К началу 1966 года на маркизе «Лондонского Тумана» (ночной клуб в Лос-Анджелесе – прим.перевод.) читалось «Двери». Дело было на Сансэт Стрип. Помотавшись по клубам вдоль Стрипа, мы договорились с владельцем «Тумана» о месячном контракте, но только после того, как забили его заведение своими друзьями. Это был наш первый настоящий ангажемент. Под своим названием мы добавили — «Ансамбль из Венеции». Этот «Туман» был настоящим гадюшником и тусовкой неудачников, но располагался всего в одном квартале от «Виски Давай-Давай» (знаменитый в то время клуб Лос-Анджелеса – прим.перевод.), так что мы согласились.
Мы нанялись выступать с четверга по воскресенье с 9 вечера до 2 часов ночи, пять часов расслабляющего хардкора (довольно примитивного и агрессивного предшественника, как теперь выясняется, панк-музыки – прим.перевод.) за 10 долларов на нос – несравнимо ниже общепринятых тарифов. Обычно я зарабатывал по 15 за ночь рядового штрейкбрехерства на свадьбах (плюс бесплатная жратва), но я знал, что у «Дверей» есть потенциал и оттачивание аранжировок наших песен на публике неоценимо. Публичное исполнение – даже если в зале сидело всего несколько аутсайдеров, отщепенцев или друзей из УКЛА – удваивало нашу собранность.
Но был еще и фактор страха. Как мы собирались заполнить музыкой свои пять выходов? У нас было около двадцати пяти оригинальных вещей, включая «Запали мой огонь», «Конец», «Прорвись», и около пяти обработок, включая «Глорию», «Мужчину, заходящего с черного хода», «Маленького красного петушка», а это означало, что играть их придется не меньше двух раз. И, если мы запевали в 9 вечера, а в час ночи начинали все сначала, то публика должна была либо поменяться, либо выпить столько, чтобы успеть позабыть, что эти песни она уже слышала. Менеджмент клуба, казалось, ничего не замечал; во всяком случае, сначала.
Вечер за вечером пьяной матросни, извращенцев в дождевиках, альфонсов. Судорожные час за часом в вонючем клубе с морским декором, удерживаясь на сцене размером с воронье гнездо. Рэй так близок к моим барабанам, что вынужден пригибаться, когда я луплю по тарелке. Робби притиснут так, что ударяется о другую тарелку своим гитарным грифом. Джим неустойчиво громоздится на краю помоста трехметровой высоты. Прямо напротив нас в танцевальной клетке, подвешенной к потолку, болтается крашеная блондинка по имени Роннда Лэйн: «Давай-Давай Танцорша», как рекламируется в барном меню. Прямо скажем, она не была Рокеттой из Радио Сити. («Рокеттс»- постоянный ансамбль кордебалета знаменитого нью-йоркского мюзик-холла Radio City. Славится тщательным подбором участниц ансамбля по определенному стандарту фигуры и строгой синхронизацией движений – прим.перевод.). Скорее уж из Обреченного Сити.
Поскольку мы имели что-то типа аномального карт-бланша на выбор номеров, то мы начали экспериментировать. Длинные джазово окрашенные инструментальные соло в «Запали мой огонь» и поток поэтического самосознания в «Конце» родились в «Тумане».
Надо было что-то делать с джимовым присутствием на сцене – он редко поворачивался лицом к аудитории. Однажды вечером после неубедительного выступления мы обсудили это и указали Джиму на его застенчивость. Наш совет постараться почаще оборачиваться к публике лицом он воспринял без комментариев. На репетициях мы привыкли смотреть друг на друга, и Джим еще не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы разорвать эту энергетическую связь. К тому же он не принимал немузыкальных советов.
Рэй рассказывает, что, когда Джим еще жил у них с Дороти на квартире, он предположил, что для улучшения облика Джиму было бы неплохо подстричься. В ответ Джим заорал, чтобы Рэй НИКОГДА больше не указывал, что ему делать.
— А я всего лишь предложил ему подстричься,- передавал мне Рэй позже. – Но больше не собираюсь. — Обычно Рэй выступал этаким «мистером Уверенность», напыщенным и четким, но в той конфронтации его паруса как-то потеряли ветер. Рэй, после всего, что он сделал для Джима, был шокирован полученным выговором. С другой стороны, Джим не собирался принимать ни одного совета от «Папочки», который был на 6-7 лет старше каждого из нас и все свое время проводил с Дороти. Имея папашу адмирала, Джим был очень чувствителен к критике и интерпретировал любые предложения, как приказы фигуры-прототипа своего отца.
Через несколько недель после критики прически Джим съехал к своему приятелю по кино-школе Филу Олено и завел себе новых друзей, включая Феликса Венэйбла – местного безбашенного гонщика. Феликс был тоже из кино-школы, но, казалось, его основной специальностью было не кино, а наркотики.
Тем временем Рэй арендовал нижнюю часть половины осыпающегося особняка на уединенном берегу южной части бульвара Вашингтона. Плата в две сотни за месяц была вопиюще высока по тем временам. Он разъяснил нам, что поскольку ансамбль теперь будет репетировать там, где, разумеется, они с Дороти будут жить, то арендную плату мы разделим на всех!
Две сотни долларов в месяц за одну гигантскую репетиционную и спальню – это было не круто. Рэю был присущ заразительно позитивный взгляд на жизнь, но если он на чем-то зацикливался, разубедить его было невозможно. Да как мы, к черту, заплатим за следующий месяц? Об этом никто из нас ничего не сказал; молчание становилось кредо Дверного Клуба. Так в июле мы начали репетировать в манцзарековом особняке.
Рэй рассчитывал пользоваться пляжным особняком за счет ансамбля. Так чтоРобби, Джим и я побрели по улицам в поисках подработки, которая позволила бы нам вносить арендную плату. Рэй отказался участвовать в походах, сказав, что это будет пустой тратой времени. Он оказался прав. Мы зря убили время, наводя справки в низкопробных барах на Голливудском Бульваре, где никогда не бывало живой музыки, но трое из нас были расстроены до осознания, что надо же хоть что-то делать. Неизбежно всплыло негодование. Джим начал ворчать о «таком теплом и уютном старом пляжном ёб…ре с его «женой». Мы начали заруливать в пляжный дом и в неурочные часы, типа, в 6 утра. В конце концов, Рэй сказал, чтобы мы чувствовали себя в нем, как в нашем собственном, так что…
Однажды утром после выступления в «Тумане» Джим и Робби навестили Рэя и Дороти на заре, да еще и в кислотном торчке. Они притащили с собой парочку знакомых проституток из клуба. (Никто из нас так ими и не попользовался.) Судя по воспоминаниям, когда они вошли, то до них донеслись обычные для Рэя и Дороти звуки. (Я говорю «обычные» так как Джим, поживши с ними, частенько имитировал стенанья Рэя, а также Дороти, твердящую «О, Рэй! О, Боже! О, Рэй! О, Боже!»)
Приняв двойную дозу чистой «рассветной» кислоты, Джим начал смеяться и толкать Робби в бок, указывая на шумную спальню. Он споткнулся о рэевскую супер-коллекцию дисков и принялся доставать пластинки из конвертов и разбрасывать их по огромной комнате. Когда Джим начал ходить по ним, Рэй вышел и осторожно сказал: «ОК, ребята, вечеринка закончилась».
Робби нервно хихикал в сторонке. Девки выскользнули из комнаты и направились к воде. Джим застыл с остекленевшим взглядом. Под его ногами лежали треснувшие пластинки с песчаными отпечатками его ботинок. Челюсти Рэя были крепко сжаты.
Это была очередная ничья. Предыдущий год, прожитый Джимом бок о бок с Рэем и Дороти, давал себя знать. Джим обращался с ними как с суррогатными родителями, от которых наконец-то отделился.
