгляд, очки без оправы. Типа, интеллектуал. Он представил меня двум своим братьям: Рику – гитаристу и Джиму, игравшему на гармонике. Ансамбль назывался «Рик и Вороны».

Мне они показались завзятыми хиппарями, особенно Джим в своих старомодных бабусиных очках. Ничего оригинального. Они сыграли несколько риффов, как я определил, из «Денег», «Луи, Луи» и «Завсегдатая низкопробного притона». Рик был вполне адекватным ритм-гитаристом, но чего-то не хватало. Я подумал, что им нужен хороший соло-гитарист. Рик сбацал несколько отличных блюзовых ходов, вывезенных из родного Чикаго. Произрастая там, он слушал все блюзовые радио-станции днем и ночью.

Тем временем в углу гаража скрывался в засаде босой парень, одетый в стандартные студенческие вельветовые штаны и коричневую же футболку. Рэй представил его как «Джим, певец». Они встретились в кино-школе УКЛА. Став бакалавром по экономике, Рэй возмечтал о режиссуре и вечерами подрабатывал там, а Джим завершал четырехгодичные режиссерские курсы. Он шел по укороченной до двух с половиной лет программе. Смышленый парень. Однажды они уже выступили вместе. Рэй был тогда связан обязательством выставить именно шесть участников ансамбля, и он убедил Джима постоять с краю сцены с неподключенной гитарой. Они аккомпанировали Сонни и Шер. Вот таким было первое выступление Джима, в котором он и ни сыграл, и ни спел ни ноты.

21-летний Моррисон был застенчив. Он сказал мне «Привет» и удалился в угол. Я подозревал, что он чувствовал себя неуютно среди музыкантов, поскольку не играл ни на одном инструменте. Пока Моррисон подавленно разыскивал в гараже пиво, Рэй, ухмыляясь, словно гордый старший брат, всучил мне истертый клочок бумаги.

— Взгляни-ка на джимову лирику, — сказал он мне.

Ты знаешь, день ломает ночь.

Ночь кромсает день,

Сбегая прочь, прячась в тень.

Ты прорвись сквозь этот бред —

На другой стороне есть свет…

В этой сваре мы живем час за часом, день за днем

Выход есть — прям,  широк…Ты прорвись, рискни разок

— Стихи звучат весьма ударно.

— У меня готова басовая партия, может, попробуем?- сказал Рэй.

— Ну да, давай.

Рэй начал, а я добавил, стуча по бокам своего малого барабана. Джим Манцзарек присоединился к нам со своей фанк-гармошкой. Моррисон после долгого ожидания наконец начал петь первый куплет. Он был очень неуверен, не смотрел никому в глаза; стараясь звучать необычно, выдавал какой-то угрюмый саунд. Я не мог оторвать от него взгляд. Его самосознание засасывало меня. Рик играл на гитаре очень мягкий ритм, а Рэй нес отличный энергичный заряд своей клавиатуры. Потом мы сыграли пару песен Джимми Рида, и настроение Моррисона поднялось. Я дал согласие на следующие репетиции, поскольку мне понравилось музицирование. Ясно, что они нуждались во мне, и я подумал: а почему бы и не поэксплуатировать этот шанс, хоть недолго?

Следующие несколько репетиций прошли в том же ключе, но я все больше и больше заинтересовывался исходным материалом. Мы вместе накручивали аранжировки, и я чувствовал себя среди родственных душ, особенно с Рэем. Рэй вспоминает: «Мы вновь и вновь слушали, как Джим монотонно напевает слова, и наиболее подходящий им саунд медленно прорисовывался. Мы все были родственные души – «кислотники», искавшие иной способ «торчания». Мы знали, что, продолжая потреблять наркотики, выгорим дотла, поэтому-то и искали кайфа в музыке!»

К тому же Моррисон был загадочным, в это-то я въехал.