Рэй вернулся в спальню и задернул тончайшие японские занавески. «Ребята» ретировались. В качестве мести Рэй призвал Дороти одеться и отправиться в дом родителей Робби на Палисадах, чтобы принять отличный теплый душ. (В пляжном особняке был весьма неадекватный душ.) Стю и Мэрилин Кригер были несколько удивлены шумом воды, льющейся в гостевой ванной комнате в 7 часов утра, тогда как их сын нигде не обнаруживался.
После того, как денежно-рентный шок прошел, я начал даже наслаждаться пляжным особняком, посиживая в шезлонге в репетиционных перерывах и следя за самолетами, взлетающими из ЭЛЭЙКСа (международный аэропорт Лос-Анджелеса – прим.перевод.), под комментарии Рэя: «Однажды мы окажемся на одном из них». Рэй говорил так, как будто мы, или, по крайней мере, он обречены на славу и успех.
Тем временем в «Тумане» продолжала обнаруживаться озорная натура Джима. Феликс обратил его внимание на амило-нитриты или «кукурузницы» — маленькие желтые капсулы, которые ты ломал (давил) и размазывал их содержимое у себя под носом, вдыхая нашатырный запах. Данное лекарство для сердечников давало 20-секундный торчок. Уже на второй неделе наших клубных выступлений мой нос учуял его характерный запашок. Ошибка исключалась.
Однажды посреди соло в «Запали мой огонь» Джим откружил от микрофона и мазнул мне этой штукой под носом. Я попытался увернуться от «дара» и не прервать песню. От смеха я согнулся пополам. Меня понесло. Я едва удерживал палочки. Джим повернулся к Робби. Но Робби, которому его шнур предоставлял некоторую мобильность, увернулся. Следующим был Рэй. Как и я, он не мог оставить свой инструмент. Поэтому истерически засмеялся и склонился над клавишами, когда Джим, пошатываясь, направился к нему, чтобы мазнуть по рэевским ноздрям. Пока Рэй отклонялся вперед и назад, стараясь избежать контакта с «кукурузницей», его руки вразброс молотили по органу, отчего темп «Запали мой огонь» безумно ускорился.
Аудитория и не подозревала, что происходит что-то особенное. Она состояла из маргиналов, затерявшихся в собственном ступоре. Сказать по чести, они и составляли костяк посетителей «Тумана». Наши друзья послушали нас пару раз, да и завязали с этим делом. Местечко было конченным.
%
К нашему удивлению в клуб заглянул Билли Джэймз с Коламбиа Рекордз. Дилановский лэйбл! Ему – главе «А и Р» (отделения, озабоченного поисками новых Артистов и Репертуара) – понравились наши демо-записи.
— Вами займется моя жена Джуди, так как я не могу, пока работаю на компанию звукозаписи. Конфликт интересов. Но у меня все под контролем,- сказал Билли. Они наплели нам с три короба, но спустя месяц, оказалось, что все идет по-прежнему. Отсутствие новых ангажементов вселяло беспокойство.
Как-то в полдень понедельника мы репетировали в клубе, поскольку вся наша аппаратура была здесь с выходных. Я окунулся в запахи выдохшегося пива, арахисовой скорлупы и взлохмаченного ковра. Такая обстановка, может быть, и хороша вечерком, но не в полдень же – ффуу!
— Думаю, нам всем надо принять кислоты и отправиться в Коламбиа, чтобы заявить им, что мы намерены горы свернуть, так что им же лучше заняться нами прямо сейчас! — прокричал Джим.
— Свежий подход к делу,- съязвил я.
— Хорошая идея, Джим,- сказал Рэй, стараясь успокоить его. — А сейчас давайте-ка порепетируем.
— Если мы собираемся продолжать репетиции, нам нужно несколько новых песен,- сказал Робби.
— Да зачем? — заскулил я.- Билли Джэймз дерьмо не делает. Я уже задолбался над этими новыми песнями.
— «Туман» предлагает нам по 20 фишек за каждый вечер вторника и среды,- вставил Рэй.- Так что мы смогли бы поработать и над новым материалом.
— Ух, ты! По целых пять долларов каждому,- саркастически отозвался я.- Думаю, мы могли бы использовать эти вечера, как оплачиваемые репетиции, поскольку все равно публики не будет.
— Ну, ладно, есть у меня одна новинка; так что давайте поработаем над пока что плохо подогнанной аранжировкой, чтобы завтра мы смогли отполировать ее на сцене,- предложил Робби.
— А что еще делать-то? — выразился Рэй.
— Я возвращаться в школу к своим наставникам не собираюсь, сказал бы я вам,- выразился Джим.
Окунувшись в музыку, я почувствовал себя лучше, однако меня одолевало раздражение по поводу улиточного темпа нашей карьеры. В конце концов, я привык таскать свои барабаны по вечеринкам хотя бы за 15 долларов. Следующим вечером мы выступили перед аудиторией, состоявшей из четырех человек – и то одним из них был дружок Джима Фил Олено.
В перерыве между выходами я – злой и разочарованный – метнулся в «Виски Давай-давай», просунул голову в дверь и понаблюдал за «Любовью», исполнявшей «Мою маленькую красную книжку» и «Эй, Джо». Хотел бы я быть в их составе. Я был уверен, что сыграл бы получше, чем их новый ударник. «Лондонский Туман» угнетал меня, перспективы «Дверей» были мрачны, и я подумал, что готов к переменам.
По пути назад в «Туман», на тротуаре меня остановил Фил.
— БАРАБАНЫ, Джон… БАРАБАНЫ! — прорыдал Фил мне в ухо.
— Грандиозно, Фил. Но мне надо идти играть.
К счастью новая песня Робби «Люби меня дважды» вдохновляла, так что следующий выход в «Тумане» прошел не так болезненно.
Спустя несколько дней я решил взять дела в свои руки. И ввалился в кабинет Билли Джэймза в Коламбиа Рекордз посмотреть, что там делается. Билли вынудил таки компанию подписать с нами контракт на выпуск пластинки – без гонорара, просто как возможность записаться – для чего Рэй выкинул букву «ц» из своей фамилии. (Рэй говорил, что произносить «Манзарек» без «ц» было довольно трудно.) Но Коламбиа за несколько месяцев ничего не сделала, даже не забронировала студийное время на запись. Казалось, что дело заглохло. Билли особо нечего было сказать; я знал, что мы ему нравились, но ему не удалось пробудить интерес у компании. Извинившись, он на время удалился, а я в тоске принялся блуждать по комнате. В параноидальном состоянии сунул нос в бумаги на столе. И в одной из них увидел «Дверей»! Мы были перечислены в ряду примерно 17 других артистов под заголовком «Список на выброс». Была еще одна колонка из 12 участников с заголовком «Удачно подобранные». Сердце мое упало. Коламбиа собралась слить нас. Сев, я немного поуспокоился. Вернулся Билли.
Я сказал, что мне пора.
Вечером в «Тумане» я рассказал ребятам об увиденном. «Коламбиа – это типа Дженерал Моторз. Кэпитл Рекордз, наверное, как Крайслер. Гигантские корпорации, которые не желают ничего знать, кроме прибыли. Они подписывают контракты с пачками групп и пачками же кидают их. Им наплевать». Мои муз-приятели были опешены, но сдаваться не собирались. Первая попытка не вдохновляла, но позже мы утешали себя, говоря друг другу, что люди еще не прочувствовали нас как следует.
Еженедельные вечера в «Тумане» с треском провалились. Чтобы владелец клуба выходил в плюс, мы должны были приносить ему хотя бы по 20 долларов. Ох-хо-хо… По прошествии четырех месяцев малоудачного завлечения посетителей мы были наконец уволены. И вот как. Джоуи – невысокий крепыш и полукриминальный вышибала – выплеснул свою сдерживаемую агрессию, привязавшись к нескольким пьянчужкам; разгорелась драка. Этот инцидент был использован, чтобы избавиться от нас. Вы только представьте: такая дружелюбная группа, как наша, и подстрекает к сопротивлению!
К счастью, чрезвычайно сексуальная блондинка с младенческим голоском – Ронни Хэррэн, заказывавшая выступления в «Виски», увидела нас именно в тот вечер, когда нас вышибали из «Тумана». У нее был нюх на таланты и глаз на любовников. По ее мнению, сопровождающий ансамбль был вполне адекватен, а лид-вокал – самой настоящей рок-звездой. Необработанный талант. Адонис с микрофоном. Ей нужно было его заполучить. Она убедила хозяев «Виски» нанять нас без просмотра.
Вскоре Джим закрутил с ней роман.
Ронни устроила наш первый важный прорыв. За полгода до нашего появления «Виски» был домом динамичных девиц, танцевавших в клетках во время выступления таких мастеров, как Джонни Риверз. Однако, очевидно, надо было переходить к новым фолк-роковым делам. Элмер Валентайн – совладелец клуба – разбирался во всех новых течениях, вплоть до сегодняшних. (После того, как в семидесятых клуб закрылся по причине ограничений на продажу спиртного, Элмер почувствовал новый всплеск креативности и в 1973 году открыл «Виски» в качестве сцены нового панк-движения.)
С мая по июль 1966-го мы работали на разогреве таких групп, как «Жулики», ансамбль Пола Баттерфилда, «Черепахи», «Семена», Фрэнк Заппа и «Матери изобретения», «Те», «Звери», «Франты», «Баффало Спрингфилд» и Капитан Бычье Сердце. Наш первый выход начинался в 9 вечера, когда в клубе почти никого не было, и все равно это было важным шагом в нашей карьере. Заполняя первые 15 минут «Латинским блюзом № 2», мы наяривали риффы в пределах одного аккорда в ритме сальсы, а Джим играл на своих маракасах. Вещь была инструментальной, из тех, что сплачивают коллектив. В конце концов, «Виски» был предметом нашей гордости – нам платили, как профессионалам, по 495,5 доллара в неделю на четверых.
А вскоре прозвучало заветное: «Двери» — самая горячая клубная банда на Стрипе. Билл Кирби из универовской Дэйли Брюин назвал нас «Арто-роком» (Антуан Арто – фр. драматург, искавший путей объединения со зрителем для разделения чувств боли, печали и беды – прим.перевод.). Джима он назвал «мрачным, замогильным Ариэлем из ада», распевающим «чередующиеся визгливые взлеты поэзии и музыки».
По иронии судьбы, обзор, который взволновал нас больше всего, был негативным. Пит Джонсон из Лос-Анджелес Таймз написал: «Двери» — это квартет с голодными взглядами, интересным оригинальным звучанием, выдавший, пожалуй, наихудшее появление на сцене среди прочих рок-н-ролльных групп. Их ведущий певец переигрывает с закрытыми глазами, электро-пианист так гнется над своим инструментом, будто считывает таинства со своей клавиатуры, гитарист беспорядочно дрейфует по сцене, а барабанщик кажется затерявшимся в иных мирах».
Тем вечером в гримерке перед начальным выходом я похвастался первым отзывом Таймз о нас. «Он постарался утопить нас»,- сказал я Рэю, размахивая газетой.- «Но, думаю, описание нашего сценического поведения клевое. Прочтя такое, чувак, захочешь увидеть этот ансамбль! Рэй, взгляни, ты «считываешь таинства с клавиатуры!» Веришь? А я «затерян в иных мирах»? Этот парень ПО-НАСТОЯЩЕМУ честен». Рэй улыбнулся величайшей из своих улыбок, а Робби сказал, что пора на выход. Джим зажмурился в преддверии своего «сценического наигрыша», и мы повели его вниз по лестнице, как слепого. Мы так смеялись, что с трудом отыграли первую песню. У меня от истеричного смеха аж в боку закололо.
(Годы спустя я повстречал Джонсона в Уорнер Броз.Рекордз, где он возглавлял отдел «А и Р», и первое, что вырвалось из его уст, было «Я искренне извиняюсь за тот обзор».
— Нет, нет, Пит,- заверил я его. — Ваше описание нашей банды было вдохновляющим.)
%
Ближе к июню мы с энтузиазмом ожидали выступления группы «Те» и их ведущего певца-сочинителя Вана Моррисона. Он написал такие великие песни, как «Глория» и «Загадочные глаза», ставшие для клубов стандартной диетой.
Вечер первого представления в «Виски» был переполнен суетным предвкушением. ВИП-кабинки в глубине зала забиты до отказа. Мы неуверенно начали с «Прорвись». Я ускорил темп, и песня так и не вернулась на присущую ей дорожку.
— Ты торопишься, Джон! — крикнул мне Робби во время рэевского соло. Потом он начал «Люби меня дважды», кивая головой вверх и вниз, чтобы обеспечить правильность моей игры.
Так люби же дважды, я ухожу
Боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп-боп
Так люби же дважды, я ухожу
БОП-БОП-БОП-БОП-БОП-БОП! ВИИИИЗГ
Фидбэк гитары Робби испортил плотную концовку. Блин! Ну, не нервничали ли мы?
Во время перерыва каждый искал себе местечко получше. Вышибала Марио узнал меня и разрешил «сверхнормативно» постоять на лестнице, ведущей на балкон.
«Те» дерзко захватили сцену. Они сразу швырнули публике несколько песен, одну за другой, сделав их неразличимыми. Ван был пьян и чрезвычайно озлоблен на микрофонную стойку, которую жестоко повалил на сцену. А когда он отвесил нижнюю челюсть, вывалил язык и издал один из воплей гнева, некий земляк Вана проснулся во мне, по коже побежали мурашки. Ископаемый страх.
Я не мог понять, почему парень с таким талантищем должен пить, чтобы подняться на сцену, или почему он так неестественен на ней. В конце концов, они разные, думал я. Очевидно, был не их день; преобладала шумная, пьяная зарубежная харизма. А Джим считал, что им нет равных.
В 2 часа ночи после концерта я сидел рядом с Ваном на заднем сиденье Чеви Новы Ронни Хэррэн и катил на приватную вечеринку в ее апартаменты. Болтали и выпивали все, кроме Вана. Когда мы добрались, он уселся на диван, грустный и сердитый, и не вымолвил ни слова. Внезапно схватил гитару Ронни и начал петь песни о реинкарнации, будучи «в другом времени, месте и не с тем лицом».
И если я увлекся гонкой
С пьянчугами фантазии твоей,
Когда крошится авто-сталь, став ломкой,
А для отхода нет путей,
Смогла бы ты меня найти,
Поцеловать и уложить в молчанье,
Чтобы теперь я смог пройти
Без страха, разочарованья,
Иным путем – родиться где-то гордецом,
Который только странствует по миру
В другое время, в новом месте и с иным лицом?
То была чистая поэзия, слитая с рок-н-роллом. Я пожалел, что не было Джима. Квартира наполнилась молчанием, все глаза были устремлены на Вана. Когда я слушал его пение о «прогулке по мокрым от дождя садам», на мои глаза навернулись слезы. Как будто он не мог общаться с нами на пустяковом уровне застольной болтовни и поэтому вмешивался в разговор своими песнями. Мы были зачарованы. Осыпать Вана комплиментами казалось неподходящим, поскольку его музыка шла из такой глубины. Поэтому, когда он закончил, на несколько минут повисло молчание. Священная тишина. Потом каждый вернулся к болтовне и развлеченьям. То была особая ночь, и я был счастлив присутствовать там. (Песни, которые он спел тогда, «Стройный медленный серфер» и «Мадам Джордж» позже стали частью одного из моих любимых альбомов «Астральные недели».)
Мы достаточно близко познакомились с «парнями из Белфаста» за время их работы в «Виски», чтобы вставить их «Глорию» в свое отделение. И в последний вечер перед их возвращением в родные пенаты мы сбацали ее вместе. Два клавишника, две гитары, два ударника, Алан – приятный, но всегда «под мухххххой» басист – и два Моррисона. Песня длилась порядка двадцати минут. Что за вечер!
Спустя несколько месяцев я брел по бульвару Санта-Моника в Западном Голливуде, а мимо проезжал Ван Моррисон. Мы узнали друг друга, и Ван побудил шофера тормознуть. Он опустил стекло, сказал, что вернулся в наш город, и спросил, как дела у Джима. Я знал, что Джим обожает и лелеет Вана. Было очень трогательно, что два рок-н-роллера с одинаковыми фамилиями присматриваются друг к другу.
По прошествии месяцев в «Виски-баре» мы начали тусоваться с другими ансамблями. Дон Ван Влит – он же Капитан Бычье Сердце – был эксцентричным, но привлекательным. С уникальным чувством юмора. Как-то перед выступлением он в гримерке закатил монолог о своей зубной щетке. Весьма причудливый. Он мог говорливо (в стиле будущего рэпа – прим.перевод.) изъясняться о чем угодно и делал это очаровательно. Однажды на сцене его хаулинвулфовский голос (Хаулин Вулф – один из самых лучших афро-американских певцов и гитаристов блюза – прим.перевод.) буквально вызвал у нас благоговение. На его блюзы я откликался прямо кишками, в отличие от таких фолк-роковых групп, как «Бэрдз». Я врубался в их стихи, но аранжировки вызывали образы бесполых существ. Во всяком случае, без яиц. Их собственная «Восемь миль вверх» имела приятную мелодию и гипнотическое 12-струнное звучание, но такого ритма для меня просто не существовало. С другой стороны, «Баффало Спрингфилд» с их множеством певцов-сочинителей (Стив Стиллз, Нэйл Янг, Ричи Фюрэй) через край хлестала талантами.
Мы стали обрастать поклонниками.
Включая групи.
Должен сказать, что впервые они стали доставать меня, когда одна блондиночка и ее подружки остановились перед сценой «Виски-бара» и уставились на Джима, а не на меня. И пялились они буквально на расстоянии вытянутой руки. Девки казались совершенно загипнотизированными. Теперь Джим носил узкие плисовые штаны и не носил нижнего белья. Блондинка без всякого смущения уставилась на его промежность и возбужденно подхихикивала своим подружкам. Меня – двадцатидвухлетнего, с постоянной эрекцией — ее бесстыдство возбудило чуть не до боли.
Хозяйкой гардероба Джима теперь была Ронни Хэррэн, подвигнувшая его отказаться от нижнего белья, так же как она – от лифчика. Я просто не мог поверить, созерцая абрис ее сосков, так же как групи не могли поверить, созерцая ширинку Джима. В надежде привлечь хоть чуточку внимания я решил отпустить расширяющиеся книзу бакенбарды.
Я бы сказал, что своими песнями мы тоже зачаровывали публику. «Мужчина, заходящий с черного хода» был глубоко сексуален и заставлял двигаться буквально каждого. «Прорвись» игралась очень клево, потому что аранжировочка была что надо, и я мог блеснуть своими джазовыми приемчиками.
Публика особенно недоумевала, когда мы исполняли Вайль-Брехтову мелодию «Алабама-зонг». А мне нравилась такая реакция. Когда Рэй впервые поставил нам альбом с оригинальной записью оперы «Махагони», я подумал, что это скучновато. Но, когда мы приступили к аранжировке, я просек, что за чудная была идея. Бьюсь об заклад, ни один из посетителей клуба не знал, что это не наша песня, и даже вообразить не мог, что пришла она из немецкой оперы двадцатых годов.
Пол Ротчайлд, позже ставший нашим продюсером звукозаписи, вспоминал, что Рэй обожал Брехта и Вайля «по очевидным причинам. Предположу, что еще в двадцатые они указали на то, чего Джим постарался достичь в шестидесятые… разными способами они старались заявить о действенности своего поколения. Включение «Алабамы-зонга» в репертуар было данью «Дверей» иным храбрым мужикам иного отважного времени, хотя их стихи были отчетливо привязаны к своему времени».
В те дни «Виски-бар» был всегда открыт для чудных хиппи-фриков – Вито, Карла и их присных. Администрация впускала их бесплатно, так как они добавляли в атмосферу веселья. Вито был 40-летним бородатым скульптором, имевшим прекрасную, но распутную женушку Сью. Карл – закадычный дружок Вито – чуть староватый для сцены носил тесное красно-зеленое трико и плисовую накидку. Дешевки Голливудские. Казалось, никто не знал, чем Карл занимается днем. Они приходили как вампиры, которые живут только ночью.
Другим заметным членом этой клики была Рори Флинн – дочь Эррола – шести футов ростом, тощая и вычурная. Она всегда носила абсолютно белые, типа неглиже, одеяния. Я думал, что что-то было между нею и Робби, но когда спросил, то он лишь одарил меня проказливой усмешкой. В свите Вито числилось около 20 человек, и они танцевали под каждую песню в театральной, свободной по форме манере.
Впрочем, они пускались в пляс только под те группы, которые считали лучшими – «Любовь», «Бэрдз», еще одну или две. Поэтому, когда они стали заходить, чтобы посмотреть нас, это казалось добрым знаком. Было бы здорово заиметь танцоров, «поглощенных» музыкой, и шокирующих испуганных пиджачно-галстучных клиентов. Было ощущение, что это та самая, «наша» обстановка. Порой, вдохновленные моими дробями, они пускались в пляс. Когда мы исполняли наши тяжелые номера, типа «Конца», те останавливались в танце и в изумлении глазели на Джима. Они не замечали, что я обыгрываю их реакцию, но именно в те вечера я развивал свою шаманоподобную технику сопровождения диких джимовых песнопений. Новообретенная мощь стала источником моей чрезвычайной гордости, поэтому я жаждал восприимчивой аудитории, которая взволнуется и восхитится нашей вопиюще примитивной музыкой.
Добьемся-ка этого, детка, в наш лучший с тобой денек,
Давай соберемся еще разок.
С каждым вечером собиралось все больше народу и все более обкуренного, но у нас до сих пор не было контракта на запись. Коламбиа официально отпустила нас, а Билли Джэймз извинился за то, что ничего не смог с этим поделать. Вот тебе и менеджмент. Несколько звукозаписывающих компаний засылали представителей посмотреть, как мы играем, но из этого ничего не вышло. Ронни Хэррэн попыталась подписать с нами менеджерский контракт, подобный имевшемуся у нее с «Любовью», но даже Джим считал ее чересчур местечковой, чтобы запустить группу на национальную орбиту.
Чарли Грин и Брайан Стоун – старые менеджеры Сонни и Шер – хотели подписать с нами соглашение, но они тогда забирали себе 75% издательских доходов «Баффало Спрингфилд». Мы чувствовали: если издатель берет себе больше 50%, — то это старый аморальный способ высосать у музыкантов всю кровушку до смерти. Нэйл Янг, живший рядом со мной годом позже, когда он ушел из «Спрингфилд», рассказывал, что покупает дом в Топанга каньоне за 40 тысяч долларов – на весь его доход от участия в группе. Ну, а заслуживал-то он явно большего!
— Фрэнк Заппа хотел быть нашим продюсером,- вспоминает Робби.- Терри Мелчер
из «Бэрдз» хотел быть нашим продюсером, но мы не хотели никакого продюсерства. Мы искали фирму звукозаписи.
В конце концов мы пробудили неподдельный интерес у Электра Рекордз, когда Артур Ли из «Любви» посоветовал им проверить нас. Владельцем Электры был долговязый очкарик Джек Хольцмэн, который несколько раз заходил глянуть на нас и побеседовать о нашем ангажементе. Джек был уверен в себе и действовал достаточно профессионально. Свою карьеру он начинал на мотоцикле с портативным магнитофончиком «Награ», записывая такие этнические фолк-группы, как Дэйв Ван Ронк, Джофф Мулдаур, Коэрнер, Рэй и Гловер. За это он нам и понравился.
Когда он начал переговоры с нами, Электра по-прежнему казалась маленькой по сравнению с такими воротилами, как Кэпитэл и Коламбиа Рекордз. Она подцепила определенный фолк-талант – Джуди Коллинз, а недавно вломилась в область рока с Полом Баттерфилдом и «Любовью». Кроме отличного вкуса фирмы к фолк-музыке, она была достаточно мала, чтобы нам не затеряться в общей куче. Это было несомненным плюсом. Нас беспокоило лишь, хватит ли у компании силенок, чтобы устроить нам общенациональный прорыв.
Мы еще немножко покочевряжились, продолжая оставаться принадлежностью «Виски», но иных предложений не последовало. И, в конце концов, мы согласились подписать с Электрой годичный с возможностью продления на два альбома в год контракт, по которому фирма обязалась выпустить один наш альбом и выдать аванс в пять тысяч долларов.
Теперь мы могли купить какое-никакое приличное оборудование!
Электра Рекордз оплатила наш перелет в Нью-Йорк для официального подписания контракта, плюс они договорились на одно наше выступление в клубе.
…Джим, ты помнишь, как мы нервничали во время первого визита в Готэм-сити? (прозвище Нью-Йорка – прим.перевод.) В самолете Рэй напевал старую песенку Джимми Рида: «Собираясь в Нью-Йарк, делай успехи в нью-йоркской угадайке». «Генри Гудзон Отель» оказался настоящей дырой. Полу-ночлежкой на углу 57-ой и Восьмой стрит. Тебе нравился Макс Финк — наш новоявленный юрист – порекомендовавший остановиться именно здесь, не так ли? Один из твоих дружков с Юга. Он знал хозяина отеля, а мы-то наивно полагали, что по его протекции поживем на халяву или, в конце концов, получим скидку. В ЭлЭй мы возвращались с разным багажом знаний, или как? После обзора наших комнат в отеле, помнится, Рэй, Дороти и я собрались на нашу первую прогулку. Робби отправился спать, а ты-то где был? Мы ощущали энергию города, плещущуюся за стенами отеля, потому и отправились на «рекогносцировку». Должен признать, что я был несколько напуган. Теперь-то я понимаю стишок «Бич Бойз»: «А одиночество Нью-Йорка ты почуешь, когда чуток посёрфингуешь». Город казался трудным местом для выживания, когда ты выпал в осадок. И, тем не менее, мы учились любить Нью-Йорк, ведь правда? Да и нью-йоркцы полюбили нас. Наша лучшая аудитория обитала на Манхэттене. Той ночью Рэй, Дороти и я побрели к Таймз-сквер; от грилей у станций метро на колдобистых улочках несло паром и голосами. А куда ушел ты? И упустил классный джаз. Целью наших блужданий был «Метрополь», где в пятидесятые играли Чарли Паркер и Майлз Дэвис. Подходя к клубу, мы обнаружили резкое уплотнение трафика и числа ширяний локтями по ребрам — еще бы, на маркизе значилось: «Диззи Гиллеспи»! Мы уставились сквозь затонированное голубым парадное стекло и разглядели танцующую «давай-давай»-девицу в бикини. А в глубине смогли разобрать Диззи, раздувающего щеки, как нелепая лягушка, чтобы оттянуть, вспучить и мощно выдуть на своем странном рожке…
Для церемонии подписания контракта наш новый продюсер от Электры Пол Ротчайлд пригласил всех к себе в Нью-Джерси на обед, и следующим вечером отвез нас через Гудзон на место. Джим, отвечая за свой крутой имидж, напился как следует, и весь обед напропалую кадрил жену Пола, мягко и сексуально шепча ей что-то на ухо, а после еще и запуская руки в ее волосы. Пол пытался отшутиться, дескать, это для него — пустяки, однако в комнате висело нечто чрезвычайно нехорошее. Спустя неделю Пол сообщил, что все в порядке, так как он и жена живут в «открытом» браке.
В тот же вечер, когда он повез нас в отель, дела еще усложнились. Ротчайлд вел машину, и вдруг Джим принялся накручивать его волосы себе на палец. Пол попытался освободиться, машина начала вилять.
— Охолони, Джим! — крикнул наконец Пол. Но тот только рассмеялся, якобы, братской шутке. Джим явно подвергал опасности нашу безопасность, и я обозлился. Это был очередной раз, когда наш запевала подтверждал свою нестабильность, слишком живо воплощая в жизнь свой сценический образ. Он что, лицедействовал? Или мы подписали контракт на запись в компании с безумцем?
Не успел я все это обфилософствовать, как Моррисон переключился на Рэя. Он закрутил на палец его волосья, чтоб наверняка вырвать их с корнями, однако Рэй обшучивал свое положение вплоть до подъезда к отелю.
Мы захомутали руки Джима себе на плечи и дотащили его до лифта, а потом и до номера. Но не успели передохнуть, как он – уже абсолютно голый – шагнул на подоконник. И десять этажей над Манхэттеном огласились воплями банши (фольклорный персонаж: привидение-плакальщица, чьи завывания под окнами предвещают обитателю дома смерть – прим.перевод.).
Рэй, Робби и я шутили, упрашивали, умоляли его вернуться в комнату. В конце концов он так и сделал, но сгреб Робби и затеял с ним борьбу на кровати. Рэй и я растащили их и, тяжело дыша, наша троица покинула номер. Выйдя за дверь, мы прислушались: успокоился ли он, наконец. Было подозрительно тихо, и Рэй сказал, что надо бы проверить, что происходит. Он проскользнул в номер, а мы с Робби остались топтаться и прислушиваться. Джим звонил оператору отеля и раздавал указания. Рэй попросил его повесить трубку, послышался грохот падения, затем — звук льющейся воды.
— О, нет, Джим, пожалуйста, не надо…
Когда мы шли к своим комнатам, Рэй рассказал, что Джим свалился на торшер, а поднявшись, надел на голову абажур. После чего начал мочиться на ковер.
— И что же нам делать?! — спросил я.
— По крайней мере, Ротчайлд теперь знает, с кем имеет дело,- сказал Робби.
%
А на следующий вечер было так приятно отправляться через весь город в клуб на собственное выступление. Большое Яблоко (прозвище Нью-Йорка – прим.перевод.) катилось к моим ногам, что придавало уверенности. Я шагнул на тротуар 57-ой улицы и нахально воздел руку, останавливая такси – совсем не так, как в первые разы, когда я робел, и такси не тормозили. Конечно, мы – патлатые – не нравились таксистам. Но теперь я был не нью-йоркским уличным повесой, а ехал на работу. Верхний Ист-Сайд, как всегда, заполоняли толпы, когда мы свернули направо на 59-ю и тормознули под мостом.
Тут была узкая, сортирообразная гримерка, где ты мог усесться у одной стены и водрузить свои ноги на противоположную, но вовсе не это делало «Ондайн-клаб» великим. И сцена была мелковата. И старомодный морской дизайн. И последний выход музыкантов всего лишь в 2:15 по полуночи. Сюда заходили ЛЮДИ. Брэд Пирс – менеджер – заправлял хиппарями Манхэттена. Уоррен Битти. Энди Уорхолл. Прийдя со своим окружением, Энди занял большую круглую ложу прямо напротив сцены. Он подтвердил, что хотел бы видеть Джима в составе своих «суперзвезд». (Именно Энди отчеканил этот неологизм.) Его прихлебатели с благоговением уставились на нас, прямо как толпа в лос-анджелесском «Виски». Мы принялись гипнотизировать Восточное Побережье. После выступления Джим направился к ложе Уорхолла. Я подумывал, не подойти ли к столу, но Энди выглядел ходячим трупом, так что я ретировался. Слава Богу, Джима не затянуло в толпу киношного андэграунда Энди, как например, Эдди Седвик и прочих других, а то бы он умер гораздо раньше.
Спустя два вечера после последнего выступления в «Ондайн-клабе» вся наша шайка отправилась на празднование Хэллоуин-пати. Нью-йоркцы просто тащились от Кануна Всех Святых. Не для того, чтобы приставать с характерной для этого праздника фразой «покажи фокус или угости» целый город напялил костюмы. (Когда мы с Пэгги – зазывалкой клуба – тормознули в кафушке, идя на вечеринку, официантка, например, была наряжена монахиней.) Вскарабкавшись через пару ступенек в квартиру, где была вечеринка, мы попали в огромную темную комнату, наполненную разодетыми в пух и прах персонажами. Один парень стоял в углу на пьедестале, изображая статую, замерзшую в жутком положении. Ильдайка – девушка из клуба, настаивавшая, что она из Трансильвании, подошла ко мне и сказала, что парень-статуя не двигается часами. А прекрасная черная штучка по имени Девон шепнула мне на ухо, что желает побеседовать. Я оглянулся на толпившихся сзади меня, затем поворотился к Девон, одетой в костюм плэйбоевского кролика, и ткнул себя в грудь:
— Со мной?
Она рассмеялась.
— А чего бы нам не отправиться в твой отель с моей подружкой? — сказала она и кивнула в направлении еще одной ангелоподобной темнокожей красотки. Я еще ни разу не был с двумя черненькими, дай Бог с одной, и забоялся, что не удовлетворю обеих. Я предложил оставить подружку на потом и встретиться со мной в отеле «Генри Гудзон» через часок.
Она появилась, и тут я, о господи, занервничал. Почувствовав мою нерасположенность, она спросила, где комната Джима. Прошло около часа, и стало очевидно, что она не вернется. Мое самомнение съежилось до юношеских размеров, и я понял, что меня просто использовали.
%
Рэй, Дороти и я решили проехаться до родного Лос-Анджелеса, чтобы посмотреть сельскую местность, пока она не сильно изменилась. И так как Стоунз были нашими кумирами, то я захотел внять их совету с одной из кавер-версий, ведь
Кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой
Решил на Запад прошвырнуться?
Тогда тебе не разминуться
С дорогой мировой,
Ведь кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой.
К тому же мы были не прочь сэкономить.
Рэй подъехал к крыльцу «Генри Гудзона» на Шевроле 1960 года, который нужно было перегнать в Лос-Анджелес. Мы платили только за бензин.
— Белый – это хороший цвет… хотя на таких, кажись, ездят реальные ребята,- пошутил я.- А какой багажник! Классно. — Мы побросали в него наше барахло, и Рэй был избран вести машину первым. Пересекая Гудзон-ривер, мы держали путь в Нью-Джерси, на запад.
Две тыщи миль ЭлЭй-Чикаго
Ты пронесись на колымаге.
Кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой.
Пенсильвания была зеленой, прекрасной; вдаль бежала река. В основном мы болтали о потенциале нашего ансамбля.
— А этот издатель от Кроудэдди — Пол Вильямз – неплохой писака,- выразился Рэй.- Он действительно разбирается в том, что мы делаем.
— А мне понравился Ричард Голдстайн из Вилэдж Войс,- сказал я.- Он, кажись, толковый. Я, прям, влюбился в его пародию: «Стиль у «Дверей» ужасный, робеют парни страшно». Смешная чепуховина.
— Полагаю, мы покорили Нью-Йорк,- добавила мягко Дороти.
— Да-а. Интеллектуальные и литературные круги за нас, так же как и хиппачки,- подытожил Рэй.
Я засомневался, куда это все заведет. Рэй выразил желание, чтобы Джим раскручивался все больше. Вплоть до Белого Дома. Себя он вообразил госсекретарем. Для меня это звучало фантастикой, но я понимал, что какая-то часть Рэя надеялась, чтобы это и вправду свершится. Мне казалась безумием еще большая, по сравнению с имеющейся, популярность Джима! Меня пугала даже мысль о росте его власти.
— А теперь – вот, что я называю белым Рождеством! — воскликнул я. Дороти вела машину сквозь прекрасный снегопад, который дурманил нас – калифорнийцев.
— Дорога теряется. Может быть, лучше остановимся,- предложила Дороти, когда видимость стала заметно ухудшаться. Чувствовалось, что машина слегка виляет.
— Чуток подальше,- подстрекнул Рэй.
— Какой покой! — восхитился я.
Вдруг задние колеса занесло и наш Шевроле скользнул к разделительной полосе; нас вынесло на встречную. Дороти быстренько вырулила на правую полосу, а Рэй воскликнул, пряча под юмором нервозность: «По зрелом размышлении, а почему бы нам и не остановиться в следующем мотеле?!»
— Нам надо вернуться на сотню ярдов, чтобы подобрать мое сердце,- нервно пошутил я. На ночь мы остановились в Говард Джонсоне. Я позвонил маме, наслаждаясь возможностью разговаривать с теплой солнечной Калифорнией посреди безмолвного белого мира.
Ты забалдей-ка, милый друг,
По Калифорнии дай крюк,
кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой.
В Оклахоме мы заприметили настоящий серебристый вагон-ресторан с неснятыми колесами. Наши желудки cговорились между собой, так что пришлось остановиться. К тому же и выглядело это местечко прекрасно.
Большая ошибка. Плохая атмосфера. В те времена на просторах от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса наблюдалось не так уж много волосатиков, да еще и с японочкой. Два белых хиппаря с узкоглазой. Плохое сочетание для Среднего Запада. Компания мужчин с красными загривками расположилась у стойки. Крупные мужики в фермерских кепках. Они сидели развернувшись, явно мешая нам усваивать пищу. Один из них довольно громко пробурчал официантке: «Эй, милашка, а нет ли у тебя в этом кабаке каких-нибудь ножниц?» Они, наверное, думали, что мы с Рэем гомосексуалисты. Это достало меня. Просто взбесило. Я ненавидел каждого старше тридцати. В тот момент я дал себе зарок: носить длинные волосы и в пятьдесят – пусть растут хоть до пят.
Этот инцидент в вагоне-ресторане побудил нас мчаться прямиком на Западное Побережье, куда мы и добрались за два дня. Рэй и Дороти оказались отличными сопутешественниками.
Кайф дорожный твой – на шестьдесят шестой
Вернувшись в ЭлЭй, мы начали записывать свой первый альбом. Процесс занял всего шесть дней, поскольку мы работали над этими песнями уже около года. Пола Ротчайлда, погоревшего на травке, Джек Хольцмэн как раз вырвал из тюряги. Ротчайлд продюсировал Пола Баттерфилда, что впечатлило нас. Мотание срока также взывало к нашей бунтарской природе.
Первые несколько дней обескураживали, потому как записываться – вовсе не то же самое, что играть вживую. Ротчайлд буквально водил нас за ручки, пока мы не освоили этот процесс. Я и не догадывался, что звучание должно отличаться от сценического. «Слишком живого и эхового»,- сказал Ротчайлд. Пол пожелал ослабить натяжение кожи на барабанах, что стеснило мою технику, но мало помалу я влюбился в получившийся звук большого военного барабана. Более густой и тупой, он записывался лучше, чем «живой», но бессодержательный.
На второй день мы всерьез взялись за дорожку «Прорвись». Робби сказал, что мелодическая линия его гитары вдохновлена баттерфилдовой «Потряси своего мани-мейкера». Джим «работал» над вокалом, и это было единственным, что мы слышали в наших наушниках вживую; правда, он мог по желанию менять дубли. Слушание через «уши» порядком мне надоело, поэтому, оставив один наушник на месте, я завел другой за голову и мог слышать свои барабаны естественным образом.
— Тебе надо попробовать еще раз, Джим,- понудил Пол.- Мы запишем новую партию на другой трек, и ты сможешь выбрать из двух.
Джим кивнул и направился назад в будку вокалиста.
— Только покажи большим пальцем вверх или вниз, если захочешь, чтобы в твоих наушниках пошла еще одна запись.
После запинки на втором дубле, Джим сделал третий, стерев второй, поскольку у нас не было свободных дорожек. (Мы записывались на четырех-дорожечной аппаратуре, не такой, как нынешняя 24-дорожечная.)
— Мне понравилась первая половина вокала на первой записи и вторая – на второй.
— Нет проблем. Мы с Брюсом (Брюс Ботник – звукоинженер) склеим их при сведении.
Я пришел в восторг от процесса записи – получения базового ритм-трэка (ударные, бас, другие ритм-инструменты), потом наложения голоса и дополнительных, если надо, инструментов. В таком контроле таилась опасность потерять ощущение души песни, но зато каждый из нас получал шанс удовлетвориться собственным исполнением.
Я всегда четко представлял, где мы попали в жилу, а где нужно еще поинструментировать. Наконец-то окупились годы моих уроков, маршевых и прочих оркестров и танц-холлов.
В 7:30 мы прервались на обед и нам принесли кое-что от «Герцогов» — кафешки «Тропикана Мотеля» Сэнди Коуфэкса. Сидение в ресторане съело бы дорогие часы времени звукозаписи; впрочем, постоянная диета из заказной пиццы, китайских кушаний и гамбургеров быстро ушла в прошлое. А тогда я получил то, «Что нравится Сэнди» — холмик из яичницы с луком и всякой чепухи. После обеда мы трудились до полвторого ночи, пока Пол не сказал, что уже «поздновато».
На следующий день, когда мы прибыли в два часа дня в «Сансэт Саунд»-студию, Джим напугал меня донельзя. По расписанию мы записывали «Конец», а Джим клюкнул кислоты. Догадываюсь, что он сделал ставку на сюрреалистическое настроение, но получил лишь матерящийся рот и нечувствительность к аранжировке. Я подумал, что мы никогда не увидим эту песню на виниле.
После нескольких часов попыток Ротчайлд предложил передохнуть.
Мы вышли под ослепляющий неоновый свет коридорных светильников и купили себе дрянной еды из автоматов. Джим принялся нараспев повторять: «Мать е…ть, убить отца. Мать е…ть, убить отца». Выглядел он душевнобольным. А когда заметил, что я уставился на него, поймал мой взгляд и отозвался: «Это моя мантра, чувак. Мать е…ть, убить отца». Я тогда подумал, что с этим парнем, может произойти все, что угодно. Он запросто пришьет кого-нибудь.
В интервью, данном Кроудэдди после выпуска нашего первого альбома, Пол объяснял позицию Джима: «Однажды во время звукозаписи готовый расплакаться Джим обратился ко мне и заорал на всю студию: «Хоть кто-нибудь понимает меня?!» Я ответил: «Да, я понимаю», и прямо тут мы пустились в длинную дискуссию, на протяжении которой он все повторял про убить отца и вые…ть мать, что по существу, сводилось к «убить в себе все чуждое, что тебе привили; чуждые понятия, не твои собственные, они обязаны умереть». Психоделическая революция. Е…ть мать – это очень фундаментально, а означает возврат к сущности, к реальности, в которой мать – это всесущая, всепорождающая, настоящая, ее можно потрогать, это – природа, она не соврет. Так что в конце своего Эдипового куплета, который по сути — перепев классиков, Джим говорит: «Убей чуждые концепции, вернись к реальности, концу всего навязанного, начни становиться собой». Лично у меня не было такой уверенности, но Пол разрешил Джиму расслабиться, и на следующий день мы наконец осилили материал.
По мере того, как Джим становился все более непредсказуемым, Рэю, Робби и мне приходилось брать на себя все больше ответственности, типа, в виде реакции на его выходки. Мы опасались, что наша только что начавшаяся карьера потерпит крах. Проказы Джима могли быть недурны собой, но несли привкус опасной агрессивности и, как правило, реализовывались в неудачное время и в неудачном месте.
Так, спустя неделю он вломился в студию звукозаписи, когда все ее покинули, и залил из огнетушителя все, что мог, и инструменты тоже. А на следующий день, завтракая в китайском ресторане Ау Фонгза на Сансэте притворялся, что ничего не помнит.
— Я сделал это? Да бросьте вы, правда, что ли? — улыбался Джим. Он погрузился в свое яйцо с жареным рисом за 3.95 долларов и уклонился от моего взгляда. По утрам, когда он бывал трезв, у меня не было проблем, чтобы глядеть ему прямо в глаза.
— Ну, хорошо, я не помню; а вот я подумал, может нам лучше поселиться всем вместе в Лорел каньоне? — (Своеобразные задворки Лос-Анджелеса – прим.перевод.) Меняешь тему, ох, Джим! Я был уверен, что он шутит над нами, но его открытое личико мальчика-паиньки заставляло поверить в невинность. Или, по крайней мере, в амнезию. Позже в тот же день Ротчайлд подтвердил, что, возвращаясь домой с позднего ужина, он заприметил Джима, лезущего через ограду в студию. Может, Джим решил, что трэк «Запали мой огонь», записанный нами накануне, был слишком горяч, так что решил вломиться в студию и загасить огонь. Очевидно, что он находился в измененном сознании.
Моя жизнь менялась. Мы с Робби подыскали аренду деревянного домишки в Лорел каньоне на Горно-панорамном проезде. Еще и для Джима он был бы маловат, я вообще сомневаюсь, что смог бы с ним ужиться. А житье с Робби меня вполне устраивало, поскольку у нас были близкие взгляды на жизнь. К тому же Робби был моим идолом; он выглядел таким безмятежным. Его ничто не доставало. Я был вполне уверен, что мы – отличные друзья, хотя Робби не любил разглагольствовать, поэтому никто наверняка не знал, что у него на уме. Теперь мы жили в каньоне, там, где он напоминает село, и в то же время в десяти минутах от центра. Горы Санта-Моники были типа «легкими» ЭлЭйя. Меня только беспокоило, что холмы стали застраивать.
Теперь, когда я не жил в родительском доме, они не могли больше спрашивать: «Когда ты наконец подстрижешься, вернешься в школу и начнешь вести себя прилично?» Я всегда чувствовал, что мамочка подстрекает папочку на эти замечания, поскольку он был стеснителен, а она бесцеремонна. Теперь, когда аренду оплачивала группа, родители наконец увидели, что моя эксцентричность может окупаться. Я ценил их вклад в свою растущую карьеру, однако нанесенные когда-то раны нуждались в длительном лечении.
В отрочестве я был довольно близок со своим младшим братом Джимом, но теперь жил отдельной жизнью, много ездил и виделся с ним гораздо реже. Я надеялся, что он продолжает рисовать; мне нравились его картины. Их пастельные тона были полны детских фантазий в совершенно сюрреалистичном стиле. А еще он неплохо играл на флейте. Я завидовал его способности сочинять слова и мелодии; я мог создавать только ритм.
В шесть дней мы закончили запись альбома, однако итоговое сведение двух стерео-каналов потребовало еще пары недель. Микширование оказалось трудоемким, но мне импонировала требуемая точность. Полное впечатление от песни менялось от малейшего повышения или понижения громкости какого-нибудь глуховатого сопровождающего инструмента. Обложку альбома смоделировал Билл Харви – художественный директор Электры — из серии наших фотосессий. Я думал, что обложка смотрится прекрасно, кроме, пожалуй, того, что я маловат, а Джим огромен. Он потом отозвался об этих сессиях: «Я, должно быть, спятил тогда, думая, что знаю, что делаю. Ужас фотографии в том, что, когда она сделана, ты уже не можешь ее уничтожить. Представляешь, став восьмидесятилетним, я должен буду взирать на самого себя, позировавшего для этих снимков?»
%
Наконец-то в наших переездах я несколько раз встретился с противоположным полом. В основном это были отношения на одну ночь. Но потом, когда мы вернулись в «Виски» и отыграли неделю в качестве заглавной группы, я повстречал Донну Порт. Она стояла у сцены поближе к входной двери и слушала наше выступление. Ее длинные темные волосы раскачивались вперед и назад, когда она кивала головой в такт нашей музыке. Ее глаза встретились с моими, и она одарила меня прекрасной улыбкой.
После выступления я подошел к ней и узнал, что она – постоянный посетитель клуба. Донна казалась открытой и дружелюбной. Я зашел в «Виски» в понедельник и вторник – наши выходные дни – надеясь застать ее вновь. Она появилась во вторник поздно вечером, я заказал ей выпивку.
— У нас тут вечеринка. В жалком мотельчике, но может оказаться веселой.
— Окей, отлично,- ответил я.
Она держала свою руку на моей, пока я правил на юго-восток от Сансэт бульвара к Серповидным Холмам. (Окраинный район Лос-Анджелеса – прим.перевод.) Теперь у меня был Морган, который я выменял за Поющую Газель. Он выглядел как растянутый ЭмДжи (марка легкового спортивного автомобиля компании «Роувер груп» – прим.перевод.) Окраску я сменил с зелено-гороховой на шоколадную с черными крыльями. Внимания к себе — вот, чего мне хотелось, и теперь я мог его купить. Джим привлекал его своим методом – черными кожаными штанами, я собирался делать то же, но по-своему.
Вечеринка была немногочисленной, зато спиртное с одобрения хозяина текло рекой; он, видимо, задался целью споить нас, ну, во всяком случае, Донну. Через пару часов я сказал, что хочу удалиться, и Донна попросила меня отвезти ее домой. К моему удивлению, на пороге ее дома мы вяло расцеловались. По пути в свой Лорел я четко представил, что у нее есть другой бой-фрэнд. Или даже два!
Я не сдавался. Я не мог сдаться. Она была выдающейся личностью, к тому же манипулировавшей моею нижней половиной.
Джон Джудник – осветитель из «Виски» поведал Робби и мне, что он переезжает к своему другу Ленни Брюсу, актеру, а собственный дом готов сдать в аренду. Это пластиковое сооружение лепилось на краю пропасти; вид из него не шел ни в какое сравнение с нашим Горно-панорамным проездом, но буквально рядом сдавалась квартира, принадлежавшая одному и тому же владельцу. Мы отвезли Джима туда, квартира ему понравилась, хотя собственник проживал этажом ниже. Все друг другу понравились. Теперь-то, думал я, нам не придется мотаться за Джимом по хипповым берлогам от Голливуда до Венеции. У него не было телефона, поэтому выйти с ним на контакт бывало затруднительно.
Встретившись вновь в клубе, мы с Донной наконец-то вступили в брачные отношения в новых апартаментах. Как и в предыдущем доме, мне принадлежала гостиная, а Робби – спальня этажом ниже.
— А где сегодня Робби? — спросила Донна.
— Да он внизу со своей старшей подругой. Достаточно тихо для двух этажей, да? — Глаза Донны расширились. Я продолжал: — Да, временами эта миленькая замужняя женщина захаживает сюда. Надеюсь, ее муж ничего не раскроет. Так почему же ты-то меня так долго динамила, Донна?
— Не знаю. Если б я знала, что будет так хорошо, так давно бы уже!…
Мы не расставались несколько месяцев. Затем – совершенно внезапно – я стал терять к ней интерес.
Мы были на пляже, и она знала, что моя любовь скукоживается от окружавшей нас меланхолии. Сидя на песке, глядя на плескавшуюся подругу, чья белая кожа посверкивала из трусиков, я знал, что она знает: все кончено. Да, что ж такое со мной происходило, черт меня задери? Она была умна и сексапильна. Догадываюсь, что причина крылась в наличии ансамбля. Я знал, что впереди тяжелое начало карьеры, и не хотел чувствовать себя связанным с кем-то одним. Так или иначе, я чувствовал небольшое давление с ее стороны в том, как должны развиваться наши отношения. Но вместо попытки разобраться в своих чувствах и разговора с Донной я начал относиться к ней, как последний мерзавец. Мы больше не занимались любовью, мы занимались сексом, по крайней мере, с моей точки зрения. Типа, моциона. Вместо того, чтобы поговорить об этом, я только отдалялся от нее.
Так это начиналось. Я маялся на дыбе, я был четвертован. Я делал выбор между прекрасной, обладающей интуицией девушкой и нашей музыкой, которая вызволяла меня из моего пригородного средне-классового прошлого. Я должен был выбирать? Не знаю. Видите ли, мы никогда не обсуждали это. При любом повороте, выбор был уже сделан. Трепет ушел.
%
… Джим, я вспомнил, как лежа голым в ванне денверского отеля, сосредотачивался на точке между пупком и пахом, а вода текла и текла, а я повторял и повторял про себя слово «прана» — то была релаксационная техника, усвоенная от Леона – нашего рыжеволосого голландсковатого публициста.
Я знаю, очередная восточная ерунда! Ох, Джим, если б ты нашел хоть какую-то позитивную опору или две вместо алкоголя… Леон (ты не мог забыть этого парня с невероятной энергией, который уболтал нас нанять его в качестве нашего европейского пресс-агента, поскольку мы всё равно там когда-нибудь окажемся, а он как раз и выстелет нам этот путь) изучал гипноз, и тот оказался одной из вещей, которым он действительно научился.
Нас с Рэем развлекало, что учитель не передал Леону мантру, а лишь сообщил на санскрите «дыши». Но мои насмешки обернулись уважением, как только я попытался использовать его технику, чтобы отвлечься от проблем с Донной Порт.
Помнишь, я привез ее в Денвер на Новогоднее представление? Одно из тех, когда они разрисовывают свою маленькую масонскую ложу под Филлмор-холл (популярнейший в те годы танц-холл Калифорнии – прим.перевод.)? Мы с Донной знали, что все кончено, но так не хотелось быть в одиночестве.
Я не очень хорошо расчухал твою подружку Пэм, потому что ты не часто таскал ее на концерты «Дверей». Такой навязчивый синдром, да? Совершенно очевидно, она была твоей «единственной», но ваши отношения — это настоящими «американские горки»! Милитаристское воспитание мешало тебе пустить корни?
Мы же вверили себя ансамблю, не так ли? Это было что-то типа брака, полигамного, конечно. Без секса. Пока ты не уклонился от него. Фигурально выражаясь, у нас был медовый месяц репетиций длиною в год, потом два года хорошего, успешного брака и четыре года уменьшающейся взаимотерпимости… что печально. Другого пути, кажется, и не было. Только назад. Легко оценивать ушедшие события. Зато теперь я навожу вербальную связь…